Сновидец (джен)

— А как его фамилия? — тихо спросили на ухо.

— То-то фамилия! — в тоске крикнул Иван. — Кабы я знал фамилию!

Не разглядел я фамилию на визитной карточке... Помню только первую букву «Ве»,

на «Ве» фамилия! Какая же это фамилия на «Ве»? — схватившись рукою за лоб, сам у себя

спросил Иван и вдруг забормотал: — Ве, ве, ве! Ва... Во... Вагнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер?

М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»

Дадли весит, наверное, фунтов двести пятьдесят. Как ему удалось продержаться так долго, ухватившись за перила только кончиками пальцев, ума не приложу. Наверное, это потому, что он занимался боксом. А вцепился в точности как в древко метлы. Отличная у него хватка — прирождённого ловца. Не очень уж она и большая, разница между магами и магглами, если подумать.

Я немного постоял у лестницы, поглядел на темнеющее небо с рваными серыми облаками. Потом подошёл ближе и посмотрел, как там, внизу, Дадли. Он немного испугался, увидев меня, и одновременно лицо у него было радостное.

И тогда я наклонился и, улыбаясь, протянул ему руку. Сделал вид, что сейчас схвачу его за бороду и вытяну, одной рукой, как настоящий силач. Дадли поверил, заискивающе оскалился.

А я намотал его бороду на кулак и оторвал с тихим «чпок». Подбородок под ней был розовый от выступивших капелек крови. Дадли заорал и разжал руки.

Естественно, тут я проснулся. В самый интересный момент, это уж такой закон жизни. А жаль, я бы досмотрел. Всегда интересно узнать, как кто-то поведёт себя в твоём сне. Сновидения — это абсолютно непредсказуемая вещь. Совершенно сумасшедшая штука. Может, Дадли не упал, а раскинул руки и полетел.

Сделай он так, я мог бы спросить, какого чёрта он оказался на Астрономической башне. И почему у него вдруг выросла борода: длинная, белая, ухоженная. Я и сам от такой не отказался бы, когда придёт время стареть. Она как залог спокойствия, которое ты заслужил. Или отвоевал. Если носишь длинную бороду, значит, достаточно силён и уважаем, чтобы тебя смели за неё дёргать только собственные внуки.

Не думаю, что стану отращивать бороду. Я и насчёт внуков-то не знаю.

Время было совсем раннее, я даже подумал, посмотрев в окно, что ещё ночь: над замком низко проплывали грязные белёсые облака, а в просветах между ними чернело холодное небо. Тихо, чтобы никого не разбудить, я встал и пошёл в душевую, зубы почистить. После пробуждения у меня во рту всегда ужасный привкус. Терпеть его не могу.

— С добрым утром, — сказал я, когда увидел в зеркале белое как мел лицо.

Волдеморт ничего не ответил, сонно моргнул и принялся наблюдать, как я меряю душевую шагами. Попробуйте, сосредоточьтесь, когда кто-то так на вас смотрит, попробуйте. Я взял зубную щётку и начал размышлять, чистить зубы или нет. Решил, что не надо, я же всё равно сплю, придётся потом перечищать по-настоящему.

К зеркалу я всё-таки подошёл, но Волдеморта в нём уже не было. Я заглянул под раковину, в общем-то, и не ожидая найти там его, согнувшегося в три погибели, но на всякий случай.

Нет, ну не дурак ли? Столько лет пытается меня достать и хоть бы тактику сменил. Всё время одно и то же, надоело, честное слово.

Дверь открылась с жутким скрипом, и в зеркале отразился Рон в пижаме и со всклокоченными волосами.

— Эй, Гарри, — он хлопнул меня по плечу. — Ты чего?

— Ничего. Задремал над раковиной, приснились Филч со Снейпом в розовых пеньюарах.

Рон засунул в рот два пальца и сделал вид, что его вот-вот стошнит мне на ноги. Я побыстрее его оттолкнул, пока он не перестарался и на самом деле не блеванул, и помчался назад в спальню, за ботинками.

