Тридцать второе октября (гет)

‘till morning comes let’s tessellate

31 октября 1998

Вообще изначально виновата была Джинни со своими дурацкими туфлями.

И ссора с Роном, наверное. Хотя не ссорились они — так, поцарапались. Он всё твердил своё «другие мужчины», и тогда Гермиона сорвалась и тоже ткнула ему «другими женщинами».

— Дело в том, что вот этот чувак и я, — сказал Рон, приставляя к себе, заспанному и растрепанному, «Пророк» со своей же лучезарно улыбающейся физиономией на первой полосе, — совсем разные люди, видишь? Он — не я. А вот ты...

А вот Гермиона...

Что она? Идеальная и прекрасная?

Они оба злились на предстоящий вечер, и это их сближало. В Министерстве прием в канун дня Всех Святых, Гарри и Рон на дежурстве, и Гермионе идти туда одной.

На первый настоящий прием.

Да еще и в качестве нового главы Департамента магического правопорядка. Её наверняка будут поздравлять, вести с ней светские беседы, интересоваться делами, и ничего бы страшного, если бы в особо волнительные моменты можно было бы взять кого-нибудь за руку.

Гермиона злилась из-за вынужденного одиночества, Рон — из-за того, что в праздник придется «патрулировать улицы — куда еще они могут нас послать?», и будь с ними в кухне кто-нибудь третий, такой же злящийся, воздух закипел бы и осел на стеклах мелкими капельками.

Они оба молчали, Гермиона уставилась на рассыпанные по столу крошки после завтрака, намереваясь не то пересчитать их, не то испепелить взглядом. Она не бесилась из-за них, нет, она просто их видела, и несмотря на то, что нерешаемой проблемой они не были, идеальную картинку мира всё же портили. Как чуть смятая с краю занавеска, как подсохшая чайная капля на боку чашки.

Нет, не ссорились они. Хотя Рон без возражений надел шарф — он их ненавидит, и обычно огромных трудов по утрам стоит Гермионе поймать его и заставить нормально одеться. Какие глупости — ему ведь будет теплее, а октябрь выдался промозглым, едва ли не ледяным. Он простудится, точно простудится, к чему же каждый раз этот спектакль?

А тут послушно наклонил голову и даже вид не делал, словно это не шарф, а петля, на которой его вешают. Это ли не показатель ссоры? Такое молчаливое смирение?

Он поцеловал её в дверях, положив руку ей на затылок и подтянув к себе — не вырвешься, а ей вспомнилось, как она, уходя из кухни провожать его, украдкой всё-таки подышала на стекло и нарисовала на запотевшем пятне сердечко. Если бы были зрители там, в темном углу за вешалкой с зимней одеждой, Гермиона сказала бы, что со стороны Рона это всё — собственнические жесты, но она и так думала слишком много над тем, над чем думать не стоило, так что... Ну какая разница, правда?

Царапинки оставались порой, пощиплет и перестаёт. А Джинни просто не надо было слушать.

Приём на Хэллоуин — так называемый бал, который и на бал-то не похож — официален донельзя. У Гермионы речь на пятнадцать минут, и тут выяснилось, что туфель нет. Вообще. Никаких. Ну, из тех, что можно надеть на прием. И Джинни сказала: «не волнуйся, я дам тебе свои туфли».

С того момента всё и пошло наперекосяк.

Платье у Гермионы было — чёрное, глухое, с длинным рукавом и вырезом лодочкой. Рону оно, конечно, было больше чем просто по душе — он ведь не сможет контролировать нашествие «других мужчин», пусть за него это сделает донельзя скромное платье.

Только теперь, когда к этому платью присоединились ярко-красные туфли с вызывающе кокетливой лентой-бантом, перехватывающей лодыжку, ситуация приняла тревожный оборот. Представления о серьёзности мероприятия у Джинни явно не было.

— Ты с ума сошла? Как я в этом пойду?!

— Наденешь и пойдешь. Никогда не ходила в туфлях?

Джинни сидела на краешке кровати, закинув ногу на ногу, и мелкими глотками отхлебывала кофе из чашечки — притащила с собой с кухни вместе с печеньем на блюдце. У Джинни короткая юбка, волосы расчесаны тщательно и закинуты за спину — легко ей говорить с такими ногами, с такими волосами, с такими бедрами. Гермиона вздохнула и бросила снятое с вешалки платье на покрывало.

— Если бы я знала...

Успела бы купить новые? С твоим-то графиком, милая?

— Они мне давят, — придумала она очередной аргумент, пройдя с десяток пробных шагов по комнате — от окна к двери и обратно.

— Они новые, не разошлись еще, — равнодушно отозвалась Джинни.

Зато ты — разошлась. Подружка Избранного, тоже мне. Сидит тут, как будто уже на приёме — холодная и важная.

— Сама-то в чём пойдешь?

— Я не пойду. Гарри не идет, а я Министерства не касаюсь никаким боком. Да и не особо хочется, если честно.

И туфель нет. Ну скажи, скажи? Хочешь, дам тебе свои? У меня как раз отличная пара завалялась, тебе понравится.

— Жаль, — сказала Гермиона. — Могла бы одеться мёртвой невестой. Тем, кто не выступает, не запрещают приходить в костюмах.

Но на деле жаль было опять из-за того же. В такой важный момент жизни они оставляют её одну.

— Мы же отпраздновали на прошлой неделе, — Джинни словно мысли прочитала. Она надкусила очередное печенье, неуклюже пытаясь поймать в ладонь посыпавшиеся крошки. — Ну правда, чего ты? В Министерстве — никакого праздника, сама знаешь. Если тебе захочется, мы потом еще раз отметим.

Гермионе не захочется. Гермионе захочется вытащить из волос шпильки, платье забросить в угол и не впускать в дом чёртовых предателей, которые к тому же крошат печеньем ей на кровать.

— Ты слишком много думаешь о том, о чем думать вообще не надо, — добавила Джинни, с сожалением заглядывая в опустевшую кофейную чашку. — Что тебе опять не так?

— Печенье, — сказала Гермиона спокойно. — У тебя есть блюдце, ешь над ним.

Чертовы крошки.

Джинни, конечно, психанула, немедленно швырнув недоеденное печенье к оставшимся двум и подчеркнуто аккуратно отставив блюдце на прикроватный столик.

Хорошо, что в лицо ничего не кинула. Могла бы.

«Даже мне тяжело с Джин порой. Представляю, как вам», — говорит иногда Рон.

С Гермионой им всем тоже наверняка непросто.

Гостью не пришлось выпроваживать — в свете последних событий засобиралась Джинни сама, сочинив какие-то «дела» в субботу вечером и то, что она «обещала Чарли», которого в стране не было уже около полугода. Начавшись с царапин, ими же день и заканчивался — маленькими зудящими мелочами, которые прижечь потом уютной беседой в баре за бокалом Сливочного пива — и кто о них вообще вспомнит. Ни Рон, ни Джинни, ни сама Гермиона.

