Война началась (джен)

Гермиона выходит из дома и ждет родителей. Из квартиры раздается раздражающее шуршание пакетов, мягкий, шелковистый голос матери, с легким оттенком ненавязчивого приказа обращающегося к отцу; тот недовольно гудит ей в ответ. Гермиона тяжело вздыхает, но на лице ее улыбка: так приятно после года учебы, года приключений, то есть, опасностей и переживаний, приехать домой и насладиться спокойным, безмятежным уютом, с заботой и лаской создающимся матерью; окунуться в бархатные объятья собственной комнаты, где ее так терпеливо и немного тоскливо дожидаются в течение целого года мягкая постель с синим одеялом, воздушная, словно сделанная из облака, подушка и (ничуть не стыдно сказать) старая детская игрушка, напоминающая Гермионе былую беспечность, заливистый смех, безутешные рыдания из-за падения в грязную лужу и умиленные улыбки родителей.

Она стоит у выхода; спина начинает деревенеть от невозможности прислониться к чему-нибудь; Гермиона оборачивается и с надеждой смотрит на дверной косяк, но тут же брезгливо отворачивается: даже в Хогвартсе, с его пыльными, в паутине углами, обшарканными полами, обросшими грязными венами из воска постаменты для свечей казались ей комфортней, нежели каждый день вычищаемые, пахнущие хлоркой и еще каким-то химическим веществом неизвестного происхождения лестницы, дверные проемы и перила.

Гермиона терпеливо ждет, хотя внутри ее буквально съедает от неудержимого желания пойти поскорей с родителями в парк, кататься там на каруселях, забывая обо всем; есть мгновенно тающую сахарную вату и запивать лимонадом, предварительно выпустив из бутылки все пузырьки, как она делала это в детстве.

На улице стоит жара. Нет даже легонького дуновения ветра; все словно превратилось в пустыню: не хватало только барханов и верблюдов. Гермиона поднимает голову вверх и смотрит в небо: оно кажется ей таким близким, как будто сейчас упадет на нее; облака из ваты — пузатые плюшевые мишки и пушистые кролики — медленно, сонно плывут по синеве. Деревья утопали в изумрудной листве; как нескладные великаны они стояли у подъезда, скрывая почти всю аллею в прохладной тени, но Гермиона предпочитала стоять прямо под солнцем. Она не боялась получить удар; наслаждаясь тем, как лучи ползут по ее телу, спускаясь с макушки к пальцам ног, выглядывающих из открытых носков сандалий, она совсем забыла о том, что происходит и что она могла выглядеть глупо. Нет, никаких глупостей не могло быть — в этом Гермиона была уверена. Разве может быть что-либо неправильным, когда в воздухе стоит такой божественный аромат фиалок, шиповника и ирисов, растущих в клумбах у подъездов, когда солнце так ласково окунает в свои объятья. Определенно, не может.

— Ты уже заждалась? — глупый вопрос, по мнению Гермионы, но она тепло улыбается матери и говорит совсем не то, что думает:

— Нет, что ты. Пойдемте?

Мама долго всматривается в лицо дочери; в ее глазах что-то странное, едва уловимое. Соскучилась, думает Гермиона.

— Ну, садитесь, девочки, — неловко прерывает непонятную для него самого тишину отец и подмигивает дочери. Та улыбается и садится на заднее сиденье.

«Наконец-то! Наконец-то!» — стучит у нее в голове навязчивым ритмом пульса. Гермионе казалось, что она невольно начинает и сама про себя повторять эту фразу, как некую мантру. В груди у нее сердце бешено колотилось, как от страха, только это чувство, в отличие от испуга, было приятным. Оно было липкое, тонкое, как паутина, которую плел паук-ожидание в самом видном углу ее груди. Гермиона делала глубокие вздохи, пила воду, пыталась отвлечься на родные виды из окна, но у нее никак не получалось унять охватившее ее возбуждение. Вскоре холодный комок в горле лишил ее возможности пить и почти не давал дышать. Гермиона знала, что дело не в жаре и не хотела открывать окно, чтобы не простужать и без того уже заболевшую маму.

