Если кто-то придет (гет)

Когда Рону нечего делать, он навещает Лаванду в Мунго.

Третий по счету визит ненавязчиво дает понять, что обычно Рон находит, чем заняться.

В палату по-хозяйски забираются зимние сумерки, окрашивая в синий стены и потолок. Ветер за окном свистит и сметает с подоконника выпавший утром снег. Прытко-пишущее-перо зависает над последней строчкой, потом ставит уверенную точку и аккуратно ложится на стол.

— Дай мне посмотреть, что получилось, — требует Лаванда. Она тянет руку, и Рон, поколебавшись, отдает ей блокнот.

Ну что за унылый почерк у этого пера! Лаванда морщится, просматривая записи: знакомые буквы, как по линейке вычерченные. Вспомнить бы еще, кто способен на такое занудство.

— Я говорила про два лестничных пролета, а тут один. Эй, слышишь, перо? Вот здесь. Иди сюда.

Рон слегка ведет палочкой, и перо, снова подвиснув над листом, дорисовывает единице хвостики сверху и снизу.

— Всё остальное нормально, — резюмирует Лаванда. — Только это был не Грэйбек.

— Погоди, как это — не Грэйбек?

Она пожимает плечами и возвращает блокнот.

— То есть... нет, подожди, ты хочешь сказать... мы тут сейчас два с лишним часа пытаемся вспомнить в мелочах, как на тебя напал Грэйбек, а теперь ты берешь и заявляешь мне, что это был не Грэйбек?

— А ты не говорил «Грэйбек», ты говорил «оборотень», я и рассказала про оборотня.

— Я надеюсь, ты понимаешь, что...

Лаванда пошире раскрывает глаза, склоняет голову чуть набок и нарочно улыбается Рону как душевнобольная. Он замолкает, смотрит в ответ, не мигая, а потом вздыхает, встает, бросает блокнот на стол, засовывает руки в карманы и отходит к окну.

— Здорово, — говорит он, поворачиваясь к ней спиной. — Зашибись просто, честно.

Лаванда перестает улыбаться.

Впервые за тысячу триста двадцать шесть дней она жалеет, что настояла на снятии чар с окна — ей сейчас очень бы хотелось знать, что за зачарованными стеклами видит Рон. Она в своё время постоянно видела там хогвартское озеро и кусочек Запретного леса — по мнению чар, именно этот пейзаж делает её счастливой, — но на деле от него тяжело заживающие раны и болезненно срастающиеся кости ныли еще сильнее. Вот Лаванда очнулась. Вот Лаванда впервые может встать. Вот она выглядывает в окно и пугает ругательством молоденькую санитарку. Уберите это, Мерлина ради, уберите, клянусь, я буду орать на весь госпиталь до тех пор, пока вы это не уберете.

Истеричкой её и раньше не раз называли — подумаешь, оскорбление.

Она упирается руками в матрас и поднимается на постели, стараясь не шуметь. В тонкую щель между подоконником и окном снаружи забился сухой осенний лист, который трепещет нервно, не имея возможности выбраться и улететь, и именно на него Рон и смотрит. Наверняка ассоциирует себя с ним — особый драматизм ситуации — вроде как тоже заложник своего положения, но Рона, по-хорошему, никто здесь не держит. Хочешь уйти — вали, вон она дверь.

«Вон она дверь, — повторяет Лаванда про себя, — вали, давай уже, справлюсь сама».

Пусть он уже наконец найдет меня и сожрет, какая разница. Я всё равно не выберусь, я всё равно не выберусь никогда. А если выберусь, то не спасусь. Стоит только Рону уйти, и эта тварь снова будет заглядывать в окна. Привет, приятель, я тоже скучала. Дай мне погладить тебя по твоей рыжей спинке.

От одной мысли ладони сводит судорогой, и вдоль позвоночника скользкой змейкой проходится дурное предчувствие. «Умирать не страшно», — шепчет чей-то чужой голос в голове. Эй, ты это серьезно? Правда не страшно?

Ну, может, только чуточку больно.

— Дай мне блокнот.

— Что?.. Ты же читала уже.

— Нет, дай мне блокнот и перо.

