Вернись тогда - не знаю когда (гет)

Она стояла, как всегда, у окна;

А за окном стояли белые ночи.

Лишь два бокала и бутылка вина -

И расставанье становилось короче.

Ремус Люпин был закадычным другом дядюшки Сириуса и обладателем безграничного запаса терпения, как по секрету сообщил упомянутый дядюшка, чем маленькая Дора Тонкс бессовестно пользовалась. Рем, кажется, не возражал — во всяком случае, наскоки Доры из-за угла выдерживал стоически, а разбитые тарелки терпеливо чинил.

Когда дядюшку Сириуса отправили в Азкабан по какому-то совершенно безумному обвинению, Тонкс отчаянно шмыгала носом и сердилась, стараясь не плакать, но в конце концов разревелась, уткнувшись в коленки бледного, не выспавшегося Рема. И двойная несправедливость случившегося остро захлестнула маленькую Дору, когда, подняв голову, она наткнулась на его больной взгляд.

Когда Рем почти перестал к ним приходить, несмотря на постоянные уговоры Андромеды и яростные заверения самой Тонкс, к несправедливости мироздания добавилась ещё одна степень.

А на столе две свечи рождали тени в ночи,

И утро шло уже навстречу им двоим.

Она в который раз закрыла дверь за ним,

И он услышал:

Когда только из неугомонной девчонки-сорванца, готовой укатать его до потери пульса и заболтать до отсутствия чувства времени, успела получиться сотрудница аврората? С хитрющим прищуром и опасными искорками в глазах, загоревшимися почему-то при встрече с ним? Рем едва успел увернуться от тычка под рёбра и тут же схватился за попавшийся под руку шкаф, чтобы не потерять равновесие: накинувшаяся на него с порога, Дора явно желала задушить Люпина в объятьях. И его жалкие оправдания в ответ на её вечное «Какого чёрта ты опять пропал и пишешь разве что по большим праздникам?!» впервые показались недостаточными ему самому.

Ему определённо стоило пересмотреть свои представления об окружающем мире и Нимфадоре Тонкс в частности. Выросшая Дора была достойной родственницей своего дядюшки и не менее достойной дочерью своих родителей. «Всё, Рем, мы теперь в одной весовой категории».

Когда Люпин, приложивший все усилия, чтобы исчезнуть с кухни как можно незаметнее, едва не споткнулся на пороге от её беспечного «Что, Рем, опять убегаешь?», это осознание вспыхнуло перед ним со всей очевидностью. Вместе с мыслью, что нынешний раунд, кажется, останется не за ним.

Пойди туда — не знаю куда,

Вернись тогда — не знаю когда.

Беда — не беда, года — ерунда,

Я все же дождусь тебя.

Иногда Тонкс завидовала Сириусу: от него Рем Люпин не отнекивался невероятными отмазками; ему не нужно было бегать за старым другом и подлавливать его на Гриммо, чтобы встретиться и поговорить. Его Рем, как старого друга, не стеснялся и не боялся стеснить своим присутствием, как пояснил Блэк, и Доре было обидно до ужаса, что её — тоже, между прочим, знакомую с ним с раннего детства! — Люпин этой привилегии по непонятной причине лишил.

Тонкс злилась, зарывалась в работу, ловила Рема в прихожей и пыталась с ним хотя бы поругаться. Тот тактично предлагал ей чаю, сочувствовал неприятностям в аврорате, скармливал какие-то дикие байки из своего бурного — подумать только! — прошлого, от которых невозможно было не смеяться, и в ответ на её нападки только обезоруживающе улыбался — и снова исчезал по неотложным делам.

«Придёт, куда денется», — говорил в таких случаях Сириус, с подозрительной насмешливостью щурясь на «дорогую племянницу». И Тонкс едва сдерживалась, чтобы не запульнуть в «доброго дядюшку» каким-нибудь сглазом. А потом Люпин правда приходил.

Ровно до тех пор, пока ей не вздумалось припереть Рема к стенке и побеседовать с ним начистоту.

Дора иногда не могла понять, за кем из них в итоге осталось последнее слово. За Люпином, без предупреждения сбежавшим на какое-то задание, или всё-таки за ней, потому что она заставила его непрошибаемую защиту дрогнуть?

Она писала письма, одно за другим: на его старый адрес и копию каждого — на Гриммо, под дверь комнаты, где Рем жил раньше.

Его единственный ответ пришёл ближе к Рождеству, и Дора, скользнув взглядом по первой же строчке, не удержалась, и, скомкав бумагу, швырнула письмо в угол.

«Вернулся, значит, всё-таки?» — подумала она в следующий миг и, вытащив пергаментный комок из-под шкафа, аккуратно разгладила лист.

И он опять ушел на белый восход,

Была его дорога долгой, как вечность,

В который раз идти за счастьем в поход -

Одно и то же, что лететь в бесконечность.

Это могло бы показаться абсурдом и даже смешным, если бы для него всё не было столь печально. Когда Доре было пять, Люпин читал ей сказки; в её десять — играл с ней в снежки на Рождество, одно из немногих, когда он оставался в Лондоне; в её пятнадцать — подтягивал её перед СОВами, когда ей исполнилось двадцать один — с трудом нашёл сову, чтобы послать поздравление с успешным окончанием аврорской школы. А теперь — в её двадцать три (почти двадцать четыре) — в десятый раз переписывал открытку Доре на Рождество: как можно нейтральнее и как можно искреннее.