Парк казался ей чем-то сумрачным, волшебным, хотя магии в нем было не больше, чем в спичке. Он для нее более родным, даже чем собственная комната. С парком у Гермионы были связаны самые теплые воспоминания, и она даже не могла понять, почему. Но эти карусели — «цепочки», как она их любила называть — всегда дарили ей ощущение легкости, опьяняющей свободы, летящий навстречу холодный поток воздуха был для нее хмельнее, чем огневиски: его бурлящая пена оседала на лице, лилась в рот; в ушах свистел ветер, и, казалось, можно было, если прислушаться, разобрать его любимые мотивы. Такое ощущение ей не дарило ничто, даже полет на метле или фестрале.

И вот они уже близко. Сердце Гермионы заколотилось еще бешеней, ритм усилился, стал беспощадней, а холод в груди сполз по всему телу; ее стало трясти. Если бы девушка не была здоровой, можно было бы подумать, то ее бьет в лихорадке.

— Узнаешь, милая? — ласково спрашивает ее мама, наклонив голову к маленькому проему между креслом и дверью. Гермиона собирается сказать «да», но слова застревают у нее в горле и изо рта вырывается неопределенный хриплый звук. Она уже давно узнала эту аллею: когда она была маленькой, здесь стоял мороженщик. Грейнджеры всегда покупали у него три сливочных рожка. Сейчас же здесь расположился небольшой трейлер с припаркованными у него мотороллерами. «Прокат», — подумалось Гермионе. Буквально на мгновение ее охватила необъяснимая для постороннего глаза тоска, но совершенно нормальная для Гермионы: ей хотелось, чтобы все было так, как было в детстве. Но так не бывает никогда, и она это понимала, хотя отказывалась принимать.

Мистер Грейнджер припарковал машину на специально отведенной для этого площадке, забрал квитанцию у сторожа, условившись на четыре часа («Как мало!» — с тоской подумала Гермиона, стараясь не подавать виду) и, радостно улыбаясь, приобнял жену и дочь.

— Ну что, развлекаемся? — хохотнув, он снова подмигнул. Миссис Грейнджер заливисто рассмеялась, а Гермиона промолчала, но просто потому что не могла ничего сказать. В голове же ее бушевал бурный водопад мыслей и планов. Она думала купить сначала сахарную вату, съесть ее на той уютной скамеечке под тополем; потом пойти кататься с отцом на машинах, всем вместе сесть в открытую кабину колеса обозрения, прыгать на прозрачных батутах на воде и побыть еще на огромном количестве увеселительных аттракционов; «цепочки» же она хотела оставить на самый конец.

— Что, гений мой, уже наметила план действий? — улыбаясь, спросил отец. Гермиона озорно кивнула; глаза ее светились восхищенным блеском. — Тогда помчались!

Миссис Грейнджер только иронично покачала головой, вытаскивая фотоаппарат и наблюдая, как отец и дочь, взявшись за руки, бегут к лавке с сахарной ватой.

«Как дети, ей-богу», — удовлетворенно подумала она, снимая огромную розовую липкую массу на деревянной палочке в руках лучезарно улыбающейся дочери.

Гермионе казалось, что она снова попала в детство. Вкус ваты, тающей едва попав в рот, напомнил ей случай, как она, радостно и заливисто хохоча, бежала к мальчишке, игравшему в машинку, и, не заметив злополучно расположившегося у ее ног камня, проехалась коленками по асфальту и упала в грязь. Она вспомнила, как горько и безутешно она плакала из-за испорченного платья — а ей его только-только купили — и как тревожно было лицо мамы, и как отец пытался удержать смех (наверное, у него бока болели от этих тщетных попыток), а мама шлепнула его по руке, чтобы он прекратил. Но папа все же рассмеялся, и от этого маленькая Гермиона зарыдала еще безутешней. В итоге она успокоилась только когда ей купили вату; эта огромная, не помещающаяся во рту масса, таявшая и капавшая на грязное платье, была очень сладкой и она очень понравилась Гермионе. Нынешняя Гермиона, поднося ко рту сахарную вату, посмеялась над пятилетней собой и стала перебирать в голове другие забавные случаи, связанные с этой аллеей. Но тут она услышала незнакомый, но в то же время знакомый чей-то голос за спиной:

— Привет, Гермиона!

Голос несомненно напоминал Гермионе кого-то, но она стояла какое-то мгновение, не оборачиваясь и пытаясь опознать владельца такого звонкого, как утренняя капель, голоса. Осознав тщетность этой попытки, Гермиона повернулась и увидела Колина Криви.

— Колин! — брови ее поползли вверх. — И ты тут?