Рон переступает с пятки на носок, будто бы не желая отрываться от созерцания чудного вечера за окном, где ветер гнет голые деревья и растаскивает из урн пакетики из-под чипсов. Но потом всё-таки приходится отреагировать — Рон тянется к столу и передает блокнот Лаванде, который она в свою очередь выхватывает и начинает рисовать прямо под своими показаниями. Только когда готовы три лапы из четырех, ей чувствуется, что Рон вообще не смотрит, и она, поднимая глаза, обнаруживает, что он сидит на самом краю её кровати, растирая пальцами глаза и виски.

Четвертая лапа уже не такая шедевральная, конечно, да и вообще запала хватает только на то, чтобы с мохнатого брюха и полосы на спине вывести стрелки-сноски. «Желто-рыжая» — подписывает Лаванда первую стрелку. «Черная» — выводит над второй.

Только кому какое дело.

Думать не над чем — смешно и страшно. «Он убьет меня, — сползает с кончика пера. — Ты можешь что-нибудь сделать». Знак вопроса не влезает — места уже нет, но так даже лучше. Убедительнее.

Лаванда на миг зависает над страницей, потом улыбается виновато и захлопывает блокнот.

— Ничего не получилось, прости.

— Не страшно.

— Тебе подшивать это в дело...

— Разберемся.

— Мне очень жаль, что я не помогла с Грэйбеком.

— Я и так его засажу, у меня на него есть что повесить.

— Тогда хорошо.

Схватить бы за рукав и заставить остаться. Сказать бы что-нибудь такое, чтобы быстрее ушел. Жаль нет палочки, можно было бы в долю секунды превратить проклятый блокнот в пепел.

Пепла хватает у метели, и она, как будто насмехаясь, горстями бросает его в окно.

* * *

— Меня зовут Мишель, — говорит Лаванда своему колдомедику. — Я приехала из Франции, вы бывали во Франции? И не стоит, вы не женаты, а девушки там безумно некрасивые. Какое счастье, что у меня румынские корни. Здесь у вас движение просто сумасшедшее, кто мог подумать, что этот проклятый маггл не собирается пропускать меня? Вы не знаете, он хотя бы машину помял? Так ему и надо.

— ... и Альберт говорит мне: «Хлоя, детка, мне жаль оставлять тебя и малышку, но я обязан быть там, где моя страна во мне нуждается». Я была так расстроена, что даже под ноги не смотрела, спускаясь с лестницы. Казалось, за столько лет каждую трещинку в мраморе помню в лицо. А оно вон как, видите. Тем более, все наши предки страдали слабыми суставами, просто проклятие рода какое-то.

— ... моя соседка по комнате — та еще штучка. Жжет и жжет ночами и днями свои благовония. Чертова хиппи. А я ей так и сказала — да-да, можете мне поверить! — если еще раз, говорю, я приду и увижу, что ты устраиваешь тут свой блядский цирк, я сложу все твои вещи посреди комнаты и вывалю на них эти вонючие свечи. Я честно говорю вам, я была уверена, что шифон затолкала поглубже. Если бы не вылез рукав, ничего бы не загорелось, я просто припугнула бы её и всё.

Однажды, завравшись, она едва не объявила себя реинкарнацией Беллатрикс Блэк — а что, весело ведь, ну правда. Но с враньем тоже нельзя перегибать палку: если они поймут, что она специально выдумывает все эти истории, её быстренько выставят из госпиталя, а это — верная смерть.

Хотя вообще-то и тут совсем не жизнь.

— ... и все они погибли, представляете, — говорит Лаванда худенькой женщине с огромными глазами на побелевшем лице, — лучше бы я погибла вместе с ними. Мне же снятся сны, каждый раз одно и то же, каждый гребаный раз. Вам снится что-нибудь?

Женщина бормочет что-то себе под нос, стискивая на коленях тонкие руки.

Зачем Лаванда потащилась перед сном в дальнее крыло этажа к больным «на долговременном содержании» и, главное, как ни одна сестра еще не заметила её, остается загадкой. Лаванда, кстати, решила не ограничиваться количеством дурацких поступков и пристала к одиноко сидящей на диванчике женщине со своими историями и вопросами. Мерлин, детка, ты на пятом этаже Мунго, как думаешь, что-нибудь снится людям, которые тут обитают?

