Позор рода Блэк (джен)

Возвращение старшего сына из Хогвартса традиционно сопровождалось бурным выяснением отношений. Вальбурга сама не всегда понимала, с чего все начиналось: упрямый, своевольный Сириус выводил ее из себя буквально каждым словом и жестом. В этот раз, исчерпав запас ругательств, она в ярости залепила наглецу хорошую пощечину. Он не шелохнулся, только сузил глаза, прожигая ее таким взглядом, словно уже про себя произносил: «Авада Кедавра». Вальбурга презрительно усмехнулась — можно подумать, у него хватит силенок на Непростительное! — и процедила:

— Ты — позор моей плоти. Иногда мне кажется, что тебя подменили в младенчестве, потому что я не верю в то, что у меня мог родиться такой сын!

С мрачным удовлетворением она наблюдала, как вздрогнул и побледнел Сириус. Ее слова всегда производили на него большее впечатление, чем любые наказания и побои. Искусство уничтожить противника исключительно вербальным путем мадам Блэк усвоила с ранней юности. Неприятно, да? Будешь думать в следующий раз, прежде чем идти против семьи.

Но мальчишка быстро взял себя в руки и холодно заявил:

— Иногда мне тоже кажется, что вы не можете быть моей матерью. Мадам.

Странно, но глупая дерзость почему-то больно царапнула сердце, заставила что-то шевельнуться в душе. Однако Вальбурга быстро подавила неуместные сожаления. Мерзавец! Он еще смеет огрызаться, когда должен просить прощения!

Одновременно вспыхнуло раздражение на мужа, в течение всего разговора изображавшего из себя предмет мебели. Впрочем, он всегда так поступал — предпочитал не вмешиваться в конфликты, предоставляя жене воспитывать детей. И в этот раз Орион просто проигнорировал ее возмущенный взгляд, сделав вид, что ничего не видит и не слышит.

Сириус же иронично поклонился родителям и направился к выходу.

— Ты куда?! — грозно окликнула его Вальбурга. — Разговор не окончен!

Он обернулся у самой двери, в потемневших глазах, приобретших фиалковый оттенок, мелькнула сдерживаемая ярость. Зато на неприлично красивом для парня лице застыла маска легкого презрения.

— Закончен, — небрежно бросил он и вышел, со всей силы шарахнув дверью.

Стены старинного особняка содрогнулись от удара. Дом беззвучно застонал, откликаясь на гнев наследника. Вальбурге в такие моменты до дрожи хотелось сотворить что-нибудь ужасное, чтобы переломить норов старшего отпрыска. Зато свекровь, которую она в глубине души побаивалась, восхищалась внуком и говорила, что наконец-то в семье появился истинный Блэк. И при этом к Регулусу относилась со снисходительным пренебрежением, что рождало в душе Вальбурги еще большую неприязнь и даже почти ненависть к Сириусу.

А ведь она помнила то время, когда была безумно рада рождению долгожданного наследника, любила его, гордилась. Но требовательный, беспокойный ребенок, в первый же год жизни сносивший стихийной магией все, что не успевали убрать, скоро начал вызывать у матери недовольство, раздражение и желание отлупить его хорошенько, чтобы не повадно было. Она и не противилась этому желанию. Сначала, какое-то время он ничего не понимал и начинал реветь еще громче, вследствие чего дом ходил ходуном так, что отрывались полки от стен и переворачивались кресла и столы. Однако скоро Сириус усвоил, что подобные представления только усиливают гнев матери, после чего стал замыкаться в мрачном молчании. Увы, периоды тишины и послушания всегда длились недолго, и все начиналось сначала.