* * *

В душу к тебе лезут, когда ты сам этого ждёшь. Нарываешься, точнее. Всем своим видом показываешь: ну спросите же, что со мной не так, давайте, спросите, дайте возможность рассказать, какой у меня есть секрет. А если ты выглядишь как обычно, глубже никому и в голову не придёт забираться. Люди не любят выполнять двойную работу, если они не психи какие-нибудь. Или не Гермиона. Она всё время спрашивает, что со мной не в порядке. А когда я однажды не выдержал и ответил, что влюбился в Рона, она, кажется, обиделась. Я сволочь, конечно. Хотел её немного отвлечь от Рона и Лаванды, а наступил на самое больное.

Не могу же я ей рассказать, что иногда до полудня думаю, как отличить сон от реальности и наоборот.

У большинства людей сны — только их собственная территория. В моих снах целая страна, где можно наткнуться на что угодно, и это «что угодно» обычно не моё. Правда, не всегда поймёшь, что именно ты увидел и кому оно принадлежит.

На самом деле Волдеморт ждал, пока я первым заговорю, это я уже потом понял. Зато теперь его самого не заткнуть.

— Ты всего лишь подросток, — сказал он как-то раз.

Я ничего не ответил, и так ведь ясно, что не старик. И вообще, чего он от меня ждал: что я сейчас брошусь всё отрицать и успокаивать его паранойю?

Он полагает, что может контролировать, где мы окажемся в следующем сне, но я-то знаю, что это только от меня зависит. Все его пижонские шмотки типа шёлковых мантий до пола, все эти бесконечные тёмные коридоры, аллеи, башни — они здесь потому, что нравятся мне самому. Ну и вдобавок я не хочу показывать, что понимаю больше, чем он думает.

Он зовёт меня «Гарри». Я зову его «Эй, ты». Надо же показать, кто здесь главный. Да, из меня окклюмент хреновый, но возможность впускать кого-то в своё сознание — неплохое умение, если правильно его использовать. Не выпускать оказалось сложнее, но ненамного. И я пока этим не злоупотреблял, просто проверял, смогу ли... ну, Снейп назвал бы это «заткнуть дырки в своей голове». Неплохо получается. Правда, приходится вживаться в роль: заводить будильник часов на пять утра, чтобы всё время казаться невыспавшимся и уставшим, и всё такое. Пусть думает, что я страшно страдаю. Тут тоже главное не переусердствовать. Зато ем я за двоих, скоро буду как Дадли, наверное.

Волдеморт неплохой тактик, и я сомневаюсь, что у нас равные шансы. Это пока он меня не раскусил, так что я слегка впереди, но не удивлюсь, если однажды окажется, что я вишу в своём сне кверху ногами, полумёртвый и распотрошённый. Хотя это вряд ли, ведь есть Круциатус, к тому же Волдеморт не опустится до физического насилия. Ему захочется как-нибудь меня унизить. Заставить, скажем, ползать на коленях, кричать «мама» или «останови это, останови, пожалуйста, прекрати». Он так этого жаждет, что хочется подыграть. Настоящий шантажист.

Я часами размышляю, как обставить этого психа, и сам себя беспокою. Иногда можно решить, что я зациклился на нём не меньше, чем он на мне.

Первое время я почти готов был позвать на помощь Гермиону и Рона, рассказать Дамблдору, да кому угодно, хоть вспрыгнуть на стол во время завтрака в Большом зале и орать до тех пор, пока не спросят, что случилось.

Потом расхотелось. Я должен был сделать это сам. Сам выкинуть его из своей головы, запереть в навязчивых мыслях, как он пытался запереть меня.

— Коварство Тёмных искусств, — рассказывал нам Снейп, когда нашёл у кого-то из хаффлпаффцев тёмномагическую книгу, кажется, про создание инфери, — в том, что вы, используя их, забываете об их истинной опасности. Думаете, что весь мир готов расстелиться перед полётом вашего разума. Считаете, что вы всемогущи и всё предусмотрели. Полагаете себя самыми умными, стоит только «совершить открытие» и сделать что-нибудь, запрещённое правилами, — и растянул губы в глумливой ухмылке. Лучше бы не улыбался, душераздирающее же зрелище.