— Что бы вам ни снилось, я надеюсь, что вы справляетесь.

Лаванде становится стыдно за свои выдумки. Впервые за тысячу триста двадцать шесть дней, проведенных в Мунго, ей стыдно, что она соврала. Она уже собирается извиниться, судорожно вспоминает, что за чушь успела наплести, но понимает внезапно, что она ведь и не выдумала ничего. Они все погибли. Лучше бы я погибла вместе с ними. Каждый гребаный раз.

— У вас буква А на цепочке, как вас зовут? Анна? Алиса? Агнес? Анжелина? Адриана? У меня кончаются варианты, лучше бы вам мне подсказать.

Женщина с именем на букву А разжимает ладонь и неуверенным жестом протягивает Лаванде розовый фантик от Колдовской жвачки.

* * *

Рон открывает свой блокнот уже ночью, практически случайно — замечает, что тот опасно лежит на самом краю стола. Он не планирует ничего читать, просто пролистывает страницы, прежде чем переложить ровнее, но рисунок обязан был обратить на себя внимание своей неуместностью. Нарисованное животное похоже, скорее, на волка, но для волка у него непропорционально большая голова, слишком вытянутая морда, чересчур тонкие лапы. Художник из Лаванды, прямо скажем, никакой.

Но пробелы в её художественном образовании перестают иметь значение, когда Рон пробегается взглядом по строчкам. Он убьет меня. Ты можешь что-нибудь сделать.

И никакого знака вопроса.

Рон сидит на кровати, блокнот лежит рядом с ним в складках одеяла. Рон думает, что Лаванда — та еще фантазерка, если не сказать обиднее. Её идеи — откровенно дурацкие, решения — откровенно необдуманные, если она что-то замышляет, да еще и тащит в свои замыслы других людей, — Мерлин! — это будет явная чушь, явная дурость. Она же никогда не думает ни о ком кроме себя и уж тем более никогда не думает о последствиях своих действий. Рон готов дать руку на отсечение, что она опять всё выдумала, чтобы привлечь к себе внимание. Левую руку.

Он знает, что совсем скоро возненавидит себя за этот поступок, но всё же поднимается с кровати, чтобы натянуть на себя джинсы и футболку, мантию — к черту, раз есть куртка. Будь ты проклята, Лаванда, если это всё твои фантазии. «Грэйбек, который вообще не Грэйбек». Я придушу тебя вот этими самыми руками.

И рыжая звериная спина с черной полосой, мелькнувшая чуть в стороне от крыльца, — не что иное, как неудачная игра теней и ветра в сухих стеблях травы.

— Срочное дело, мисс, это касается расследования, — говорит Рон девушке в приемной, небрежным жестом предъявляя служебное удостоверение. — Пятый этаж, Л. Браун. Не помню номер палаты.

— Сестра Андерсон вас проводит. Салли, ты наверх? Проводи мистера Уизли, пожалуйста. Пятьсот восьмая, мисс Браун.

Поднимаясь с Роном по лестнице, сестра Андерсон ворчит, что мисс Браун, должно быть, уже спит, и не дело беспокоить пациентов так поздно. Если она спит, говорит сестра Андерсон, вы меня простите, мистер Уизли, но я вас к ней не пущу, придете утром. Она у нас сложная, понимаете. Я сбилась со счета, пытаясь определить, сколько в ней живет личностей. Вы бы слышали её истории, одна страшнее другой. Колдомедики понятия не имеют, что с этим делать.

Рон знает Лаванду. Рон понимает, что колдомедики просто махнули рукой — перебесится.

— Лаванда точно спит, — не унимается Салли. — Зря мы поднимались.

Но она не спит. Она сидит на кровати, и звук открывающейся двери заставляет её обернуться. Замечая сестру Андерсон, Лаванда расплывается в улыбке.

— Салли, как здорово, что вы здесь. Ваза разбилась, — она кивает на рассыпанные по полу осколки. — Вы не уберете? Я боюсь порезаться.

— Конечно, милая. Как же так вышло?