Министерский зал был украшен традиционными тыквами со свечками внутри, сверкающими хрустальными люстрами, тяжелыми рябиновыми гроздьями. Если бы не довелось Гермионе в своё время присутствовать на Хэллоуине в Хогвартсе со всем размахом его праздников, она наверняка была бы впечатлена, а так даже нечем было перекрыть желание развернуться и сбежать домой, пока еще не поздно.

Ноги утопали в густом ворсе ковра, из-за чего Гермиона, поднимаясь по ступеням, угрожающе покачнулась на каблуках. Привычно выбросив ладонь назад в поисках руки, на которую можно опереться, она в момент вспомнила, что этой руки рядом нет, морально приготовилась падать, но неожиданно нашла пальцами чье-то запястье.

— Мисс Грейнджер.

Мисс Грейнджер судорожно выдохнула и обернулась на голос. Оливера Вуда чертовски трудно было узнать в строгом костюме и парадной мантии — привычнее всё-таки в квиддичной форме. Но она узнала, в конце концов, быстро собралась, отпустила его запястье, выпрямила спину и взяла тот же самый официальный тон:

— Мистер Вуд. Отчего вы не одеты соответственно празднику?

— Для спортсмена вот этот самый костюм — как маскарадный. Жутко себя чувствую, если честно.

Гермиона улыбнулась и в какой-то момент захотела поделиться с ним своими переживаниями по поводу туфель, но вовремя передумала.

— Вы не выступаете сегодня?

— Нет. И хватит дурачиться уже с этим «вы».

— Ты первый начал.

Когда он поднялся на одну ступеньку с ней, она даже маленький шажок в сторону сделала от неожиданности — он был выше на целую голову и в два раза шире в плечах.

— Поздравляю с назначением, — сказал он, а ей стало стыдно, что она не помнит, докуда он «доигрался» в Паддлмир Юнайтед. И там ли он вообще. Гермиона же не особо сильна в квиддиче — никогда не была.

Еще один неудобный момент, когда Рон мог бы выручить.

Оливер тем временем подхватил её под локоть, уводя вверх по лестнице, и она только в этот момент осознала, что добрых пять минут они стояли на проходе, мешая всем и каждому подниматься в зал. В дверях Оливера сразу перехватил Шеймус, похлопал его по плечу, начал что-то спрашивать, но Гермиона уже ничего не слышала. «Хорошо тебе, ты не попал на сегодняшнее аврорское дежурство, хотя мог бы пойти вместо Гарри или Рона», — подумала она яростно и, пользуясь моментом, отошла в сторону, к противоположной стене, в надежде не привлечь к себе лишнего внимания.

Но, конечно, привлекла. Пришлось стоять вместе с Кингсли, пить шампанское с ребятами из Транспорта, трепаться с дамочками из Международного сотрудничества, делая вид, что правда интересно, но прекрасно зная, что всё это — фарс и расчет, хотя и называется культурным словом «дипломатия». Мерлин с ней, с дипломатией — туфли стискивали ступни хуже капканов. Не то чтобы Гермиона когда-то засовывала ногу в капкан, но если бы попыталась, наверняка ощущения оказались бы похожими.

Она на одной практически ноте благодарила за поздравления и повторяла вежливую шутку про «усердно работать по восемь часов в день, стать начальником и получить возможность работать по двенадцать», смеялась, глотала щиплющее горло шампанское, а как только забрезжил шанс сбежать, долго не раздумывала. Она примерно знала, куда идти: через боковую дверь в коридор и там два поворота — налево и направо — так далеко никто не должен зайти.

— Гермиона?..

Оливер поймал её у самых дверей. Она сделала глубокий вдох, затем выдох, призывая терпение, и развернулась к нему.

— Ты не хочешь потанцевать со мной?

Гермиона если и хотела, то не особо. Но отказать было невежливо, поэтому она улыбнулась ему и ответила:

— Конечно.

Когда он положил руку ей на талию, всё мероприятие стало навязчиво напоминать Святочный бал на четвертом курсе. Не хватало только разодетых девчонок, завистливо следящих за тем, как знаменитый Виктор Крам не замечает перед собой никого, кроме всезнайки-Гермионы.

— Знаешь, я пожалел тогда о разнице в возрасте. Ну, у вас ведь был Святочный бал в девяносто четвертом, — Гермиона вздрогнула: неужели все мысли у неё на лице написаны? — Нам с этим не повезло. Если бы я пригласил тебя, что бы ты ответила?

— Я бы решила, что ты надо мной издеваешься.

Естественно, это вырвалось раньше, чем она успела себя остановить — с правдой у неё всегда так.

— Я в том смысле, что... ну, представь, ты капитан Гриффиндорской команды, — она начала аккуратно сглаживать предыдущую резкую фразу, — старшекурсник, а я...

Гадкий утенок. Несносная заучка. Всеобщая заноза в заднице, которая дружит с мальчишками и невозможно задается.

«Я оглянулась бы по сторонам в поисках кучки смеющихся надо мной придурков и прошла бы мимо тебя, молча и высоко подняв голову, как делала тысячу раз до этого и две тысячи раз после».

— ... а я уже иду с Виктором Крамом. Вот что я ответила бы тебе: «Прошу прощения, мистер Вуд, но меня уже пригласил Виктор Крам, придется вам встать в очередь».

Гермиона рассмеялась, опершись щекой о свою руку, лежащую у Оливера на плече. Пусть он поддержит её и переведет всё в шутку, ну пожалуйста!

— Я бы мог запереть Крама на Астрономической башне, и у тебя не осталось бы выбора.

Он смеялся тоже. Вот и хорошо. Вот и здорово.

Музыка закончилась, и они оба сделали полшага назад, шутливо друг другу поклонившись. И опять шампанское, опять «мисс Грейнджер, добрый вечер, позвольте вас поздравить». Когда ей наконец-то удалось сбежать, было уже за половину двенадцатого ночи.

Она опустилась на диван в коридоре, с наслаждением скинула туфли, подтянула колени к груди и закрыла глаза. Маленькие красивые сволочи, почему это всегда такое мучение?

Ей хотелось отсидеться у себя в кабинете, но страшно было даже представить, что придется идти до лифта, подниматься, проходить два коридора до заветной двери, а потом-то ведь еще назад в обратном порядке. Ну уж нет, хорошо и так.