 Дальше — больше. Если тогда Вальбурга думала, что ей тяжело с первенцем, она не знала, что это еще цветочки. Ягодки начались, когда Сириус подрос. И выяснилось, что у него, видите ли, есть собственное мнение! Причем это мнение шло вразрез со всеми семейными устоями. А уж поступление паршивца на Гриффиндор окончательно разозлило Вальбургу. Когда Сириус вернулся домой на каникулы, она без всякой магии отлупила его так, что заболела рука. А он не дрогнул, не вскрикнул, даже когда она разбила ему лицо до крови, только смотрел в упор невозможно синими глазищами. И это приводило Вальбургу в совершеннейшее исступление.

Хорошо хоть, у нее был еще один сын. Умнчика Регулус — ласковый, покладистый, отрада матери. С ним она отдыхала душой. И всегда ставила его старшему в пример, на что тот реагировал высокомерным взглядом и тщательно скрываемой обидой.

В доме установилась жуткая мертвая тишина, всегда следовавшая за подобными сценами. Вальбурга велела Кричеру запечатать дверь в комнату Сириуса так, чтобы он не смог ее открыть. Пусть посидит в одиночестве, подумает. Хотя на то, что он поймет неприемлемость своего поведения, она уже не надеялась. Чем старше он становился, тем более неуправляемым делался. С такими задатками он плохо закончит, о чем она не уставала ему напоминать.

На следующий день, решив проверить, чем занимается наказанный Сириус, Вальбурга обнаружила пустую комнату, распахнутое настежь окно и свисающий из него самодельный канат, связанный из разорванных простыней. Вальбурга остолбенела, не веря глазам. Сбежал! Да как он посмел! Бессильная злость быстро сменилась снисходительным презрением. Ничего — вернется, никуда не денется. Все равно идти ему некуда — кому он нужен, кроме семьи! Может, хоть поймет это, наконец.

Вальбурга пренебрежительно хмыкнула и вышла из комнаты, заранее начав обдумывать, как еще можно наказать Сириуса, когда он приползет домой.

Однако он не вернулся — ни через день, ни через два. А на третий день от Дореи Поттер — этой маглолюбки, еще одного отрезанного от семьи ломтя — прилетела сова:

«Уважаемая миссис Блэк,

Я пишу Вам исключительно в надежде, что в Вас все-таки проснулись материнские чувства, и Вы волнуетесь о судьбе сына. Хотя надежда эта очень слаба. Можете не беспокоиться — Сириус у нас. Домой он возвращаться не собирается, и мы с мужем склонны признать справедливость его решения. В нашем доме ему ни в чем не будет отказа. И смею думать, что здесь он будет счастливее, чем с Вами. Не понимаю, как можно так обращаться с собственным ребенком.

С уважением,

Дорея Фейелла Поттер».

Если бы сова не улетела сразу же, как только отдала письмо, Вальбурга, пожалуй, заавадила бы ее. В душе поднялась почти неконтролируемая черная ярость. Да как эта предательница смеет учить ее, как ей воспитывать сына! Сама-то своему балбесу элементарных манер не смогла привить!

Одновременно пришло осознание — Сириус не вернется.

Вальбурга медленно и методично порвала письмо на мелкие клочки. Что ж, прекрасно! Он сделал свой выбор, и пусть теперь даже не надеется, что семья простит его. Без наследника род не останется. Вопреки тому, что по этому поводу думает Мелани, Регулус подойдет на эту роль гораздо лучше.

Вальбруга неторопливо спустилась в комнату с родовым гобеленом. С ледяным спокойствием она взмахнула палочкой.

— Ты сам так захотел, Сириус, — произнесла она, глядя, как маленькая молния выжигает на старинной ткани черную дыру на том месте, где секунду назад красовалось имя ярчайшей звезды небосвода.

Почти физически Вальбурга почувствовала, как с жалобным звоном лопнула в душе струна, соединявшая сердца матери и сына. Но она не обратила на это внимания — подобные чувства были недостойны истинной аристократки. Ей всегда великолепно удавались подобные вещи.