Можно было, конечно, пойти самым простым путём и не посылать ничего. А потом отговориться, что ему (и это будет почти правдой) было не до праздников. Но такого безразличия в Рождество Нимфадора не заслуживала, да и что говорить — он, Ремус Люпин, был бесконечно виноват перед ней, поэтому его священным долгом было написать всё проясняющее поздравление.

В «Норе» Тонкс так и не появилась, и открытка осталась лежать кармане его потрёпанного плаща. И почему-то сейчас ему казалось, что лучше бы она, сердитая, осунувшаяся и усталая, была здесь, мучая его одним своим присутствием, а не где-то там в одиночестве.

Он никогда ещё не чувствовал такой благодарности к Молли Уизли, которая ни словом не прокомментировала его просьбу взять сову.

Он истоптал сапоги, он воду пил из реки,

И снова он не нашел то, что искал.

Стремясь наверх, и вновь срываясь вниз со скал,

Он снова слышал:

Иногда ей думалось, что Рем, может быть, просто слишком устал, слишком вымотался после своих шпионских игр и одиночества, чтобы с ней спорить.

— Я тебе писала.

Он только вздохнул.

— Я видел.

— Знаю, знаю, ты не мог ответить, — поспешно добавила Тонкс, чувствуя, как в его голосе проскальзывает ощущение вины. — Но ты ведь вернулся.

Люпин кивнул, молча, без обычных иронических комментариев и даже без усталой улыбки.

— Прости, — проговорил он вдруг, рывком оборачиваясь к ней. — Дора, я, правда, и сейчас не знаю, что делать. Как будто мир плывёт под ногами, понимаешь? И ты... Мерлин, Дора! Я трус невозможный, я боюсь испортить тебе жизнь, а твой энтузиазм — и сопротивляться я тебе не могу, и понять, где оно, верное решение, тоже. Что от меня требуется? Куда я должен идти?.. — Ремус глубоко и тяжело вздохнул, потирая ладонями седеющие виски. Тонкс  молча положила голову ему не плечо.

— Хорош гриффиндорский храбрец, да? — слабо усмехнулся он, нащупывая рукой её маленькую ладонь. — Ох, Дора. Ты не поверишь, сколько писем тебе я спалил в камине. Каждый раз перечитывал — и сжигал, злясь на самого себя.

— А я слишком боялась перечитывать, — созналась вдруг она. — Так и посылала, как на душу легло. Наверное, они были ужасны. Так что, надеюсь, их ты тоже сжёг.

Люпин прижался губами к её виску.

— Не надейся.

Пойди туда — не знаю куда,

Вернись тогда — не знаю когда.

Беда — не беда, года — ерунда,

Я все же дождусь тебя.

Мир рушился, летел в тартарары, трещал по швам и переворачивался с ног на голову.

Забавно, но именно ощущение общего хаоса расставляло всё по местами, заставляло мысли наконец выстроиться в положенном порядке. В сумасшедшей безнадёжной войне Ремус Люпин чувствовал себя на своём месте.

Это было, может быть, единственное, что он умел делать и что мог назвать правильным. Скрываться, бежать, отступать, уходить, снова продираться вперёд  — это была летопись его жизни. Только, пожалуй, давненько ему не приходилось куда-нибудь возвращаться.

«Надеюсь вернуться к завтраку, но если не успею — пожалуйста, не пугайся».

Записка легла на обеденный стол, и Рем на одну лишь секунду задержался в дверях, чтобы удостовериться, что Дора всё ещё спит, смешно посапывая в подушку.

А на столе две свечи рождали тени в ночи,

И утро шло уже навстречу им двоим.

Она в который раз закрыла дверь за ним,

И он услышал:

На плитке тихонько шипел чайник, за окном смеркалось, Дора старательно поливала цветы. За столом сидела, занявшись вязанием, Андромеда, и Тонкс была благодарна, что мать ничего у неё не спрашивала.

Наверняка Андромеда уже обо всём догадалась — и так же наверняка сделала неверные выводы.  Дора слегка поморщилась и потянулась к затянувшему свистящую песню чайнику.

У Рема всегда находились сотни и тысячи причин, чтобы уйти, сбежать, отправиться на поиски приключений и высшего смысла. У Андромеды Тонкс не было никаких сомнений, что Люпин — человек прежде всего благоразумный. Поэтому она не сомневалась, что ушёл он, чтобы оградить Дору от неприятностей и вряд ли изменит своё решение.

Дора знала, конечно, о Ремовых вечных терзаниях и пресловутом чувстве долга. И с тех пор, как он несколько дней назад исчез по каким-то неизвестным делам, разумеется, успела немало поволноваться.

Но, в конце концов, она знала его всё-таки лучше, чем Андромеда.

Тонкс поставила на стол третью чашку.

Рем ведь обязательно вернётся.

Пойди туда — не знаю куда,

Вернись тогда — не знаю когда.

Беда — не беда, года — ерунда,

Я все же дождусь тебя.