Непривычная тишина стояла там, даже несмотря на приглушенную музыку и голоса из зала. Не летали послания-самолетики, не хлопали двери, и Гермиона, наверное, некстати вспомнила, что вчерашней ночью не спала до четырех утра — готовила отчет. И если бы не чертов прием, можно было бы почитать книгу на диване у камина, задремать там же под пледом и потом, когда посреди ночи вернется Рон, прикинуться глубоко и безнадежно спящей, чтобы он перетащил на кровать в том же самом пледе — ужасно ведь лень вставать.

Голова как-то странно поплыла — Гермиона сделала над собой усилие и открыла глаза, с трудом сфокусировавшись на противоположной стене. Наверное, нужно возвращаться обратно в зал.

Если где-то часы пробили полночь, Гермиона этого не слышала.

32 октября 1998

Нет, стоп, еще пять минут, хорошо? Только пять, честное слово, а потом можно будет вернуться.

— Вот ты где.

Так далеко никто не должен зайти, да? Вряд ли Оливер просто «проходил мимо», но если кто-то из присутствующих должен был вспомнить о ней и отправиться на поиски, то пусть лучше это будет он — наименьшее зло.

Она второпях опускает ноги на пол, чтобы обуться.

— Что-то случилось?

— Да нет, ничего, — она вежливо улыбается и кивает на туфли. — Устала. Сейчас я вернусь.

Ей кажется, что Оливер должен понять намек и оставить её одну, так что она терпеливо ждет момента, когда он уйдет, но планы у него, похоже, совсем другие. Он присаживается на противоположный край дивана.

У него широкие плечи, прямая спина, как у всех, кто долго занимается спортом — своеобразная вытяжка, натянутость — готовность принять удар с любой стороны. Похож на струну: заденешь — зазвенит.

— Расскажи, как ты?

— Нормально, — тут же отзывается Гермиона. Да что же никак не получится поговорить с ним без выпадов? — То есть хорошо, спасибо. С повышением, видишь, повезло, я даже не ожидала.

— Ты давно не была у меня на игре.

— Ты давно меня не звал.

— Зову сейчас.

— Тогда приду.

«Это-совсем-не-то-что-я-собиралась-сказать».

— Прости, — говорит Гермиона, — я хотела бы еще немного посидеть здесь.

«Пойми-пойми-пойми».

— Хорошо, — Оливер хлопает себя по колену и поднимается с дивана. — Там сейчас начнется самое интересное, возвращайся. Я найду тебя.

Она кивает и улыбается, провожая взглядом его спину, а потом снова сбрасывает туфли и усаживается с ногами на диван.

Ей непонятно, почему, если ей не хочется, она обязана находиться здесь. Ей непонятно, почему, если всё так плохо, нежеланно и неуместно, она не встанет и не уйдет — никто же не держит.

Гермиона знает: если по-настоящему хочешь — сделаешь, а если не делаешь, значит, не особо хочешь. Гермиона знает: она вряд ли когда-нибудь научится в первую очередь думать о себе, поэтому, давно привыкнув держать себя в рамках разнообразных «надо», она спотыкается и об очередное.

Но потом убеждает себя: речь — надо, остальное — нет. После выступления можно будет со спокойной совестью уйти домой. Тем более, уже довольно-таки поздно — по её ощущениям наверняка двенадцать.

32 октября 1999

Она тянет шею и плечи, опускает ноги на пол и неожиданно не находит на полу туфель. Сначала еще теплится надежда, что они могут быть под диваном, но там не то что туфель — даже пыли нет. Ничего. Пустота.

Гермиона пробует Акцио — первое, что приходит в голову, но ничего не происходит. Гермиона пробует одно за одним еще несколько заклинаний, и только добираясь до обнаружения Исчезающих чар, осознает, что всё это тщетно, да еще и довольно глупо. Тот факт, что мимо нее совершенно точно никто не проходил, она принимает, но размышлять над ним не хочет — чудовищно не по себе, правда. Она же не спала, не особо перебарщивала с алкоголем — что за идиотские розыгрыши?

Поначалу совершенно нормальной кажется идея вернуться босиком, обратить всё в шутку, но ей ведь выступать на публике, произносить речь... Нет, нехорошо, некрасиво. Несерьезно.

Однако если сидеть здесь, ничего само не решится. Она встает, на цыпочках крадется по коридору в сторону зала, машинально сдувая с лица выбившийся из прически локон, и замечает, что из-под тех дверей, через которые она выходила, струится бархатистый оранжевый свет — странный немного, не обычный прозрачный, а какой-то... густой. Возможно, он кажется таким из-за погруженного в сумрак коридора.

Но в зале всё то же самое — ярко, вязко, даже горячо. Гермиона осторожно приоткрывает дверь, пролезает в получившуюся щель и сразу же прячется за тяжелой портьерой.

— ... трудно будет найти в такой толпе, — слышит она голос Кингсли совсем рядом. — Но я бы посоветовал вам смотреть на ноги: Мисс Грейнджер всегда любила красные туфли.

— Кстати да, я тоже заметил, — отвечает ему второй, опознанный Гермионой как голос Оливера Вуда. — Она постоянно в красных.

Она едва сдерживается, чтобы не заорать из-за своей занавески: «Неправда! Я надела их всего раз в жизни! И носила от силы пару часов! Что за безосновательные обвинения!»

— Предлагаю выпить чего-нибудь, — говорит тем временем Кингсли. — Вон на том столе есть отличные...

Чего там такого «отличного», Гермиона уже не слышит — слишком далеко отошли. Она выглядывает им вслед и замирает от удивления: зал, кажется, увеличился раза в три, но это не главное — гости одеты в белое. Все гости, которые в большинстве своем пришли в строгом черном, — все они как один сейчас в белых платьях и белых же костюмах. Гермиона даже бросает быстрый взгляд вниз на свое платье — нет, черное. Может, это какой-то другой зал? Но тут ведь Оливер и Кингсли. Да и не должно было ничего проводиться одновременно с этим приёмом.

Она обхватывает голову руками и опускается на пол, попутно задевая портьеру, которая в ответ осыпает её пылью. Сверкающей золотой пылью, немедленно осевшей на волосы и платье.

Это последняя капля, ведь правда? Если что-то еще сейчас...

— Трудно найти тебя по красным туфлям, когда ты сидишь за шторами.

Ну вот. Отлично. Самое время съехать с катушек.

Оливер забирается за портьеру, отмахиваясь от золотых блесток, оглядывает Гермиону с головы до ног и фыркает, заметив, что она босиком.

— Всё не так. Трудно найти тебя по красным туфлям, когда ты вообще не в них. Я однажды играл на одном отборочном матче, и судья забыл выпустить снитч. Похожие ощущения.

Она смотрит на него снизу вверх огромными глазами и открывает рот, чтобы ответить, но понимает, что ответить ей нечего. Особенно на ту часть, где про квиддич. Поэтому она решает подняться, чтобы, когда дар речи вернется к ней, говорить с ним на одном уровне. Хотя одного уровня всё равно не получится из-за его неадекватного роста.