— Случайно, — Лаванда не прекращает улыбаться даже тогда, когда Салли, вынимая палочку, поворачивается к ней спиной. Рон готов поклясться, что фальшь, которой пропитана эта беседа, того и гляди начнет липкими пятнами проявляться на обоях.

Лаванда поворачивается к Рону и улыбается ему тоже. Рон хочет взять вазу, которую только что починила магией Салли, и разбить её еще раз, размолоть в такое крошево, чтобы восстановлению она уже не подлежала.

Когда Салли уходит, в палате повисает молчание. Лаванда кутается в толстый вязаный свитер, надетый прямо поверх больничной пижамы. Рон молчит специально — есть надежда, что всё неправда, и можно будет спокойно вернуться домой.

— Не поворачивайся. Он смотрит в окно.

Надежды больше нет.

— Если ты уйдешь, он убьет меня.

Рон краем глаза всё же заглядывает в окно, но ничего за ним не обнаруживает.

— Слушай, Лаванда...

— Рон, дай блокнот.

Она протягивает к нему руку, и рукав свитера сползает с запястья, обнажая несколько неровных бордовых полос.

Так значит, ваза разбилась случайно.

— Ты что, вены резала?

Она натягивает пониже рукава и, выдержав неуклюжую паузу, начинает:

— Когда Альберт сказал мне: «Хлоя, это ужасно, но придется оставить тебя и малышку...»

— Мерлин, — Рон закатывает глаза, — лучше помолчи. Я удивлен, что на это кто-то еще покупается. Вены, кстати, режут вдоль, а не поперек.

— Тебя не спросила, как же.

— Вот-вот, Хлоя, в следующий раз спроси меня.

Лаванда скептически качает головой и тоже глаза закатывает, выражая свое недовольство. У нее на лице написано, что она уже не уверена в выборе спасителя. Она уже не уверена, что её вообще нужно спасать. В следующий раз буду резать вдоль и никому не доставлю неудобств своей неудавшейся смертью, не переживайте.

Четыре рваные, едва схватившиеся раны заставляют Рона делать выбор среди альтернативного набора выходов. Она могла сдохнуть. Если бы она была немного поумнее, она бы действительно убила себя.

— Одевайся, — говорит Рон и бросает в окно один за одним три Конфундуса — чтобы наверняка. Потом выглядывает за дверь и, убедившись, что за ней никого нет, хватает Лаванду за локоть и тащит через коридор к служебному камину. Темная тень в дальнем углу ему, конечно, только мерещится.

Камин выбрасывает их в подвальное помещение заброшенного здания, прямоугольная рамка света по контуру двери выглядит потусторонним символом, «концом тоннеля». Жаль, что думать об этом некогда. Рон открывает дверь заклинанием и выходит на улицу, в переулок точнее, вытаскивая за собой не особо сопротивляющуюся Лаванду. Он едва не закашливается, глотнув ледяного воздуха, ветер тут же ударяет в лицо, царапая кожу острыми снежинками, и чудовищно вовремя случается этот ветер: если бы Рон не отвернулся от него, он вряд ли заметил бы, как та самая тень из холла клиники, принявшая уже гораздо более реальные очертания, отходит на шаг назад, готовясь к прыжку.

Рон толкает Лаванду обратно за дверь подвала, надеясь, что она поймет и не вздумает высовываться, и уже потом, когда опускаются на плечо тяжелые когти, запоздало соображает, что её придется вытаскивать обратно, чтобы аппарировать, — почему не аппарировал сразу! Петрификус, который должен был бы парализовать зверя, даже не откидывает его назад, просто на момент задерживает, он встает на дыбы, и Рон бросает заклинания одно за одним, стараясь попасть в грудь и голову и не насадить ненароком какую-нибудь часть тела на исходящие слюной клыки

Не убивать его, нельзя его убивать, нужно его просто оглушить, связать, что угодно. Спрятать Лаванду — самое главное, а уже потом можно будет разбираться.

Когда с палочки на автомате срывается Инсендио, Рон жалеет, что не подумал о нем раньше. Шерсть вспыхивает с пугающим треском, пламя отбрасывает рыжие блики на снег, зверь рычит и взвывает протяжно, пытаясь сбить огонь лапой, но это Рону уже совсем не интересно.