Мальчик утвердительно кивнул, явно гордый, что его узнала сама мисс Грейнджер, гордость школы, подруга Гарри Поттера.

— Мы с родителями тут каждое лето бываем, — важно сказал он, — нам тут нравится.

— Понимаю, — улыбнулась Гермиона. — Ну, пойдешь к родителям?

— Нет, — задрав кверху нос, произнес Колин и неопределенно махнул рукой: — Они встретили знакомых, языками чешут, — мальчик казался разозленным этим обстоятельством. Он явно был недоволен такими встречами.

— Они не будут тебя искать? — нахмурившись, спросила Гермиона. У нее был намечен целый план, а в распоряжении осталось всего три часа, и она никак не хотела тратить их на упрямого мальчишку.

— Может, и будут, — он повел плечом. — Но мне все равно. Я не хочу с ними. Я хочу в Хогвартс, — грустно заключил он. — Там я каждый день узнавал интересные вещи, а здесь… — Колин тяжело вздохнул, так и не сказав, что «здесь».

— Но ведь ты можешь узнавать новые и интересные вещи и в мире магглов, — ободряюще улыбнулась ему Гермиона. Лицо Колина просветлело.

— А ведь и правда! — воскликнул он. — Спасибо, Гермиона! Я пойду, надо за Деннисом следить, — важно кивнул он и помахал Гермионе, убегая в сторону трейлера с мотороллерами.

Девушка мгновение смотрела ему вслед, но тут в груди ее что-то зашевелилось, и она побежала к родителям.

В следующий миг перед ней упала огромная ветка; если бы Гермиона не успела отскочить в сторону, ей бы, наверное, разбило голову. Ничего не понимая, она помчалась дальше, туда, где они договаривались встретиться — у «цепочек». Дорогу Гермиона знала превосходно и через минуту она была уже у места. Но родителей не было. Не было и аттракциона: вместо него было целое кладбище развороченных, развалившихся, словно прожженных железок. Гермиона не могла поверить тому, что видела, внутри нее что-то оборвалось. Белая пелена застелила глаза, мешая Гермионе смотреть на дорогу. Ноги несли ее непонятно куда. Девушка была словно в забытьи: она не соображала, что делала; в ушах зашумело, как будто она слушала шепот моря в ракушке; сквозь этот шум она еле различала крики людей, находившихся неподалеку. Гермиона старалась овладеть собой, она сжала кулаки: ногти больно впились в ладонь, и это немного привело девушку в чувство. Она потрясла головой и умылась в фонтанчике. Но в следующий миг на это фонтан упало что-то очень тяжелое, разбившее кирпичные бордики и разгромив половину днища. Гермиона едва успела отскочить.

В груди ее сердце бешено заколотилось, ей стало трудно дышать; паучок-ожидание сменился огромным тарантулом страха: он беспощадно щелкал жвалами, пытаясь укусить Гермиону в самое сердце ядовитыми клыками.

Все еще не понимая, что происходит, но уже стараясь начать соображать, Гермиона побежала к выходу из парка. Там в рыданиях сотрясалась миссис Грейнджер; ее муж пытался удержать ее за руку, чтобы она не побежала в парк. Увидев Гермиону, живую и невредимую, Грейнджеры побежали к ней, крепко обняли; миссис Грейнджер покрывала все лицо Гермионы мокрыми поцелуями, отец прижимал ее к себе и гладил по спине. Руки его дрожали.

— Что случилось? — содрогающимся голосом спросила Гермиона. — Это ураган? Что это?

— Мы не знаем, милая, — тревожно звеня, ответил ей отец. — Это началось внезапно, словно кто-то решил разнести весь парк. Как только это началось, мы начали искать тебя, но подумали, что ты побежала к выходу, — продолжал он. — Как хорошо, что с тобой ничего не случилось!

— Может, я и нервная, но мне показалось в какой-то момент, что я вижу над собой фигуру в черном плаще, — начала миссис Грейнджер, — но я отбросила эту мысль, сославшись на перегрев. Но теперь я думаю, что это — террористы.

— Что бы это ни было, пойдемте в машину. Как бы ни случилось еще что-нибудь опасное, — перебил ее мистер Грейнджер и подтолкнул жену и дочь к воротам.

«Нет, — подумала Гермиона, сжимая от злости кулаки, — это не террористы. Это хуже. Война началась!»