— Я бы еще понял, если бы ты потеряла одну туфельку, — он смеется, — но потерять пару — это нужно изловчиться.

— Замолчи уже, — наконец выдыхает Гермиона. — Нашел Золушку, тоже мне. Что тут вообще происходит? Меня не было от силы полчаса!

— Ты раньше не была здесь на Хэллоуин? Такое порой случается в ночь с тридцать первого на тридцать второе октября.

— Ты смеешься надо мной? Какое еще тридцать второе октября?.. Хотя без разницы, — отмахивается она, внезапно увидев выход из положения. — Слушай, ты можешь найти мои туфли? Ты можешь найти мне хотя бы какие-нибудь туфли, потому что мне сейчас нужно будет выступать...

Он пожимает плечами.

— Разве? Тут никто не выступает, просто бал и всё.

Гермиона приваливается спиной к стене и закрывает глаза.

— Мерлин...

— Если ты не веришь мне, я могу тебе показать.

Оливер берет её за запястье и вытягивает из-за портьеры. Она даже не сопротивляется, ей плевать уже на отсутствие туфель, на тяжелый, вязкий свет, который, кажется, заползает в самую глотку, на то, что в своем черном платье среди одетых в белое гостей она смотрится как чайный лист в сахарнице — вроде ничего страшного, но раздражает.

Кого раздражает только? Мифического Мерлина, который полезет в эту сахарницу ложкой?

Толпа вокруг перестает быть просто белой массой, Гермиона различает людей и лица — каждый кажется незнакомым и знакомым одновременно. С этой смеющейся девушкой с тяжелым серебряным браслетом на запястье у них были объединенные занятия по Нумерологии... Или по Рунам? Тот парень, забывший про палочку и вытирающий салфеткой пролитый на брюки пунш, — это ведь эксперт из Департамента по контролю над магическими существами... Или старший колдомедик из Мунго? Все они улыбаются Гермионе, кивают в знак приветствия, и она сама не замечает, как у нее в руке оказывается бокал с шампанским, кто-то что-то спрашивает, делает ей комплимент по поводу прически, и она даже забывает, что Оливер хотел что-то показать ей. Если это бал, где необязательно быть в туфлях и выступать с речью, то так ведь даже лучше, правда? Такой вариант ей гораздо больше по душе.

Оливер догоняет её и берет за руку. Пальцы сами хватаются за теплый металл — кольцо.

— Ты разве женат? — спрашивает Гермиона.

— Да. А ты замужем?

— Нет, — отвечает она, машинально прокручивая свое кольцо большим пальцем. — Да, — поправляет себя, когда осознает, что делает. — Я... подожди, я же...

Она вытаскивает свою ладонь из его и делает шаг в сторону, к свету. На безымянном пальце её левой руки — тонкое обручальное кольцо, о котором она узнала почему-то только сейчас.

У Гермионы пусто в груди и голове, тупое деревянное спокойствие. Она снимает кольцо и кладет его на край ближайшего стола.

— Это не моё.

Она не может понять, не может вспомнить, но равнодушно пожимает плечами — какая разница, если между ней и «не её» куском металла расстояние уже не меньше пяти футов. Выбросил и забыл.

— Я хочу домой, — говорит она, ни к кому особенно не обращаясь. Быстро находит взглядом дверь и, не оглядываясь, пересекает зал в два десятка шагов. Последние три из двенадцати ударов часов настигают её как раз у выхода. Ручка обжигает холодом, но дверь уже приоткрыта, так что Гермиона перехватывается за её деревянный край и тянет на себя, готовясь едва ли не выбросить себя из этого места.

32 октября 2000

Но вовремя смотрит себе под ноги — туда, где за дверью мог бы быть пол. «Мог бы быть», потому что сейчас там зияющая пустота. Гермиона, оступившись, в ужасе вцепляется в дверь едва ли не ногтями, вскидывает взгляд на стены, но стен тоже не видит, затем смотрит наверх, и вот там, гораздо выше уровня предполагаемого потолка, тьма расступается, позволяя различить беззвездное, белесое ночное небо, похожее на рваную простыню, накинутую на слабенькую неоновую лампу.

Ничего, выход ведь здесь не один. Гермиона берет себя в руки и разворачивается обратно в зал, который неожиданно оказывается абсолютно пустым.

Свет приглушен, и сходу непросто понять, что он идет от аккуратно расставленных в нишах стен Хэллоуинских тыкв, заменяющих обычные стеклянные светильники-шары. Тускло бликует золотым натёртый паркет, в складках занавесок прячутся тени, выдавая себя за человеческие силуэты, но не нужно обыскивать помещение, чтобы понять, что здесь никого нет. Гермиона одна.

Ей хочется бежать отсюда как можно скорее. Но за каждой дверью, которая могла бы как раньше быть выходом, только то самое непроницаемое ничего и ночное небо над ним, а Летучий порох сыплется во все возможные камины с равнодушием земляной пыли, не разжигая в нём даже подобия зеленого пламени. За закрывающимися дверьми лифта, обещающего отвезти её в кабинет, она думает только о том, какие в Министерстве холодные полы и какой дурой надо быть, чтобы ходить по ним босиком.

Она понимает, почему Оливер не пытался остановить её в намерении уйти, почему не гонялся за ней, когда она искала выход. Знал, что ничего она не найдет, а когда осознает безнадежность положения, осядет в единственном безопасном и более-менее привычном месте.

Между стеллажом с тяжелыми старыми книгами и дубовым письменным столом с единственной колдографией на нём ситуация кажется не такой уж ненормальной. Можно представить, что просто задержалась допоздна на работе — сейчас вот последняя папка документов, и можно будет...

Тридцать второе октября на календаре не дает особого простора для фантазии. Гермиона не глядя садится в свое кресло и просит мысленно, чтобы кто-нибудь её спас.

— Мне это снится, — говорит она календарю. — А еще это Хэллоуин. На Хэллоуин всегда происходят странные вещи. Я проснусь утром, и всё будет нормально. В любом случае, когда наступит утро, я увижу это в окно.

Нет, не увидит. В Министерстве Магии нет ни одного настоящего окна — все заколдованные. Гермионе не по себе, но она не может не раскрыть занавески, чтобы убедиться, что там всё та же чернота и то же небо.

Её передергивает от холода, она отходит от окна и разжигает камин.

Да нет, не привыкла она еще до конца к этому новому большому кабинету, который перешел целиком в её пользование вместе с новой должностью, еще спотыкается она о массивные кресла и никак не сподобится заполнить чем-нибудь пустоту на каминной полке. Вообще здесь еще совсем мало самой Гермионы — только книги и колдография в простой рамке — она с Роном и Гарри, шестой курс, Большой зал. На столе перед ними куча учебников, в которые никто не смотрит — они смеются, и Гермиона не знает, что Гарри прячет от неё учебник Принца-полукровки. Зато на колдографии отлично видно, как он зажимает пальцами страницы лежащего на коленях потрепанного тома.

