О положении рабочего класса в Магической Британии (джен)

Ох, намаялся в пути. В экую даль забрался, да ничего не видел. Много из чемодана увидишь-то, вон только в дырочку, что за всю дорогу провертел, дно лодки и разглядишь. Ох, батюшки-светы, доехать бы скорей.

* * *

Девочка осторожно оглянулась, в спальне никого не было. Поставила чемодан на кровать, спряталась за пологом и с поясным поклоном быстро прошептала нянькины слова: «Домовой-батюшко, запечной хозяюшко, ступай в новую избу жить». Кузька серой мышкой выскочил, огляделся. Вот так хоромы!

— Мы в Хогвартсе! Кузя! В Хогвартсе!

* * *

Кухню Кузьма сразу нашел. Для домовика старшой огонь сыскать — первое дело. Зашел степенно, все по чину исполнил: поклон — в пояс, рука — в землю, слово приветное:

— Хозяевам — почет и уважение, хозяюшкам — мир да лад. По добру ли, по здорову ли? А у нас все здоровы: быки и коровы, столбы да заборы. Чего и вам желаем.

Смотрит Кузя на хозяев: худые, в чем только душа держится, и не скажешь, что при кухне мешкают, вот дядька Игнатий, тот — поперек себя шире, сразу видно, при харчах работу исполняет... А эти щуплые, сами босые, тряпицами обмотанные, на кузину одежу с интересом посматривают. А что чудного-то: у нас даже банник, и тот — в портках; лешие, опять же, на что дикие, а все в справжней одеже, правда, правый валенок на левую ногу одевают, и с рукавицами — также, да тулуп овчиной наверх носят, так на то они и лешие... а такого, чтобы в рушники кутаться... Ну, в чужой монастырь со своим уставом не ездят.

Пристроился Кузя здешним домовым помогать. Три дня — гость, а на четвертый — подставляй шею под хомут и тяни со всеми. Кузьма работы не чурается: и в горницах прибрать, и на кухне подсобить, дров—воды принести — дело знакомое. Только скотина здесь непривычная, Кузя зверей этих дивных опасается, старается держаться подальше, а эльфы его не неволят. Присматривается домовик к хозяевам: работящие, терезвые, а, коли грех случится, то во хмелю смирные, молчаливые. И сила у них знатная — за три-девять земель махнуть могут. Нашим-то дорога до соседней улицы, ну, или с хозяином куда, да и то, коли хозяин слово правильное скажет, а так дальше околицы не уйдешь.

Домовихи английские тихие, степенные, но супротив наших-то, что мышата малые. Вон тетка Алевтина позапрошлым летом, когда флигель горел, не только человеков и домовых из огня вывела, так и кошку с котятами маленькими, слепыми еще, в лукошке вынесла. А тут кони искр и треска испугались, вздыбились, чуть стойла в щепы не разнесли. Так она на них так гаркнула, что вкопанные стали. Ну, ежели по правде говорить, то таких домових как Алевтина и у нас поискать надобно: не на каждой грядке такие растут. Во всей деревне ей, верно, только тетка Лукерья — в пару. Лукерья — жена дядьки Анисима, что при кузнице. Она хозяйского ребятенка в лесу от оборотня отбила. Кузька тогда еще пешком под стол ходил, а помнит, в какие клочки оборотня того Лукерья порвала, в лоскут мелкий, — ежа из него не выкроишь. Сама чуть жива осталась, да ее бабка Евдоха отшептала — выходила. Многое Евдоха ведает: она и мертвяков поднятых упокоить может, и мор от деревни отвести. Ох, тошно без вас, бабоньки! Не поплакаться, не пожалиться.

А на житье английское глядючи, только вздыхаешь и твердишь: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Домовики—эльфы замордованные совсем. От хозяев — ни почета, ни уважения, ни слова ласкового. В тряпки кутаются, остатками питаются, а чтобы крынку со сметаной или меду первого в миску, так и думать о таком не моги. Работы задают не меряно: дня с ночью не хватит, чтобы управиться. Из-под хозяйской воли ни на полшага. Тут вот горе какое. Кузя с молодыми эльфами спознался. Парень с девкой. Ушастые, глазастые, носастенькие оба. Как сядут рядком, так всякий скажет: «Бог сам до пары свел». И любовь у них какая! Друг на друга не надышатся! А только хозяева их промеж собой злобятся, тут уже не до свадьбы, ежели прознают, то и вовсе со свету сживут. Да и домовики здешние — нет, чтоб поддержать — туда же, осуждают, на сторону носы от них воротят. Хотя, разве хорошего чего и увидишь. Как встретятся голубки, так и плачут, да в очередку головой об стенку колотятся — казнятся: хозяев ослушались. А Кузя так понимает: ежели ты работу свою исправно исполняешь, и хозяйство в порядке, и за скотиной присмотрел — так до остального хозяину и заботы нет, не ему же твоих дитенков нянчить.

