Раны мира (джен)

— Ой-ой-ой-ой! Щипет, паа-а-ап, — капризно заныла Лили, дергая пораненной коленкой, — почему ты не залечишь магией?

— Потому что я устал тебе повторять: не залезай на мамину яблоню. Возможно, ты хоть сейчас поймешь, что дерево может вконец разозлиться и скинуть тебя с ветки, а не просто хлестануть по ногам, — аккуратно прикрепив пластырь, отвечал Гарри. Он устало вздохнул — девочка была умна не по годам, но и дня не могла прожить без приключений.

Понадеявшись, что ссадина заставит одуматься Лили, щепетильную к своей внешности, он собрался выйти из комнаты, но у порога его настиг тихий, просящий голос дочери:

— Мне придется терпеть всю ночь? Больно! — и хитрые-хитрые глаза, наполненные фальшивой влагой.

— Это не самая страшная боль, тыковка, поверь мне, — увидев любопытный огонек, зажегшийся в глазах дочери, Гарри тут же пожалел о вырвавшейся фразе.

— А какая самая-самая-самая? — Лили, затаив дыхание, едва ли не привстала с кровати в предвкушении новых познаний. Это, пожалуй, досталось ей от крестной.

Гарри, недолго размышляя, наклонился к прикроватной тумбочке и достал с нижней полки потрепанную книжку, еще хранившую в себе память о пальцах некогда крошечной Молли. Присев рядом с дочерью, он вкрадчиво спросил:

— Ты ведь не все здесь прочитала, верно?

— Пап, ну кто в моем возрасте еще читает сказки! Тедди такие интересные книжки принес, невозможно оторваться: магглы описывают такое волшебство, о котором магам даже не снилось!

— Если бы у меня в твоем возрасте были бы эти сказки, я зачитал бы их до дыр, — Гарри тепло рассмеялся, вспоминая, как с упоением проглатывал рассказы барда Бидля темными ночами, а днем искал хоркруксы Волдеморта. — Хочешь, я тебе почитаю? Как раньше?

Лили неуверенно замялась. С одной стороны, ей было неловко от осознания, что ей, уже осенью поступающей в Хогвартс, будут читать вслух, а с другой, так хотелось вновь услышать бархат отцовского голоса, почувствовать тепло его колен. Тихонько подкравшись к двери, она заглянула в длинный коридор и, не улавливая хохота старших братьев, захлопнула дверь, заговорщически посмотрев на отца.

— Давай сядем у камина.

Поудобнее устроившись на мягком ковре, Лили сложила голову на отцовских ногах и приготовилась слушать. Но Гарри не спешил начинать чтение, перебирая пальцами рыжие волосы дочери.

— Что ты знаешь о дементорах?

— Они охраняют Азкабан и… дарят поцелуй самым опасным преступникам, высасывая душу. А что? — Лили вопросительно взглянула на отца.

— Высасывая душу… они поглощают ее, без остатка растворяют в себе. Послушай.

“Жил-был на свете странный чародей. Мало кто видел его, но те, кому довелось, не желали разговаривать о нем больше никогда — перекрестившись, они советовали любопытному забыть о нем и не вспоминать более.

Человек этот сам неохотно появлялся на людях. Во всяком случае, так думали все. Особо смелые и небоязливые рассказывали о нем, как о высоком, худощавом человеке лет пятидесяти, с длинными, дымчатыми волосами, что затуманивали белый день, черными, глубокими глазами, из пропасти которых никто еще не возвращался. Поэтому его космы всегда закрывали лицо, и даже сам Мерлин — говорят! — не осмеливался к нему подойти.

И как бы народ ни отгонял разговоры о нем, пошел другой слух, помимо пересудов о его устрашающей внешности. Нелепо, однако он слыл исцелителем. Но каким! К нему шли с покалеченными душами, неутихаемой болью в сердце — и он вылечивал бедняг, не требуя ни денег, ни привилегий взамен. Эта группа людей — третья после пугливых и смелых — была молчаливой и никогда не повествовала о том, что скрывается за мраморными стенами кажущимся нежилым дома.

Но близкие люди замечали странные изменения: поначалу они радовались утихшим истерикам; их дети вспомнили, что нужно есть, и забыли, что нужно каждый день сидеть у могилах своих детей, не заботясь о собственных нуждах. Но после первых улыбок приходил страх: исцеленные были отстраненными, равнодушными и… неживыми? Но нет, ведь ходят, едят, разговаривают. «И жив и мертв» — так стали говорить люди, и каждый, услышав это определение, мог понять, что тот побывал у странного волшебника.

