Вторник (джен)

Тонкие шпильки грязнут в сером месиве, который нынче называется снегом. Полы её серого пальто взвиваются ввысь, оголяя ноги, затянутые в толстые капроновые чулки. Из под берета вырываются кудрявые непослушные пряди волос, которые тут же захватывает ветер, силясь утянуть их с собой, из под тёплого крова. Тонкие кожаные перчатки совсем не дают тепла, но так модны в этом году, а она, как глава Департамента Магического правопорядка и по совместительству его лицо, просто обязана иметь такие, не правда ли?

Гермиона Грейнджер должна была вызвать такси, грациозно вспорхнуть в тёплую кабину и медленно стянуть перчатки, складывая ухоженные руки на коленях. Она должна была, выходя из машины мило улыбнуться и поблагодарить за хорошую поездку таксиста, забежать в холл, на ходу приветствуя консьержа и, воровато оглянувшись, открыть дверь «Алохоморой», столь успешно изученною ею на первом курсе. Гермиона зашла бы в пустую и тёмную прихожую, включая свет и, даже не поставив чайник, зарыться носом в бесконечные бумаги, капая чернилами на дубовый стол.

Но вместо этого она медленно бредёт, даже не обходя лужи, плевав на итальянскую кожу. Это тот день, когда белоснежные хлопья снега красиво кружась, плавно опускаются на промозглую и сырую землю, буквально за секунды расплываясь бесформенным серым пятном. Это тот день, когда Гермиона засиживается на работе до полуночи и лишь луна становится её спутником до самого дома. Это тот день, когда снежинки, играясь, падают на её пухлые губы, покрытые ровным слоем терракотовой помады, и тают на них, смазывая ту некрасивыми кофейными пятнами. Это тот единственный день в году, когда она идёт словно в бреду, и, приходя домой остро чувствует боль и одиночество, съезжая по обратной стороне металлической двери.

Гермиона Грейнджер помнит всё. До мельчайших частиц, запаха и секунд на часах.

Она открывает потёртый от времени альбом, перебирая жёлтые магловские фотографии, и думает о том, что в её жизни было всё. Всё, даже не очень долго длившееся счастье.

Гермиона откладывает фотографии в отдельную стопку, на некоторых задерживаясь не более секунды и солёные капельки, переплетаясь с черной тушью, текут по её лицу.

Она помнит безудержное тепло, раз лившееся в груди после заветного: «Да», от Рональда Уизли. Она помнит страсть безудержных ночей и жар простыней, прилипающих к потному телу. Она помнит первый толчок её девочки, досконально, во всех кровавых оттенках помнит боль её рождения и облегчение, затопившее с головой, услышав новорождённый звонкий крик.

Гермиона Грейнджер помнит все.

Она мягко улыбается, пальцем проводя по знакомым до боли чертам и желая вновь почувствовать на руках необыкновенную мягкость рыжих волос; вновь прижаться к его колючей небритой щеке, и тихонько-тихонько прошептать, чтобы даже он не расслышал: «Я люблю тебя».

Это был тот единственный день, когда она плакала. Плакала по ушедшим дням и молодости, которая так бесследно пролетела; скорбела по потерям и роняла серые слёзы, проклиная свою относительно совершенную память, которая не даёт ей забыть.

Гермиона помнит первые хлопоты и тяжкий труд по созданию уюта в доме; первые шаги Розы и кровь со сбитых коленок; теплоту мужского крепкого тела, по-хозяйски обнимавшую её талию и счастье, длившееся ровно тринадцать лет.

Женщина привстаёт с колен, на которых остаются тонкие красные линии от мест стыка тёмного паркета и, пошатываясь, идёт, цепляясь за стены. Подходит к окну, за которым страшным жёлтым цветом мерцает луна и долго смотрит на неё, сжимая в руке одну-единственную карточку.