Поражаюсь, как он на каждом уроке ухитряется выдать что-нибудь, что удивительно совпадает с моими мыслями. Не то чтобы я такой тупица, что за шестнадцать лет жизни не научился думать, но иногда чужая формулировка помогает по-новому взглянуть на старую проблему.

Волдеморт, значит, решил, что видит меня насквозь, тогда остаётся найти лазейку, о которой он не подумал. Или не вспомнил. Хорошо хоть, он не считает, что может ошибаться.

* * *

Неясно, кто изначально безумнее, Тёмные искусства или всё-таки Волдеморт.

Я часто задумывался: а помнит ли он сам, каково это — взрослеть и потому меняться? Люди для него вообще предсказуемые фигуры, или исключительно меня он считает деревянной болванкой, статичной мишенью для тренировок в меткости? Как-нибудь спрошу. Пока не до того, кажется, он начал что-то подозревать, сны становятся темнее, а я хочу света.

Нужно что-то с этим делать, что-то делать. Темп, в котором он нападает, оказался для меня слишком быстрым, и он это понимает.

— Жестокие уроки лучше всего запоминаются, Гарри, — сказал он, когда мы прогуливались по очередной тёмной аллее. До конца мы никогда не доходим, может, это что-то вроде лабиринта. Я не сразу понял, где уже слышал этот тон, потом сообразил: это он пытается передразнить Дамблдора, но с его мрачным голосом лучше в опере петь или приговоры зачитывать, а не преподавать. Я так и ответил, но Волдеморт не обратил внимания, не дал сбить себя с толку.

Его «уроки» — каждый раз попытка вторгнуться в мою реальность. Однажды я обнаружил себя стоящим над постелью Невилла и крутящим в пальцах его волшебную палочку.

Волдеморт в курсе, что хорошо контролировать я могу только одно: либо сны, либо жизнь.

Знать, как он поступит, сложнее, чем ловить снитч. Или рыбу. Здоровую такую белую зубастую рыбу, скрывающуюся на глубине.

Трелони как-то раз объясняла нам про «лампу». Я спал на уроке и почти ничего не запомнил. Но всё равно. Допустим, вы сидите на стуле, и перед вами раскачивается горящая лампа на верёвке и под стеклянным колпаком. Она может качаться сколько угодно, а может упасть или погаснуть, или колпак взорвётся. И вы всё сидите, всматриваетесь в неё, пока якобы не почувствуете что-то такое особенное. Момент, когда вы поймёте, что с ней случится через секунду.

Я проснулся и спросил, почему бы не достать палочку и самому не сделать с лампой, что хочешь. Трелони сняла с Гриффиндора пять баллов и сказала, мол, «тонкое искусство предсказаний» заключается в том, чтобы поймать единственное мгновение, когда ты точно знаешь, в каком из пластов реальности лампа взорвётся, в каком погаснет, а в каком — спокойно догорит.

Так вот, это у неё «мгновение», а у меня почти все сны из них состоят. Беда в том, что слишком много сил тратишь, момент всегда один, а ждать его нужно очень долго. И не отвлекаться.

Пласты реальности, подумать только.

— Ты здесь только потому, что я так хочу, — не выдержав, заявил я Волдеморту как-то раз.

Он в ответ улыбнулся. Зубы у него не жуткие и жёлтые, как у Снейпа, наоборот, зубы — самое в нём нормальное. Белые, ровные. Язык красный.

Этот сон я сделал октябрьским, захотел услышать, как под ногами шуршит палая листва (это чтобы Волдеморт не мог ко мне незаметно подобраться). Деревья вокруг стояли почти голые, с чёрными мокрыми стволами. Запах от них шёл кисловатый, терпкий, почти как от настоящих. Я не сразу сообразил, что невольно воспроизвёл кусочек Запретного леса: опушку с заброшенной тропкой, южнее озера.

— Прогони меня, — предложил Волдеморт. Он подхватил меня под локоть, отчего я весь передёрнулся (руки у него были жёсткие, цепкие и костлявые), и увлёк за собой в чащу.