* * *

Сквозь тоненькую щелку в портьерах едва пробивался солнечный свет. Роскошная гостиная была погружена в полутьму, которая царила в этом доме с тех пор, как сгинул Регулус.

Беллатрикс, явившаяся тогда к тетке, презрительно сообщила:

— Малыш Регси сам виноват. Кто просил его идти против Лорда? Он, понимаешь, передумал! «Сириус был прав!» — заявил. А Лорд измены не прощает. Вот и поплатился дурак.

Вальбурга ни словом не возразила и кивала, соглашаясь с племянницей. Но в душе бушевала буря: смерть любимого сына — глупая, нелепая смерть — вызвала желание забиться в истерике, кричать, рыдать, расколотить что-нибудь. Но мадам Блэк не дала недостойным эмоциями прорваться наружу в присутствии посторонних. Зато, когда Белла ушла, повозмущавшись и посочувствовав тетке, она устроила дома небольшой апокалипсис, перебив половину семейного фарфора и наорав на Кричера, который от обрушившегося на него гнева хозяйки едва не хлопнулся в обморок. Чем вызвал еще большее негодование. Она не просто потеряла сына — род остался без наследника. А это было гораздо серьезнее.

Выплеснув эмоции, Вальбурга решила написать Сириусу. Впервые после его побега. Нет, она вовсе не хотела от предателя сострадания или — еще хуже — жалости. Она просто поставила его в известность.

«Можешь радоваться, — ядовито заключила она свое послание, — Регулус погиб по твоей вине».

И это была правда. Она всегда знала, что Регси восхищался старшим братом, даже когда тот сбежал из дома, хотел быть на него похожим. Но надеялась, что ей удалось нейтрализовать влияние Сириуса. Значит, все-таки не до конца.

К огромному счету проклятого отщепенца прибавился еще один пункт. Смерть Регси она ему никогда не простит.

Орион умер еще раньше — за год до младшего сына. Никто так и не понял, от чего: он не болел, ни на что не жаловался. Разве что в последние дни перед смертью постоянно бормотал, будто с самим собой разговаривая о том, как горько, что Регулус и Сириус оказались во враждующих лагерях — не ровен час, сыновья поубивают друг друга. Однажды он даже хотел поделиться своей тревогой с женой, но она только пренебрежительно передернула плечами:

— У меня один сын. И он выбрал верный путь, который приведет его к величию.

После этого Орион больше не пытался с ней говорить, просто тихо угасал. И только перед тем, как навечно закрыть глаза, прошептал:

— Что случилось с нашей семьей, Вэл? С нашими мальчиками? — и немного помолчав, добавил: — Помирись с Сириусом, Вэл.

Опять вспыхнуло раздражение. За всю жизнь Орион ни разу ей и слова не сказал поперек, никогда не оспаривал ее решения. Да, собственно говоря, он вообще самоустранился ото всех семейных дел, предпочтя все свалить на ее плечи. А на смертном одре вдруг вздумал упрекать!

Вальбурга давно не испытывала к мужу теплых чувств. И все же его смерть принесла с собой какую-то пустоту — и в доме, и в душе.

После исчезновения Регулуса, старинный особняк погрузился в зловещую тишину и вечный полумрак. Королева осталась одна. Если, конечно, не считать Кричера. Но кто в здравом уме будет брать в расчет это ничтожное существо?

В тот день Вальбурга завтракала в уже ставшей привычной, но от этого не менее тяжелой, тишине. Есть совершенно не хотелось, но она заставляла себя это делать. Механически, не чувствуя вкуса, женщина тщательно пережевывала вялый пудинг, когда Кричер принес утреннюю прессу. Она сама не знала, зачем продолжала следить за тем, что творится в мире. Ничего из того, что могли напечатать в газетах, ее давно не интересовало. По большому счету, ее вообще ничто не интересовало. Ее жизнь закончилась со смертью сына и мужа.