Снимок Колина, конечно.

В нижнем ящике стола коробка с другими снимками, которые она принесла сюда, но не успела достать. Пожалуй, стоит поставить тот, где они совсем дети — второй курс, засыпанный снегом двор замка, гриффиндорские шарфы, за которыми их едва видно. И еще один с этого лета, где она в драных джинсах и растянутой футболке возле заново отстроенной стены Хогвартса — в июле и августе восстанавливать школу после войны приезжало абсолютное большинство её учеников.

Только никогда на этой колдографии не замечала Гермиона в двух шагах от себя Оливера Вуда, который смотрел на неё, задумчиво подбрасывая в руке камушек. Отстраненно и подчеркнуто равнодушно. Так жирно подчеркнуто, что невозможно, казалось бы, не заметить намеренность такого равнодушия.

Словно он знает что-то, о чем она не имеет понятия.

Что она сделала такого, Мерлин? Они же не общались совсем за исключением пары эпизодов. Да и разве это вообще считается? Какая-то чушь.

Третий курс. На той жесткой игре со Слизерином случайно запущенный в трибуны бладжер летел точно в Гермиону, и Оливер, оставив свой пост, подставился под тяжелый мяч, пропустив в это время квоффл в Гриффиндорское кольцо. Тогда она была уверена, что он сделал это только потому, что где-то рядом маячила Кэти Бэлл.

Лето перед четвертым курсом, чемпионат мира по квиддичу. «Как дела, Гермиона, что нового?». А ты разве знал, что у меня было старого? «Я скучаю по Хогвартсу, если честно. По команде, по людям с факультета. Кстати, если вдруг у вас там не хватает мест на трибунах, то я могу найти для тебя...». Спасибо огромное, мест хватает.

Шестой курс. Гарри потащил Гермиону в «Три метлы», чтобы отвлечь от Рона и Лаванды, там оставил её ненадолго, и тут-то её нашел Оливер, «случайно забежавший на минутку». «Что за пустой стакан из-под Огневиски? — спросил Гарри, когда вернулся. — Ты же не... ну, не делала глупостей?». Нет, это стакан Оливера, и Гермиона не делала глупостей. Практически.

Разница в четыре года заметна, когда это двенадцать и шестнадцать. Семнадцать и двадцать один — уже совершенно другое дело.

Потом была война. Потом — победа и всеобщая поездка на строительство Хогвартса — образцово-показательная отчасти, кормушка для журналистов, но Гермиона старалась не замечать наигранности всего мероприятия. Тем более это было нетрудно в такой суете и таком количестве эмоций — радости от встреч в родных стенах и тоски от того, что стены эти разрушены, а кого-то просто встретить уже не доведется.

Гермиона вздыхает и поднимает глаза на настенные часы. Они показывают без двух минут полночь.

32 октября 2001

В шкафу становится заметно больше книг, на подоконнике появляется фиалка в глиняном горшке, а на каминной полке — колдографии. Те, которые она только что планировала поставить.

И хотя обстановка, по сути, к тому не располагает — ничего ужасного ведь не случилось! — Гермионе впервые за весь вечер становится по-настоящему, панически страшно — до искорок перед глазами, до рези в легких, до перехватывающей горло тошноты. Она вдруг вспоминает о зеркале у себя за спиной и боится повернуться, она хочет попробовать выйти, но боится дотронуться до дверной ручки. Что если пустота переместилась прямо за её дверь? Что если даты так и будут переключаться до тех пор, пока Гермиона не проживет всю свою жизнь в одну ночь? Что если ей не удастся выбраться, что если никому не удастся попасть к ней, и они так и будут существовать порознь, пока всё не кончится? А ведь может и не кончиться!

Умудряясь сохранять внешнее спокойствие во время войны, сейчас Гермиона как никогда близка к тому, чтобы разнести в клочья всё, что подвернется под руку. И катастрофически не везет Оливеру, решившему зайти к ней в кабинет именно в этот самый критический момент.

— Какого черта тут происходит?! — кричит она, рывком разворачиваясь на скрип открывающейся двери. — Ты можешь объяснить мне?! Почему я заперта здесь? Как мне выйти? Откуда это тридцать второе октября и когда оно кончится? Что мне сделать, чтобы оно кончилось?

— На какой вопрос мне отвечать первым?

Гермиона в истерике хватает со стола тяжелую папку и даже размахивается, чтобы запустить ей в Вуда, который бесит её дико своим ненормальным спокойствием, но хватка ожидаемо подводит, и листы выскальзывают из картонной обложки, разлетаясь снежинками-мутантами по всему кабинету.

Если где-то здесь должна быть черта, Гермиона уже занесла над ней ногу.

— Сядь, — говорит Оливер.

Уютная продавленность и вытертость кресла совершенно не радует — напоминает только, что время между вздохами отмеряется не секундами, а годами. Мало кто выдержан настолько, чтобы в момент совладать с трясущимися руками, с мелкой, холодной дрожью во всем теле, с мечущимся в груди сердцем, подобно своей хозяйке не находящим выхода.

Самое противное, самое обидное в этой ситуации то, что Гермиона должна проходить через всё одна.

Видимо, последнюю мысль она ненароком озвучивает, потому что Оливер нахмуривается и неожиданно резко возражает:

— Ты не одна.

Физически — нет, но ведь это всегда проблема — дать понять людям, находящимся рядом, что быть одной можно даже будучи с кем-то. Если этот кто-то ничего для тебя не значит.

Гермионе кажется, что на шестом курсе она была безнадежно влюблена — ведь каждый в семнадцать безнадежно и трагично влюблен. Той зимой Оливер два раза забирал её в выходные из Хогсмида, чтобы она могла посмотреть на его игру, и для него это, несомненно, что-то значило. Для Гермионы же это был повод убраться на время из Хогвартса с возможностью выпить больше, чем можно было бы себе позволить в Трех метлах. Она не помнит, что они делали и о чем говорили, поэтому «перестать видеться, потому что Рон болен» для неё было нормально, а для Оливера... черт его знает, на шестом курсе Гермиона была безнадежно «влюблена-не-в-Оливера». Какое дело ей было до его переживаний.

Одиночество — самое естественное чувство из возможных, точка равновесия. Кто-то может держать тебя, но если отпустит, после определенного количества колебаний ты вновь вернешься в ноль.

— Ты случайно не нашел мои туфли? — спрашивает Гермиона, поступая так, как поступает любой оказавшийся в ситуации «устал от всех» — «и от меня?». Меняет тему.

— Нет. Не нашел.