— Ну и вали отсюда, — вяло сказал я.

— Ты не хочешь меня отпускать, Гарри.

Я же говорю, вечно он пытается доказать своё превосходство, разговаривая со мной, как с ребёнком. С другой стороны, это удобно, потому что когда он так выражается, я всегда знаю, что он ничего особенного не задумывает. Не считает меня достойным противником. Это ещё я спокойный. А будь он на моём месте, взбесился бы. Он ведь двинутый на идее могущества.

— Каким ты меня видишь? — спросил он.

Я честно ответил, что страшным и лысым. Кто бы мог подумать, что его это заденет. Ладно, у меня период подросткового переосмысления ценностей, когда полагается торчать перед зеркалом и на каждое «прыщавый» обижаться, но этот-то?

Потом до меня дошло — он опять пытался перекроить мой сон под себя. Я поинтересовался, не слишком ли много он спит, или он как змея впадает в спячку и до самой весны? А то, сказал я, придётся ему поискать другую компанию, у меня шестой курс, уроки, любовь и тому подобное, меня никто на кровати таскать по замку не будет.

Он стал гораздо больше со мной разговаривать, факт. Если вспомнить, с чего всё начиналось — с идиотских незапоминающихся снов, со всяких дохлых змей, старых домов и тому подобной ерунды, — то остаётся только встревожиться.

Я прикинул, что ему от меня может быть нужно. Попытался прикинуть, точнее.

Он сам по себе нечто невообразимое, если с кем и сравнивать, то с рыбой, которая живёт в мазуте. Все в воде, а эта — в мазуте. И плещется там в своё удовольствие, и что-то даже в этом находит хорошее и полезное. Но всё равно так ведь не делают, не существуют, чуждая реалия же. А эта рыба там выросла, она по-другому не может.

— Влюбился ты в меня, что ли? — говорю. Услышь, к примеру, Рон — заблевал бы всё на свете.

Чувства юмора у Волдеморта нет никакого, но иронию он всё-таки распознаёт (думаю, в этом теперь и моя заслуга есть). Всё равно я могу издеваться, сколько влезет.

Будильник я перестал заводить. Жду, пока меня разбудят. Обычно будит Рон и делает это за десять минут до урока. Наша зарядка — это ежеутренняя пробежка до кабинета. Я отлично высыпаюсь.

* * *

Странная штука — любовь. Почти настолько же странная, как сны. Вроде бы и серьёзная, а хохотать над ней можно сколько угодно. Например, я отлично посмеялся над любовным зельем от Ромильды Вейн. А ещё забавнее, что Беллатрикс Лестрейндж влюблена в Волдеморта. Фу.

— Ты знаешь, что она тебя любит? — спросил я.

Он ответил, что ему всё равно.

Любить — делиться всем, что у тебя есть, верно? Тогда эта пара не лишена будущего, у Беллатрикс такие длинные роскошные волосы, что хватит на двоих и останется на семейное гнездо.

А вот Волдеморт похож на... череп. Точно, на него. Белый череп, обтянутый кожей, и белые руки, а остальное скрыто чёрной тканью. От неё исходит запах вереска.

Иногда я осторожно показываю Волдеморту картинки наподобие тех, которыми он пытался запугать меня. Я — вампир, а он моя жертва, или как мы оба заперты во вселенной без магии, а там он — полное ничтожество. Моя любимая — это где я работаю в Аврорате, а сам он много лет как мёртв. В этом сне он возвращается, плетёт какие-то интриги, и тут я убиваю его в полушаге от триумфального возрождения. Иногда не успеваю: просыпаюсь.

Я подозреваю, что он мне подыгрывает. Не может же он действительно потеряться в моих фантазиях. Он подыгрывает, думает, это заставит меня расслабиться.

На нём такая шикарная мантия. Само собой, он не у мадам Малкин их заказывает, потому что в моём сне нет Диагон-аллеи, но всё равно. Шикарная. Бархатная. Бархат очень неприятно трогать, между прочим: все эти мелкие ворсинки щекочут пальцы и сушат кожу. Зато выглядит отлично. Поспорить могу, Волдеморт и в жизни так одевается.