— Иди сюда! Быстрее! — кричит он Лаванде в черный провал в стене, и она не заставляет себя ждать: выныривает из темноты и мертвой хваткой вцепляется ему в предплечье, так что приходится поудобнее перехватить её перед аппарацией. Лес Дина, потом Запретный лес, неизвестное морское побережье, озеро, в котором он искупался однажды благодаря стараниям Гринготтского дракона... Когда они оказываются, наконец, в гостиной темного пустого дома, Лаванда сама отлепляется от Рона и, задыхаясь, опускается в ближайшее кресло.

— Так и... сдохнуть можно...

— Это называется «заметать следы».

Это называется «какого-хера-я-в-это-ввязался».

А у Лаванды стучит в груди и в висках — да что там! — на подушечке каждого пальца, кажется, завелось свое крохотное сердце, которое мечется в истерике, угрожая прорвать кожу и вырваться с мясом. Лаванда вообще-то совсем слабая еще и больная, куда ей столько впечатлений сразу. И — будь она проклята! — эта тварь в самом деле сожрала бы её сегодня за ужином.

Рон проверяет окна, двери и камин, уходит на второй этаж, и те пять минут, пока его нет, тянутся как пять под завязку наполненных переживаниями часов. Более-менее отдышавшись, Лаванда встает, подкрадывается к окну и аккуратно выглядывает из-за занавески. На той стороне сотня футов заснеженного поля, а дальше густой кустарник и едва различимые в темноте стволы деревьев. Чуть правее желтыми точками светятся окна других домов — далековато, тем более по сугробам. Зато никаких животных рядом не наблюдается.

— Даже не думай выходить, слышишь? — предостерегает Рон у неё из-за спины. — Камин заблокирован, аппарировать отсюда нельзя. Сюда, кстати, теперь тоже.

Лаванда разворачивается, намереваясь доходчиво объяснить, что она вообще-то не тупая, но говорит совсем другое:

— У тебя кровь. Течет по руке.

Слегка подсохшая по краям красная дорожка заканчивается вязкой каплей на кончике среднего пальца, которая от резкого движения срывается и падает прямо на один из светло-бежевых цветков на ковре.

— Блядь, — цедит Рон сквозь зубы, выпутываясь из рукавов куртки, — если эта сука... я не знаю, что я с ним...

Куртка порвана на плече — лохматые полосы заметно на свету, футболка тоже порвана и помечена расплывшимся красным пятном. Это видно Лаванде, Рону — не особо, и ему в голову как будто приходит та же мысль.

— Можешь посмотреть? — спрашивает он, поднимая взгляд на Лаванду, и взгляд этот какой-то странный, затуманившийся.

Ладно, может, она не такая уж умная, но отчего-то же сразу разглядела в этом тумане и Билла, и Люпина, о которых пусть и немного, но слышала. Каждый может много и долго говорить о том, что укус оборотня — это не так уж и страшно, и с этим вполне себе живут, и живут неплохо, но почему-то быть укушенным не захочет никто.

Лаванда обходит Рона, задирает на нем футболку и аккуратно отлепляет от кожи пропитанную кровью ткань. Спина у него напряженная настолько, что страшно к ней прикасаться.

— Он тебя поцарапал. Не укусил. Дай мне палочку.

Рон выдыхает с шумом и в момент расслабляется, мотает головой из стороны в сторону, будто отмахиваясь от наваждения.

— Дай палочку, — повторяет Лаванда, пытаясь сдержать дрожь в руках. В последний раз она лечила раны триста миллионов лет назад. Палочку держала примерно тогда же.