— Супер. Значит, я гребаная Золушка. Осталось дождаться принца, который нашел.

— Не объяснишь мне?

О, как тяжело с этими чистокровными, думает она саркастически. Или кто он? Полукровка? Да неважно. Мальчикам всё равно читают другие сказки.

— Золушка была бедной девочкой, она сбежала из дома, чтобы попасть на бал. В полночь карета её превратилась в тыкву, кони — в мышей, платье — рискну предположить, что в мешок, а одну из хрустальных туфелек она потеряла, убегая от принца, который ни в коем случае не должен был видеть её такой, какой она была на самом деле.

Честно говоря, в детстве у Гермионы это была самая нелюбимая сказка. Золушка — дура, если делала ставку на платье. Принц — идиот, если узнать любовь всей своей жизни мог только впихнув по очереди всех девушек в найденную туфельку, причем даже здесь он ошибся два раза. Что может быть глупее, чем примерять живую девушку к какой-то абстрактной туфельке, к вещи? Насколько должна быть сбита внутренняя система координат, сдвинута точка отсчета? Может, и влюблен-то он был совсем не в Золушку, а в её туфли? Может, для него было важно нацепить придуманную им оболочку на кого-то, кто согласится её носить?

— А потом?

— Что?

— Чем всё кончилось?

— Да ничем, — Гермиона откидывается на спинку кресла, перекладывая волосы на одно плечо; мысли о чужой глупой истории здорово отвлекают от своей. — Принц заставил всех девушек королевства примерить найденную им туфельку, вычислил свою Золушку, после чего они жили долго и счастливо и умерли, как ты мог догадаться, в один день.

Оливер выглядит озадаченным, словно выбирает из тысячи вопросов один, который покроет собой наибольшее количество смущающих его аспектов этой истории.

— Это был маскарад? — спрашивает он наконец.

— Да нет, просто бал.

— И принц днем не узнал её в лицо?

— Видимо нет.

— А у них там не было девушек с таким же размером ноги? Ну, туфелька ведь могла подойти и другой девушке, и тогда...

— Слушай, это детская сказка, — перебивает Гермиона. — Дети сказкам верят на слово и не задают вопросов.

Ведь так говорила тетушка Розалинда, когда её маленькая и не по годам смышленая племянница интересовалась теми же самыми вещами?

— Детские сказки пишут взрослые.

— Мерлин, да какая разница.

Последняя фраза не повисает в воздухе — камнем падает на пол и закатывается в самый дальний угол. Воцарившаяся тишина кажется живым существом, третьим участником беседы, который терпеливо дожидался своей очереди высказаться, и теперь уже не позволит кому-то себя перебить. Такую тишину не затыкают звуками, её всерьез слушают и пытаются постичь смысл её слов. Для запыхавшихся и сбившихся с ритма вселенной это — самый подходящий момент, чтобы заново подстроить себя под четкое дыхание времени.

— Если честно, я... ну, в общем, нашел твои туфли, но не могу пока что их вернуть.

— Если честно, — нарочно язвительно вторит ему Гермиона, — я... ну, в общем, обойдусь уже как-нибудь без них, если смогу отсюда выбраться.

А потом чувствует, что зря она с ним так. Ну правда. С самого начала зря. С самой первой встречи.

— Прости, — говорит она устало. — Я просто не могу так больше. А эти долбанные стрелки... Смотри, они снова показывают на двенадцать.

32 октября 2002

Если карета в полночь превращается в тыкву, то во что превращаются сами тыквы? Во что превращаются туфельки? Во что превращаются те Золушки, которые не пришли на бал и остались дома отделять горох от чечевицы? Из внимательных жен и заботливых мам обратно в принцесс? Или в драконов? Или в неприступную башню, в хрустальный гроб, в отравленное яблоко, в серого волка?

— Время перестанет сопротивляться тебе, когда ты перестанешь сопротивляться ему. Точнее, тому, что происходит.

Гермиона, несколько минут назад тщетно попытавшись надиктовать патронусу послание — серебристая выдра просто не захотела вылетать за пределы комнаты, — с тоской понимает, что разбираться в происходящем всё же придется. А так хотелось, чтобы хотя бы раз в жизни кто-нибудь её спас.

«Кем-нибудь» теоретически мог бы оказаться Оливер, но тревога, зародившаяся насчет него еще несколько — часов? месяцев? лет? — назад, только больнее скребет коготками в грудной клетке.

— Я не понимаю, почему ты не помнишь. Мы с тобой встретились на Хэллоуинском приеме в девяносто восьмом, у тебя пропали туфли, мы вместе их искали едва ли не до утра. Ты поссорилась с Роном накануне, мы увиделись потом через несколько дней, потом еще и еще. А потом... — Оливер делает паузу и кладет перед ней на стол кольцо. — Потом вот.

Оно обручальное, но не то, которое она с себя снимала. То было явно тоньше, да и камня в нём не было.

Она еще раз открывает нижний ящик стола и достает коробку со снимками. Поверх изрядно истощавшей пачки — пожелтевший газетный лист с обглоданными временем краями и мятыми следами от капель воды. На потемневшей колдографии в статье — она сама. Короткая стрижка, строгий деловой костюм. Гермиона машинально проводит рукой по волосам — нет, никуда не делись. В углу листа стоит дата — шестое мая две тысячи второго.

День, которого никогда не было.

Будущее, которое каким-то образом умудрилось раньше времени стать прошлым.

«...еще один квиддичный игрок в распоряжении давно-уже-не-Грейнджер...», «...родить первого ребенка, затем сразу второго, чтобы доказать, что первый не был ошибкой — как у классиков...», «...самый обсуждаемый развод за последние...» — Гермиона не хочет это читать. Газетные статьи запросто могут писаться на заказ, а такую вырезку при желании можно создать и с помощью магии.

— Ты знаешь об этом? — спрашивает она у Оливера.

В ответ он молча кивает на кольцо.

— Да как же так?!

Гермиона чувствует, что её вопрос звучит риторически, и она жутко этим недовольна. Оливер, наклонившись было к столу, отслоняется обратно, облокачивается на спинку кресла и растирает пальцами глаза и виски. Он выглядит уставшим, даже замученным, он отворачивается к окну, так что Гермиона, решившая спросить что-то еще, не может поймать его взгляд и в итоге обращается больше к самой себе:

— Если это правда, — говорит она спокойно, — значит, что-то случилось со мной. Должна же быть причина, почему я ничего не помню.

Слова Оливера сами всплывают в голове: «время перестанет сопротивляться, когда ты перестанешь сопротивляться».