— Сними галстук, — велел я. Чтобы я мог его померить.

Волдеморт сказал, что сам мне его повяжет, но я же не идиот. И не ребёнок, чтобы продаться с потрохами за какой-то там галстук и за улыбочку.

Он повязывал, а я упирался палочкой ему в ямку под горлом. Он не переставал ухмыляться. Абсолютная улыбка на лице-черепе, ничего лишнего, никакой бороды или пухлых губ.

Когда я встал, понял, что опять чуть не проспал тренировку. Бросился на поле, едва не задремал на метле, очень хотелось узнать, что если бы я во сне тоже был в бархате. Спросил у Джинни, нравится ли ей бархат, она сказала, что да, и перебросила мне квоффл.

Я решил пока не спать, честно торчал в библиотеке, дождался, что мадам Пинс меня оттуда выгнала. Побрёл куда глаза глядят, глаза глядели на квиддичное поле и даже почти не слипались. Можно ведь обойтись без сна, если захочешь.

Нашёл на траве свои перчатки, которые сжевал Клык, когда я был ещё на третьем курсе. Я подбросил их в воздух и заставил испариться. Одна не исчезла, а упала и шлёпнула меня по лбу, тогда я зашвырнул её под трибуну. Всё равно бы не смог надеть, вырос я за три года прилично, и руки тоже стали крупнее. Пальцы подлиннели.

Иногда здорово вырастать, а иногда обидно. Возраст похож на город: из одного хочется побыстрее уехать, как из Литтл Уингинга, а в другом оставался бы и оставался. Например, тринадцать — отличный возраст, а шестнадцать — просто адский.

Весна пришла неожиданно. Залила всё ледяным дождём и билась снаружи в потолок Большого зала. Было холоднее, чем зимой. Я спал под двумя одеялами, натянув на себя три свитера разом.

Волдеморт тоже бился в мою реальность, как та весна или как летучая мышь в стекло. Приличные маги стучатся, между прочим. Может, он так стучится?

Не понимаю, зачем он носит длинные мантии, они всегда волочатся по траве и пачкаются. Я попробовал однажды надеть такую, получилось чуднее, чем если бы трёхфутовую бороду отрастил.

У него мания длины: длинная белая шея, длинные пальцы. Длинные слова. Он начинает говорить со мной на серпентарго, я отвечаю по-английски, но иногда сбиваюсь. Серпентарго короче и проще, на него хватает времени.

Думал в гриффиндорской гостиной: неужели он побеждает? Не хочу.

Гермиона сказала, нужны витамины, капуста и всё такое прочее. Так насмешила, что Снейп выпер меня с зельеварения: я всё хохотал над тем, как едва не сунул в рот флоббер-червя, настолько она меня достала с этой капустой. Просто червь был раздавленный и похожий на белёсый варёный лист.

Много всего можно понарассказывать о снах, но они на то и сны, чтобы забываться к полудню. Даже жаль.

Он же старик. Должно быть, поэтому надевает всё длинное и закрытое: чтобы скрыть жалкий впалый живот, тощие ноги и безволосую грудь. И бороды у него нет и не будет, и внуков, думаю, тоже. Я хотел его напугать сном, где его внук — я, но вышло так, что мы оба захохотали. Совсем уж не о чем стало разговаривать.

Когда я о нём думаю, всегда получается так, что он какой-то бессмысленный, как сон.

* * *

Не понимаю, почему он не ушёл. Я бы на его месте смотался, а ведь он себя любит намного больше, чем я. Чем люблю себя, конечно, а не его.

Разве что не мог, но я ведь не настолько хорошо его поймал. Запереть разум — всё равно что пытаться закрыть чистое поле. Остаётся создавать видимость, а пускать пыль в глаза я никогда не умел. Думаю, Волдеморт пытался сделать так, чтобы под замком оказался я. Получилось наоборот.

Интересно, думал я, вот мой сон, а что если я оттуда уйду, а Волдеморт останется? Он же не знает, как работают мои сновидения, так что шансов у него никаких. Только получается, что я в итоге останусь выперт из них навсегда, он же будет там.