Вальбурга равнодушно бросила взгляд на «Ежедневный пророк» и застыла, не донеся чашку с чаем до рта — на первой странице красовалась фотография Сириуса. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, когда она последний раз видела его. Он был по-прежнему красив — яркой, ослепляющей красотой. Вот только на фотографии он выглядел каким-то нездоровым — истерично хохотал, а сам бледный, как смерть, и в глазах боль, боль, боль… Словно он только что присутствовал при крушении мира.

Судорожно втянув в себя воздух, Вальбурга отставила чашку и начала читать статью.

«Пособничество Тому-кого-нельзя-называть… убийство… предательство… пожизненное заключение в Азкабане».

Первой эмоцией было мрачное удовлетворение — допрыгался! А ведь она предупреждала, что он добром не кончит. Но где ж мать послушаться!

Потом пришло недоумение: неужели это правда, и Сириус служил Темному Лорду? К чему тогда были все скандалы и патетичные речи? Побег, в конце концов!

И, наконец — глухое отчаяние. Пожизненное заключение в Азкабане. Там дольше пары лет никто не выдерживал — либо умирали, либо сходили с ума. Только сейчас Вальбурга осознала, что все это время где-то в глубине души продолжала надеяться — а вдруг мятежный сын когда-нибудь одумается, поймет, что семья — важнее всего, вернется домой. Теперь рухнула последняя надежда. Древнейший и благороднейший род бесславно угас. Вальбруга смяла газету, отшвырнув ее от себя.

— Кричер!

Эльф тут же появился, поклонился до земли, проскрипел:

— Госпожа?

— Сожги это, — она небрежно указала на смятую газету. — И принеси мне вина.

* * *

Четыре года, прошедшие с ареста Сириуса, Вальбурга существовала скорее по инерции. Она никуда не выходила, не принимала гостей. Да и какие могли быть приемы? Половина знатных семей сидела в Азкабане — как племянница Беллатрикс; вторая половина, сумев выкрутиться, затаилась, чтобы не привлекать внимания Министерства — как другая племянница, а точнее, ее муж: сама-то Нарцисса в ряды Пожирателей не вступала.

Создавая видимость деятельности, Вальбурга бродила по пустым комнатам родового особняка, либо часами сидела в кресле у камина, уставившись в огонь. И только в комнату Сириуса она никогда не заходила — сил не было видеть то, что он там устроил. Гаденыш прикрепил уродское гриффиндорское знамя и еще более уродские магловские фотографии полуголых девок заклятием вечного приклеивания. Наверняка нарочно — чтобы лишний раз мать позлить. Одно слово — выродок. Вальбурга бесилась от одного взгляда на них, но сделать ничего не могла. А потому предпочитала не смотреть.

Однажды хмурым и туманным октябрьским утром она проснулась с ощущением, что скоро умрет. Мадам Блэк не было страшно: она устала жить, устала от одиночества и бессмысленности своего существования. Последние месяцы ее не покидала мысль, что жизнь постепенно вытекает из тела, как вода из треснувшего сосуда.

Впервые за все время не позавтракав, Вальбурга с самого утра устроилась в комнате с гобеленом. Сидела напротив него в удобном старинном кресле и внимательно изучала.

Золотые нити, горевшие огнем на выцветшем от времени бархате, вились по ткани, переплетались, расходились, напоминая о былом величии рода. Несколько дольше Вальбурга задержалась взглядом на надписи «Регулус Блэк» и зияющей рядом черной дыре. На одно ужасное мгновение в душе родилось сомнение — может быть, она была плохой матерью и сама сгубила своих сыновей? Но эта мысль, не успев оформиться, растворилась в привычной волне гнева и ненависти. Закрывая глаза, Вальбурга яростно прошептала:

— Это все твоя вина! Я проклинаю тебя, Сириус!

За много миль от Лондона, в страшной тюрьме, возвышающейся посреди Северного моря, во сне жалобно заскулил большой черный пес.