Тем временем в городе происходило что-то не менее непонятное. Убийствам уже никто не удивлялся — магглы с незапамятных времен жаждали истребить волшебников, но способ умертвления находимых бездыханными было не похоже на все предыдущие.

На теле убитых не обнаруживалось ни единой царапины. Ничего, чем обычно пользовались магглы: ни дыр от вил, ни ран в груди, ни порезов на шее. Ничего. И что пугало больше всего — открытые глаза, пустые, бездушные, и рот — словно в немом крике. Люди боязливо предполагали, что среди них самых завелся убийца — было похоже на эффект Авады Кедавры, но даже думать было страшно, что свои же стали убивать своих. В то злополучное время маги по всему миру были невероятно близки — их сжигали, над ними издевались, но у них все еще была своя мощь, свой предводитель, и они знали, что когда-нибудь волшебники будут торжествовать. Нужно было лишь сохранить как можно больше волшебной крови, как можно больше силы, текущей по венам, и главным законом было — не убий своего. Каждый человек был на вес гоблинского золота, и тут — убийства. Убийства ли, никто не знал. Но было страшно. Страшно от одного вида недышащего тела — словно душу забрали, оставив ненужную оболочку и боль всем, кто еще жив.

Так и жили волшебники — смеясь или боясь, живя или нет, но были и промежуточные состояния: «и жив и мертв» да «ни жив ни мертв» — так стали нарекать убитых неведомыми.

В какой момент, в какую пору таинственные исцеления и убийства стали сопоставлять, никто сейчас не смог бы вспомнить. Наверно, слишком поздно. Но люди верили, что «никогда» еще долго не наступит, посему просто запретили себе и свои родным «лечиться» у странного человека с бесчеловечными глазами — и забыли о нем.

А убийства продолжались. С каждым месяцем, неделей, а после и вовсе — днем их становилось все больше и больше. И тогда настало время открыть невиданные живым людям двери.

Дом встретил добрых волшебников тишиной, холодом и пустотой. Казалось, такая атмосфера должна царить в тюрьме. Ошибочны ли были эти ощущения? Разве в тюрьмах умирают?

Странно, но не было ни охранных, ни распознающих чар. Либо хозяину нечего скрывать, либо он настолько могуч и кровожаден, что никого не боялся. Все мысленные вопросы оставались без ответов, и волшебникам ничего не оставалось, кроме как пройти по дорожке к своей неизвестной, но плачевной — об этом шептал дом — судьбе.

Странный чародей сидел в кресле, спиной к вошедшим. За массивной спинкой угадывались лишь блеклые руки с тонкими, слабыми на вид пальцами. Однако уверенность, что этот чудак — убийца, никуда не исчезла.

Самый смелый из волшебников вышел вперед:

— Встань, человек! Мы пришли поговорить.

Кресло стало медленно поворачиваться, подвластное неведомой магии — добрый волшебник был готов встретиться взглядом с неизвестным. Он заметил действительно длинные, черно-серые волосы, клубками дыма лежащие на коленях, струящиеся по груди, прикрывающие скулы и мрачные, в которых не различить зрачков, глаза…

Едва эта мысль сформировалась в его голове, ее вытеснил смех. Кровожадный, пугающий, непрекращающийся, и самое страшное — давно забытый, но вновь обретенный. Образы из далекого детства вновь поглотили его — вот он бежит по кровавым лужам, а там, впереди, лежит его мать: ее голова поднимается каждый раз, когда острые вилы оставляют очередные дыры в ее теле. А маггл смеется, смеется, смеется! Его смех раскатывается, подобно грому в ясном небе, и не хватает лишь молнии, яркой, зеленой, убийственной! И мальчик ее выпускает, ощущая после звенящую тишину дождя, слезами капающую на окровавленное тело.

Смех прекратился. Очнувшись, добрый волшебник осознал, что стоит на коленях, и вытер соленые дорожки. Не время. И что это на него нашло?

— Страшно? За что, милый? За то, что убили, или за то, что убил? — голос, скрипучий, едкий, но тихий, завывающий, что приходится напрячь слух, чтобы что-то услышать. А чтобы что-то сказать сил не хватает — их будто отняли.

— Ты остался безнаказанным, верно? Ты убил, но остался безнаказанным. Потому что ты убил маггла, но он не убит. Ты когда-нибудь думал, почему их так много? Они перерождаются — слышишь? — их души возвращаются обратно в новорожденное тело. А наши — нет. Смешно, не правда ли? — и он опять засмеялся.

Горло волшебника сжалось. Он чувствовал подкатывающую тошноту, но другую, словно его внутренности рвутся наружу, чтобы оставить тело пустым.