Апрель, вода лилась со всех сторон, с неба, с дверей, со студенческих шляп, а я сидел под мокрой квиддичной трибуной и пытался не уснуть. Заставил Кричера принести мне кофе. Он так на меня посмотрел — жуть.

Хорошо, что в этом году не сдавать ТРИТОНы, я бы не справился, с моим-то графиком сна. Отвечаю на уроке и почти сразу всё забываю. Недавно пытался вспомнить, как призвать с другого конца гостиной чернильницу, потом плюнул, встал и взял руками.

Помфри прописала зелье Сна-без-сновидений. Я подарил его Плаксе Миртл, очень уж ей понравился зелёный флакончик. «Как цвет моей смерти и твоих глаз», — сказала она, и я смотался, пока она ещё чего-нибудь с чем-нибудь не сравнила.

Во сне разозлился, представил кровать в поле, лёг на неё и принялся смотреть, как по ярко-синему небу плывут облака. Ни на что другое не обращал внимания. В понедельник проснулся и увидел, что стою у подножия лестницы в спальню девочек-семикурсниц. Это Волдеморт так испугался, что ли, или решил наладить мою личную жизнь?

Он теперь без галстука, и такая у него убогая длинная тощая шея... Пальцы тоже убогие. Мантии поблёкли, какие-то будто недостиранные.

Я для себя это отметил и снова разозлился. Я в детстве и то притворялся талантливее.

— Выгляди нормально, — говорю. — Нормально!

Как можно быть таким самоуверенным психом, ума не приложу. Он будто считает, что весь мир ему в рот смотрит. На красивые зубы.

Он решил меня переиграть: ничего не сказал и ушёл, подметая этой своей поношенной мантией землю. Листья неслись за ним как преданные собачонки. Чтоб они его за пятки укусили!

Я стоял и хотел заорать ему вслед, показать, что я могу. Обрушить на него деревья, ветер, холодную воду, листья, небо и солнце; всё скомкать, а его — в самую середину, чтобы он кричал от боли. Я успокоился быстро, было холодно. Но щеки всё равно горели.

Потом решил: нет. Он точно хотел, чтобы я за ним побежал. Это смешнее любви и рецепта варёной капусты от Гермионы вместе взятых.

Снова вернулся к тому, откуда начал, ну, может, опыта чуть прибавилось. Всё повторяется.

* * *

Это можно озаглавить как «Ночь, когда всё сломалось». Или «Ночь моего триумфа». Ну. Я же знал, что смогу. Понял наконец, как выбрать из всех «пластов реальности» тот, который больше всего устраивает.

— Больно? — спросил я. Знал, что Волдеморт ничего не ответит.

Я сначала взял его за подбородок, как он любил меня брать, потом подхватил под руку и повёл вокруг озера. Он шёл и спотыкался, как слепой, я тоже спотыкался: надел его мантию, а та велика, он же меня на фут выше. Зато он был босиком. И всё равно приходилось его волочь чуть ли не силой.

Куда уж мне до него. Я сел на камень и едва не расплакался, потому что чертовски обидно: ничего у меня не выходит, никакой урок не усваивается. Легко подумать: поступил бы вот так и этак — и сразу на «Молнии», и сразу король мира. А если я не могу себя сломать?

Например, для него вообще ничего запретного нет. А мне, бывает, даже думать о чём-то не хочется. Не делать, а просто думать. Я и не думаю. Представляю, что ничего со мной не было, всё только приснилось. Очень просто: читаешь книгу и пролистываешь страницу, которая не нравится.

Каждый раз, когда так закукливаешься, кажется, что произошло что-то такое жуткое, такое жуткое. А там на самом деле — полная ерунда. Допустим, навернулся с метлы на девушку и не хочешь об этом вспоминать.

Я ему всё время говорю, что он не зло, потому что не дотягивает. Он не обижается и, похоже, не понимает. Как я уже говорил, чувства юмора у него нет. Он просто обычный псих, да, но псих — это же не зло?

Ох, как я устал уже от него.