Нет, ну со сродственниками посчитаться надо, да и то не всегда. Вот Нафаня без тятинькиного благословения Алевтину увозом увез. Потом, конечно, родителям повинились, в ноги бухнулись. Новоявленные-то тесть со свекром молодых на пару и выпороли — не со зла, а для порядка, когда порядка ради оно хоть и больно, да не обидно — тут и помирились, любо-дорого посмотреть. А как внуки-правнуки пошли, то и вовсе ближе родни не стало. И не скажешь, что без малого веков семь друг на друга волками зыркали, а все из-за кривой яблони, что на меже росла; и пенька трухлявого от нее не осталось; и яблоки все мелкие были да кислые — дед Зосима сказывал, а он врать не будет.

Вот, как пить дать, и баре эти английские из-за такой же ерунды протухшей собачатся. Кузя уже грешным делом молодых домовиков подбивал бросить лордов-то своих, да вместе с ним домой податься. А там уж все честь—по чести: дед Зосима обряд справит, Нафаню — в посаженные отцы, а Кузю — в дружки. Народ у нас — душевный, поможет. На первых порах Алевтина, баба добрая, приютит... Да только без толку все эти разговоры. Эльф сам чуть не плачет, на любушку свою Винки глядит, трясется, аж заходится, да все твердит, что не может он свой долг перед благороднейшим и древнейшим семейством Блэков взять да похерить. Хороший ты мужик, Кикимер, правильный. Дурак только. Сам без счастья век промаешься, и девке жизнь загубил. Моченьки нет на вас, бедолажных, смотреть. Плачете и терпите, терпите и плачете, да советов добрых людей не слушаете. Вот только Добби один и есть, с кем поговорить можно. Он и выслушает, и согласится, и на жалость не обижается. Кузя ведь от души-то жалеет, помочь хочет, да не знает как. Да и вы не знаете. Домой бы скорее, в Россию.

* * *

Ох, подменили парнишку! А не подменили, так сглазили! Отвечать ему, Нафане, за Кузьму перед пращурами. А все она, Алевтина. Пускай, мол, племянничек с хозяйской дочкой на учебу поедет: за девчушкой у чужих людей присмотрит и свет поглядит, пока молодой да неженатый. Вот, нагляделся. Сам не свой из Англии этой вернулся. Понурый ходит, книжки заумные по ночам читает. Книги те от студента, что летом к молодому барину приезжал да барышне все слова разные говорил, остались. Сгинул студент, как в воду канул. А книги теперь на чердаке лежат. Видел Нафаня книжицы-то эти: сами толстые и тяжелые, буковки в них маленькие, слова длинные, непонятные, пока одно такое прочитаешь, голова разболится... «экс-плу-а-та-ция»... а как Кузьма слово-то объяснит, то и сердце ныть начинает... Ох, не к добру все это!

* * *

Кузьма старательно сопел в одеяло носом, ждал, когда все кругом крепко заснут. Тогда он тишком в большую горницу и проскользнет. А там камин есть. Порошка летучего у Кузи еще с Англии немного осталось, раза на три хватит. А дальше он придумает, ему бы только с Добби свидеться и тетрадочку ему передать. Кузя осторожно погладил спрятанную под подушку тетрадь. Аккуратно вытащил, а открывать не стал: темно, да он и так наизусть помнит, что там написано. Сколько ночей не спал, все слова подбирал сильные, правильные, справедливые, чтобы не только Добби, а и другие прочувствовали, поверили. Трудное это дело; да глаза боятся — а руки делают, справился. Счастливо улыбаясь, с гордостью и надеждой Кузьма шепчет: «Призрак бродит по Европе... нечего терять, кроме своих цепей, приобретут же они весь мир!»