Она поднимается со своего места и проходит по кабинету, перешагивая через рассыпанные по полу листы, а потом останавливается и начинает аккуратно собирать их обратно в папку. Честное слово, она тоже устала, она очень хочет не сопротивляться, лишь бы только закончилось всё поскорее. Только ей уже с трудом верится, что это место — часть одного большого мира, в котором есть еще другие места и другие люди, в котором есть Рон, Гарри, Джинни, их семья, её семья. Кажется, что если он и существует, то это отдельный мир, с которым нет больше никакой связи. Ниточки рвутся одна за другой, обрывки выскальзывают из пальцев — никак не удержать. Гермиона бросает своё занятие, когда доходит до камина, — выпускает из рук папку, садится прямо на ковер и прячет лицо в ладонях.

Какое-то время она не слышит совершенно ничего, кроме треска догорающих поленьев и собственного дыхания.

А потом, неизвестно через сколько минут, часов, дней, лет, она чувствует, что Оливер сидит у камина рядом с ней и обнимает её за плечи, а у неё мысли в голове вспыхивают и гаснут, как блики от пламени на тонкой золотой цепочке, которую он сжимает в ладони, и нет никаких сил ни возмущаться, ни сопротивляться, ни даже спрашивать — ни на что. Зачем-то он ведет себя именно так, почему-то он дает ей время, значит, оно того стоит — время, потраченное на неё, того стоит. Слишком затянуто для шутки, слишком прямо для изощренного манипулирования. Гермиона откуда-то знает, что даже если она решит сидеть здесь с лицом в ладонях до скончания веков, Оливер останется с ней.

Всё в порядке с миром — что-то не так с ней самой, раз о таких серьёзных вещах ей приходится напоминать насильно.

Закрыть глаза еще плотнее, как в детстве, когда долго не получалось уснуть, и представить, как светлеет за окном небо, как за дверью плитка за плиткой появляется паркет, как поднимаются из темноты стены и зажигаются свечи. Как гости, одетые ровно в то, в чём пришли сюда тридцать первого октября девяносто восьмого, расходятся по домам и разговаривают друг с другом негромко, вспомнив о работе и делах. Оказываются во вновь ожившем Лондоне, на улице или сразу у себя дома, смотрят на часы, и ни одни из этих часов даже близко не показывают полуночи.

Гермионе жарко от огня, и глаза уже никак невозможно открыть — нарисованные в голове картинки становятся ярче и четче, как будто не засыпает она, а наоборот — просыпается. Там, у нее в голове — у нее во сне — осенняя лондонская улица, и фонари-тыквы вдоль неё мерцают оранжевым светом. Только буквально через миг они, будто издеваясь, разом гаснут, превращаясь в обычные стеклянные шары. Здесь скоро будут и шаги, и разговоры, и музыка, и шорох шин по асфальту — нужно только задержать дыхание и дождаться, когда на горизонте золотой цепочкой вспыхнет рассвет.

Утро

— Мам, — говорила Гермиона в телефонную трубку, застегивая блузку на ходу и плечом закрывая за собой дверь в комнату, чтобы никого не разбудить, — мам, правда, я не могу, мы уже договорились, что я приду, это для него очень важно. Давай мы вас навестим на следующих выходных? Пожалуйста-пожалуйста, не обижайся!

Несмотря на возраст и должность, она становилась такой девочкой, когда разговаривала с родителями. Вот и сейчас, выслушивая мамины возражения, ей страшно хотелось пробраться обратно в спальню, встать на стул, чтобы дотянуться до самой верхней полки платяного шкафа и достать оттуда сверток с маленькими часами на золотой цепочке — Маховик времени. Вернуться немножко назад и начать разговор по-другому. Или даже вернуться пораньше и отменить своё обещание обязательно прийти на игру, чтобы не расстраивать маму. Совершенно детские мысли, верно?

Тем более, она прекрасно знала, что Маховик не поможет. Все они разбились в девяносто пятом в битве в отделе Тайн, а те, что не разбились, остались безнадежно испорченными. Они путали время, зацикливали его, оставляли память попавших в центр событий людей нетронутой, создавая другие, параллельные пространства, из которых не выбраться, пока не поверишь в происходящее. Когда она спросила, откуда этот Маховик у них дома, Оливер ответил, что это сувенир. Учитывая все опасные побочные эффекты, пришлось спрятать «сувенир» подальше в шкаф, чтобы его случайно не нашли дети.

— Как дети, кстати, мам? — спросила Гермиона, к тому времени уже спустившись с телефоном на кухню, чтобы налить кофе. — А, ну хорошо... Да, я вечером заберу их... Конечно... Тогда до вечера, передавай им привет. И папе привет. Ну давай, целую.

Синоптики не соврали, пообещав снег — из окна было видно, как тяжелые хлопья медленно оседали на тротуар, оставляя мокрые следы. Сейчас гулять бы, а не на работу собираться, и Гермиона решила: «черт с ним, пойду в Министерство пешком».

Она присела с чашкой за стол и подтянула к себе потрепанный альбом с колдографиями, открытый где-то на середине — они с Оливером вчера поспорили, что в двухтысячном в Министерстве не было никакого приёма на Хэллоуин. То есть, Оливер утверждал, что его не было, а Гермионе казалось, что был. Пришлось доставать альбом — помимо снимков в нём аккуратной стопкой были сложены все приглашения на министерские мероприятия. Они нашли приглашение на первый послевоенный приём в девяносто восьмом, на Белый бал в девяносто девятом, прошлогоднее приглашение и еще одно на вчерашний праздник. Только когда поиски недостающего не увенчались успехом, Гермиона вспомнила, что в двухтысячном приём отменили в самый последний момент из-за судебного заседания, на котором должна была присутствовать вся верхушка во главе с министром. Оливер, оказывается, об этом прекрасно помнил, но разумно промолчал, чтобы выиграть спор.

Смотреть альбом она не стала, чтобы ненароком не опоздать на работу, — вместо этого взялась за газету. Пробежала взглядом по статьям на первых страницах, по привычке открыла квиддичный раздел — писали об успехах английской сборной в новом сезоне. Читать не было смысла — трудно не быть в курсе последних новостей, когда под боком капитан английской сборной, в финальной игре последнего чемпионата мира не пропустивший ни одного квоффла. Болгария, завоевав золото в девяносто восьмом, в этом году снова довольствовалась серебром, и Оливер часто повторял: «мы им отомстили», под «нами» подразумевая себя, а под «ними» — лично Виктора Крама.

На остальных страницах достаточно было прочесть только заголовки. Чертова Скитер как ни в чём не бывало продолжала печататься в Пророке, и Гермиона хотела бы злиться, но не имела оснований — никаких опровержений на майские статьи она не требовала, потому что разумно посчитала, что требовать опровержения означает признавать, что напечатанное — правда.

В той форме, в которой подавала новости Скитер, правдой они не были.