И всё-таки не пойму: иногда я делаю... ну, подставляюсь. Нарочно оставляю лазейку, чтобы он свалил. А он торчит как привязанный. Может, он мазохист? Я не думаю, что ему, к примеру, больно, потому что на самом деле я ничего плохого не делаю. Это игра, как с Дадли, который во сне полетел, размахивая новенькой бородой.

А вот интересно, почему у Волдеморта есть пупок, если он возродился не по-человечески? Хотя если есть глаза, почему бы не быть и пупку?

Я хотел узнать, были ли в его время телесные наказания, которыми нам постоянно грозит Филч. Просто не о чем больше спросить, мы ходим как старые супруги, вроде бы и родственные почти что души, а обо всём, о чём могли, уже переговорили. А повторяться как-то даже странно.

* * *

Вот, я всё-таки получил как следует. В самый неподходящий момент. Как битой по затылку. Так внезапно, что прямо смешно.

Сначала они заставили меня пить зелье Сна-без-сновидений. «Они» — это не какие-нибудь антигуманно настроенные личности, это мадам Помфри и Гермиона. Ну и что? Ну и ничего, кроме того, что головную боль себе заработал адскую. Привык, что когда сплю, то всё время что-то вижу, а тут ничего, каждый раз как будто умираю. Брр.

Потом заявился Дамблдор.

— Хотите, — предложил я ему, — а хотите, я угадаю, что вы мне сейчас скажете?

Не угадал, но поболтали мы очень здорово.

После недельного курса «Без сновидений, инкорпорейтед» я на квиддичной тренировке чуть не прибил Рона битой. Все перессорились, а я бросил метлу и пошёл к лесу.

«Молния» летела за мной как преданный щенок, очень трогательно огибала молодые деревца. Воображаю, будь они разумными, что бы они о ней подумали. Я хотел заставить её исчезнуть, а она тыкалась мне в колени. Я смотрел на весеннее небо, такое высокое, похожее на октябрьское, безоблачное. Реальное. Долго смотрел, пока оно не начало темнеть, но так и не задремал.

Допустим, Волдеморту я за это время тоже не снился, любопытно, чего он там себе думает? Рад?

С этого психа станется огорчиться. Он издевался надо мной всё это время, теперь я понимаю. Захоти он, мог бы заставить меня не пить это чёртово зелье — через шрам и всё такое. А он не захотел.

Предал нашу дружбу, ха-ха. Я засмеялся, как Малфой вчера на зельеварении, и метла от меня шарахнулась как от душевнобольного.

Я пошёл за ней, вышел на берег озера и увидел, что по другому берегу бегут Гермиона и Рон, чуть ли не волоча под руки мадам Помфри. Сначала подумал, что они к Астрономической башне мчатся, а потом сообразил, что в мою сторону. Отбой уже был, значит, сто пятьдесят баллов с Гриффиндора, если не больше, из-за нас троих.

Так тоскливо себя почувствовал — не передать. Не из-за баллов и не из-за кубка Школы, а вообще.

Даже всё равно стало, сон это или не сон, или что там ещё может быть. Я же на самом деле его вижу, что бы они все ни говорили.

А что они говорили? Ничего. Волдеморт бы на их месте не промолчал, он всегда выскакивает как прыщ на носу. Скажет всю правду обо мне, кто я есть и чего стою, так нет же, всё ему мало — вывернет по-своему. Не просто так, ради удовольствия, а для своей цели. Всё у него не как у людей. Истинный друг, только наоборот.

Я пнул «Молнию», и она полетела над озером, задевая прутьями воду. За спиной послышался хруст, как будто кто-то наступил на сухую ветку и быстро убрал ногу. Вот мать его, подумал я, наверняка это Дамблдор или Снейп, или кто там ещё любит подкрадываться. Не хотел оборачиваться, пока мне на плечо не легла рука. Холодная такая — лёд, длиннопалая, мужская, но ногти острые и холёные. Рукав бархатный, а на нём ни пылинки.

Я молчал. Чего тут ещё сказать.

Нечего говорить. Не взорвётся ваша лампа, не дождётесь.