У Рона перед глазами еще расползаются желтые круги, но паника уже проходит, сменяясь почти детским восторгом, как когда с треснувшего было под ногой льда возвращаешься обратно на твердую и надежную землю. Он не сопротивляется, когда Лаванда вытаскивает палочку из его руки — Мерлин с ней, пусть делает что хочет. От заклинания становится горячо, и мышцы начинают ныть, как если бы продуло, но когда Лаванда говорит, что раны затянулись и спрашивает, нормально ли всё, Рон врёт, что да, всё нормально и не больно ни капли. Тут уже и правую руку можно было бы отдать, только бы заиметь гарантию, что никогда в жизни ни одни оборотневы зубы не вцепятся в кожу. Перед глазами еще раз фейерверком проносятся ежемесячные зелья, превращения, полнолуния, неродившиеся дети, которые обязательно унаследуют лишнее и далее-далее-далее по кругу, вся в корне изменившаяся жизнь, а ведь нынешняя, несмотря на все свои недостатки, была такой здоровской, и...

Рон открывает глаза, когда к плечу прикасается что-то мокрое и холодное — это Лаванда стирает полотенцем кровь.

— Я не знаю, кто это, — говорит она совершенно будничным и оттого удивительно неуместным тоном, — не знаю, почему я ему так небезразлична. Это он напал на меня в Хогвартсе, потом я долго не приходила в себя и не имею понятия, что он делал всё это время. Он стал сниться мне спустя пару недель после того, как я очнулась, потом я стала видеть его в окне и даже два раза ночью у себя в палате. Это было совсем недавно.

Она делает паузу, будто раздумывает, стоит ли еще что-то говорить, и в итоге уточняет:

— Оба раза после того, как ты ко мне приходил.

Оконная рама скрипит от слишком сильного порыва ветра. Рон делает почти уверенный шаг в сторону, натягивает на себя порванную футболку. Ему безумно не хочется разворачиваться.

— Он не похож на волка, — говорит Рон, делая вид, что заскрипевшая рама больше всего остального заслуживает его внимания. — Голова большая, лапы тонкие. Оборотни — это всё-таки волки. Может, анимаг? В кого он тогда превращается?

— Когда оно пытается тебя убить, поверь, тебе плевать на такие тонкости.

Да конечно не плевать, что ты опять прикидываешься дурочкой. Ты обязана знать врага в лицо, чтобы убить его первой.

Рон чувствует, что Лаванда от него отходит, но не слышит её шагов. «Узнать врага в лицо» — это вообще не самый любимый его метод, была бы его воля, он бы рубил сплеча направо и налево, только каждый раз влетает по морде одними и теми же граблями.

— Мне нужно в министерство, — говорит он и всё-таки оборачивается как раз в тот момент, когда Лаванда, бледная и растерянная, опускается на самый краешек кресла, держась за левый бок, прямо под ребрами.

— Давай, — отзывается она с насмешкой, — иди, конечно. Я вообще-то сдохнуть могу. В Мунго мне каждый вечер приносили зелья.

— Какие зелья?

— Понятия не имею, я их не пила.

Рону остается только тихо выругаться. Любые действия теряют смысл, что уж говорить о словах.

— Иди ложись, — говорит он наконец. — Наверху вторая дверь. Там всё есть.

— А если там грязно? У меня нет палочки.

— Мою возьми.

«... только отвали», — едва не добавляет он. Почему не изобрели еще какой-нибудь магический шар, который мигал бы красным, когда делаешь неправильный выбор? Почему до сих пор приходится идти до самого конца, чтобы узнать, что сто лет назад следовало повернуть в другую сторону? Рон ненавидит свою дурацкую привычку сомневаться всякий раз, когда более-менее решающий шаг уже сделан. Да и правильно — зачем сомневаться до того, как выбрать? Выбирай наугад и сомневайся после.

Рон засекает ровно час с того момента, как стихает наверху шум — Лаванда должна была уснуть. Он поднимается наверх, стараясь не скрипеть половицами, открывает ту самую вторую дверь. Лаванда действительно спит, завернувшись в одеяло на самом краешке большой кровати, и лунный свет лежит на простыни как раз вдоль её спины, не касаясь, словно Лаванда намеренно отодвигалась от него подальше.

На всё про всё есть от силы часа три — до утра уже не так долго. Рон осторожно берет свою палочку, которую Лаванда положила рядом с собой, и тихо выходит из комнаты, закрывая за собой дверь. В Министерство и к Гарри — как бы решить, куда в первую очередь? Ты многое упростил бы, Гарри, если бы всё еще был на работе.