Распахивает створки и ледяная кудесница вьюга, врывается в её дом, срывая белую тюль и опрокидывая ночную фиалку с подоконника. Гермиона любит то ощущение, когда, кажется, этот ветер пронзает тебя, насаживая на копья изо льда, заставляя чувствовать, как всё тело покрывается мурашками и когда, кажется, душевная боль становится почти физической, осязаемой.

Она выпускает белоснежные клубы пара и ловит белую крохотную снежинку, которая тает на её ладони. Шторы всё так-же рвутся в полёт, задевая своим шёлком кожу, обволакивая её будто коконом. Луна заливает своим светом спальню и подмигивает ей, как бы говоря о своём сочувствии, и о том, что она, старушка, уже очень многое повидала в своей жизни и такие истории не единичны.

Гермиона до каждой пылинки и каждой хрустальной слезы помнит странные, просто не имеющие права на существование слова, о том, что Гарри, её Гарри, её лучшего друга на протяжении всей жизни, больше нет, и никогда не будет. Она постоянно ждала, что вот он, вот-вот, сейчас встанет, отряхнётся и со своей доброй усмешкой скажет: «Ну что, купились?».

Она помнила своей отчаянье, и просто не знала, как сказать своей дочери, своей единственной дочурке, что её дяди больше нет. Придумывала какие-то банальные фразы, шаблонные слова, которые, посмотрев в её глаза, моментально забывала и шептала что-то на подобии «Его больше нет», ожидая широко распахнутых голубых глаз и вырвавшихся, по инерции вопросов о том, как же или почему.

Но Роза Уизли лишь, опустив глаза в пол кивала, уходя в свою комнату.

Рональд запил. Он ничего ни ел, не общался, и даже не пытался перебороть своё горе, как это делал она, ради своей дочери. Лишь сидел на засаленном диване и хлестал огневиски, постепенно сводя себя в могилу. Она помнит, как билась, боролась за него, за его жизнь и умоляла его прекратить, но он только пьяно смотрел своими по-детски наивными голубыми глазами, с лопнувшими капиллярами.

И Гермиона Грейнджер помнит, как однажды, спустившись на кухню за водой, позвала его, не услышав привычного храпа, лишь безмолвная тишина и хладный труп на коричневом диване дали ей ответ. Она помнит, как кинулась ему на грудь, и рыдала на ней, колотя ладонями по щекам, и силилась привести его в чувство. Она помнит разверзнувшуюся пропасть и бесконечную тьму, которая открылась перед ней, пытаясь поглотить, стереть её из этой жизни.

А Розали лишь кивала, стирая набежавшие слёзы, и принималась оттаскивать мать от неподвижного тела отца.

Гермиона Грейнджер помнит всё. Помнит свою депрессию и отчаянье, помнит боль и одиночество, помнит жизнь «до» и «после». Она закрывает окно, заново зашторивает шторы и поднимает осколки и ещё дышащую, живую фиалку, которая трепыхается в её руках.

Она раздевается, скидывает ледяную от холода и снега одежду и опускается на не менее холодные простыни. Эти простыни уже давно не знали тепла, лишь холод, к которому Гермиона Грейнджер уже привыкла. По спальне кружится одна-единственная снежинка, которая огибает кровать и опускается на фиалку, уже безмолвную, без своего привычного перезвона и замирает на ней, почему-то не тая.

Гермиона Грейнджер помнит всё. Всё, кроме дня гибели её дочери, её Розочки. Она не помнит день, месяц или дату, лишь день недели, который стал для неё роковым. Она помнит мстительно удовольствие, когда отыскала тех подонков, убивших её дочь, и сделала все, что бы их посадили за решётку.

Она знает, что это был вторник. Вторник, после которого в её квартире стало холодно и пусто. Она помнит вторник, когда небо её развернулось, и грянула молния, но на улице светило солнце. Тот единственный вторник в году, в который Гермиона Грейнджер плачет, перебирая фотографии.

Она засыпает, сжимая фотографию своей дочери, и несколько серых капелек скатываются по её лицу.

А завтра будет новый день, и солнце, светящее в окно. Новый день, который явно не будет «тем вторником».