Когда Гермиона плакала от обиды из-за этих идиотских статей, которые тут же перепечатывались всеми желтыми изданиями с еще более сенсационными заголовками, чем были у оригиналов, — нет, ничего не приходило в голову разумнее, чем демонстративно игнорировать весь этот цирк. И Оливер говорил, «они скоро уймутся», а она порой просыпалась среди ночи с единственной мыслью: «кто я такая и где нахожусь?».

Если честно, она до сих пор иногда так просыпалась.

Осознание приходило постепенно, мозаикой собиралась сначала картинка настоящего, потом прошлого, потом они со скрипом сцеплялись вместе и вроде даже принимали убедительный вид. Потом рядом обнаруживался Оливер, и когда Гермиона цеплялась за его плечо, пытаясь устроиться поудобнее и снова уснуть, сознание всё равно раскладывало потревоженные воспоминания по привычным полкам. Трудно сомневаться в реальности происходящего, когда всё вокруг можно запросто потрогать руками. К тому же, он всегда просыпался, когда она ворочалась, подтягивал к себе, укутывал в одеяло, и проблемы начинали казаться надуманными, а сомнения — просто осадком от неприятного сна.

— Что пишут?

Он зашел на кухню, чуть притормозив у окна, чтобы посмотреть на снег.

— Ничего, — отозвалась Гермиона, складывая газету и бросая её на стол. — Что-то ты рано встал.

— Тренировка, пресс-конференция, сама понимаешь, — протянул он важно, а потом засмеялся и продолжил: — Да нет, я просто услышал, как ты разговариваешь с мамой. Был очень тронут.

— Я же пообещала.

Он подошел к ней сзади, погладил по плечам, поцеловал в макушку.

— Иногда даже не верится, что всё происходит на самом деле.

— Тебе тоже? — слишком, наверное, живо переспросила Гермиона, разворачиваясь к нему. — Это как-то... странно, верно? Знаешь, я иногда как будто забываю, что...

— Я имел в виду, что всё слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Она замолчала на полуслове, вдохнула коротко, будто собираясь продолжить говорить, но потом передумала и повернулась обратно к столу, чтобы в два глотка допить остывший кофе.

Где-то на горизонте граница размывалась, становилась нечёткой, так и привлекая внимание своим несовершенством. Тянуло потрогать её, растереть, проверить, что же под ней — простой белый холст или какая-то другая картинка?

Гермиона погладила пальцами лежащую на плече ладонь, а потом поднялась, чтобы вымыть свою чашку.

С другой стороны, если начать проверять, можно так испачкаться, что полжизни потом отмываться.

Оливер поймал её у раковины, не дал отойти. Обнял со спины крепко, прижал к себе, выдохнул в шею. Если он вот так вот обнимает и держит, о постороннем забываешь начисто.

— Не думай о плохом.

— Я не думаю.

— Гермиона...

Она потянулась было за полотенцем, но он перехватил его раньше и сам вытер ей руки, невольно заставив улыбнуться.

— Ладно, не буду.

— Обещаешь?

— Да.

— Вот и хорошо.

Давно пора было вытрясти из головы эту чушь, тем более теперь, когда всё более-менее успокоилось.

— Кстати, раз уж ты проспорила, сегодня вечером тебе читать детям сказку.

— Сам-то когда в последний раз им читал?

— У тебя лучше получается. Роуз задает слишком много таких вопросов, на которые я не знаю, что отвечать.

«Мам, — спрашивала маленькая Роуз, внимательно наблюдая за тем, как Гермиона, поджав под себя ноги, подставляет книгу поближе к свету и старательно убирает со лба челку, только начавшую отрастать. — Мам, почему принц не узнал Золушку после бала?»

Потому что до полуночи она была совсем другим человеком, милая, а после превратилась в саму себя. Иногда мы в разное время тоже бываем непохожи на себя, так что даже самые близкие не могут нас узнать.

«Мам, Лили вчера случайно надела мои туфли вместо своих, и они были ей как раз. Разве не могло быть так...»

Конечно, могло, милая, но эта история о том, как принц преодолел все препятствия на пути к своей Золушке, понимаешь? Мачеху, злых сестер, девушек, которым тоже подошла туфелька. Сказка учит тому, что ни перед чем нельзя останавливаться.

Рози хмурилась, но больше ничего не спрашивала. И тогда Гермиона перелистывала страницы в поисках какой-нибудь другой, более убедительной сказки.

Ей и самой не всегда удавалось сходу подобрать верный ответ.

— Надень красные, — предложил Оливер, когда Гермиона, полностью собранная, задержалась у полки с обувью.

Аккуратные лодочки напоминали те самые первые Хэллоуинские туфли только цветом. Новые были строже и, что важно, гораздо удобнее. По своей забавной прихоти к каждому дню Всех Святых Оливер заставлял Гермиону покупать очередные красные туфли.

— Я только вчера была в них в Министерстве, если ты забыл.

— Тогда надень их завтра ко мне на игру.

— Хорошо, только дай мне уже спокойно уйти, иначе...

Иначе — ничего. Когда он совершенно спортсменским приёмом сгребает в охапку и целует, что тут можно сделать?

По сути, ничего и не хочется делать, но это уже совсем другой вопрос.

Решение пройтись пешком до Министерства оказалось опрометчивым — снег перестал, а тот, что успел выпасть, превратился в серую слякоть — чего еще ожидать от Лондона? Однако аппарировать Гермиона не спешила — холодный утренний воздух здорово помогал отмести ненужные мысли и задуматься, наконец, о том, что тоненькой звенящей стрункой беспокоило её уже долгое время.

У себя в кабинете она, не раздеваясь, бросила на стол сумку и перчатки, выдвинула верхний ящик, сгребла к себе ворох бумаг и достала из самой глубины одиночный лист.

Письмо было незакончено — да можно даже сказать, что и не начато — разве одна строчка считается? Отправлять его не было смысла ни в нынешнем виде, ни в дописанном — давным-давно обо всём поговорили и так, без писем. В любом случае, хранимая пергаментом фраза вряд ли смогла бы стать своевременной темой для разговора, и Гермиона это знала, однако письмо до сих пор не выбросила. Оно словно было физическим подтверждением того, что тревожащая её мысль на самом деле существовала и на самом деле тревожила.

«Если честно, я сама порой не понимаю, как так получилось».

Ты будешь постоянно думать о камне, о который день ото дня спотыкаешься, но стоит только убрать его с дороги, не вспомнишь уже вообще ни о каких камнях.

Гермиона немного постояла с письмом в руке, а потом решительно скомкала его и не глядя бросила в камин. Направляясь к своему креслу, она вытащила палочку и едва заметно повела запястьем в сторону.

Настенный календарь перелистнулся на очередной месяц, и ярко-красная прямоугольная рамка, указывающая на дату, вспыхнула на первом ноября.