— Я хочу это исправить. Мы будем пожирать души магглов, пока все они не сдохнут. Все! До единого! И тогда не будет убийств детей и матерей, маги будут править землей и не надо ждать тысячелетия, когда, возможно, этого даже не произойдет, — свистящий шепот, безэмоциональный, но пробирающийся в душу, пожирающий…

Волшебник стоял, не в силах отойти, завороженно глядя на черное существо.

— Присоединяйс-с-ся, — лицо так близко, глаза так глубоко. Достают, выворачивают, забирают. Пусто.

И вот он видит свое безвольно лежащее тело и рядом бывшего товарища. Он хочет ему что-то сказать, подлетает ближе, но, открыв рот, слышит лишь крик, чужой, детский. Но ему кажется, что ему шепчут что-то, и он приближается, но слышит все тот же крик, и ему так хорошо, так хорошо, он подлетает ближе, ближе, пока губы не касаются губ…

Никто никогда больше не видел этих двух волшебников. Люди вообще больше не слышали ни о странном чародее, ни о непонятных убийствах.

Лишь те, кто работали тюремщиками в Азкабане, говорили, что Мерлин привел новых стражей. Им было запрещено приближаться к надзирателям — взамен этого они постоянно клубились у заключенных. Кто-то шепнул, что Мерлин заключил с ними контракт — он продал души всех заключенных на веки вечные в обмен на постоянную охрану волшебной тюрьмы. Другие не верили, что Великий мог так жестоко поступить с провинившимися — ведь они бесценная кровь и плоть и тюрьма нужна лишь для понимания собственных ошибок.

Тогда разговоры утихли, и лишь кто-то предложил, что, наверно, новые стражи питаются лишь плохими эмоциями.

А что будет, когда плохих не останется?

И тут кто-то вспомнил о странном чародее, и понятие «и жив и мертв» вновь вступило в силу. Только теперь об этом не говорили, а лишь думали, по ночам, со страхом и надеждой, что никогда не узнают, каково быть заключенным в пустую оболочку собственного тела”.

Лили еще долго лежала, не говоря ни слова, пока не спросила одну единственную вещь:

— А дементоры… чувствуют?

— Голод, разве что.

— А… боль?

— Они сами — хранилище вселенской боли. Самая страшная боль, Лили — не ощущать ничего. Ни хорошего, ни плохого. Из равнодушия возводятся войны. Равнодушия к людским жизням, к судьбе Земли. Беспристрастные оборачиваются злейшими врагами, и оттого удар, нанесенный ими, зачастую оказывается смертельным. Магглы говорят — в тихом омуте черти водятся.

Лили по-прежнему молчала. Ей думалось, каково это, существовать, а не жить. Не ощущать ничего — абсолютная бездна, полное ничто, пустое пространство. Сердце и легкие. И стало стыдно за все случаи, когда она проходила мимо. Не важно, мимо чего — веселья, грусти, одиночества. Хохочущий Джеймс над непонятным дедушкиным устройством. Грустная мама, держащая в руках старый альбом. Тедди, вечно стоящий ночью у окна, вглядывающийся в сверкающий полумесяц. За каждый раз, когда она закатывала глаза, стало нестерпимо, до боли стыдно.

Вспомнились рассказы дяди Рона об их бесстрашных подвигах, и Лили содрогнулась, подумав, что отец нос к носу встречался с этими адскими созданиями. В которых нет ничего, кроме голодного желания чужой боли.

И тут в памяти застучал копытами изящный олень-патронус, в мгновение разогнав сгустившуюся тьму размышлений. Стало так тепло и уютно, то ли от потрескивающих бревен, то ли от знакомой и такой родной руки отца. Вот оно, спасение, думалось Лили. Рядом, что можно услышать стук сердца.

Она отвернулась от пылающего огня, прижавшись носом к чуть мягковатому животу, спрятанному под пушистым слоем бабушкиной вязи. Надо же, а папа до сих пор носит ее свитера, пусть в них и стыдно появляться на людях. А ему наверняка все равно — ведь в них все еще ощущается тепло и любовь. И пусть бабушки давно нет с ними. Так давно, что Лили помнит ее лишь по рассказам и этим кускам тканей. Ее душа живет в этом доме, в сердцах людей, потому что они не равнодушны. И Лили навсегда для себя решила, что тоже будет помнить все. Будет замечать каждую мелочь, каждую деталь, каждую нотку чувства в смехе ли, в плаче ли окружающих ее людей. А жжение в коленке можно и стерпеть — кто знает, когда еще папа прочитает ей сказку на ночь.