Восемь недель (гет)

Гермиона Грейнджер быстро идет по сумрачным коридорам Хогвартса, Академии Чародейства и Волшебства, и на ходу пытается засунуть очередную библиотечную книгу в и так неподъёмную сумку, болтавшуюся пудовым грузом на гриффиндорском плече. До отбоя было каких-то три минуты — а пример подражания и самая умная ученица шестого курса так и не появилась в гостиной своего факультета.

Каблуки громко цокают, звук отдается эхом где-то метра на три вперед. Грейнджер идет и тихонько шипит под нос безобидные проклятья, в которых почему-то слишком часто упоминаются «Рональд Уизли», «глупый мальчишка» и «как же можно было не сделать эссе по зельеварению, когда оно уже завтра?!».

Факелы потрескивают, и свет их отбрасывает ломаные извивающиеся тени на своды каменных кладок, от которых веяло многовековой историей. Упрямая книга, наконец, пожелала залезть в тряпичную сумку, и Гермиона, не удержавшись, все же проводит дрожащей ладонью по неровным камням. Сердце и по сей день трепещет от восторга, от этой шероховатости и стыков, ведь даже маленькая, двенадцатилетняя Гермиона Грейнджер, когда первый раз попала сюда, в сказку, не восхищалась заколдованным потолком, искрами, которые творила её палочка, или Почти Безголовыми приведениями. Нет, малышка Гермиона тряслась, как осиновый лист, перед этими холодными сводами.

Её воображению было достаточно лишь представить, что этих самых камней касалась Ровена Райвенкло, что по этим плитам ступал сам Годрик Гриффиндор, что когда-то, в тех самых страшных подземельях хозяином был не профессор Снейп, а Салазар Слизерин, и её сердечко пускалось в пляс, и кожа покрывалась мурашками.

Сегодняшний раз тоже не стал исключением — и лучшая ученица столетия медлит и едва плетется, почти крадется, касаясь ступнями, будто лаская, ледяных, в мелких трещинках камней. Холод легким покалыванием отдается в пальцах и раздражение на несносных мальчишек улеглось в её душе само собой.

Ладонь привычно скользит по сводом и внезапно ухватывает не каменную кладку, а пустоту. Между знакомых Гермионе с двенадцати лет стен зияла большая, с человеческий рост, дыра. Несколько минут раздумий — с одной стороны, отбой, опоздание и перфект, с другой, любопытство, безрассудство и отчаянная храбрость, присущая гриффиндорцам.

Она заминается, несколько раз делает глубокий вдох и первые гулкие шаги по узкому коридорчику, не освещенному светом факелов.

* * *

Пальцы, судорожно сжимавшие ручку безразмерной сумки, коченеют и зябнут, изо рта вперемешку со вздохами вырываются клубы белоснежного пара. Грейнджер уже жалеет, что поддалась «отчаянной храбрости, присущей гриффиндорцам».

«Хм, — мысленно хмыкает, — скорее глупости!», и продолжает проклинать на чем свет стоит свое чрезмерное любопытство. Очередной бездумный вздох и тихое: «Может, лучше развернуться и уйти, пока не поздно?», нарушается тихими всхлипами, раздающимися метрах в десяти за темным пятном, которое при ближайшем рассмотрении оказывается дверью.

Гермиона испуганно замирает и бесшумно опускает на плиты надоевшую уже сумку. В голове уже не вертятся мысли о возможном трусливом побеге или о холоде и усталости — кому-то требуется помощь и Грейнджер зло откидывает назад кудрявую шапку волос, коря себя за безволие, и делает шаг вперед, тихонько приоткрывая тяжелую холодную дверь.

В голове уже мелькают возможные варианты событий — вот Гермиона заходит, видит заплаканную девочку, вероятнее всего — первокурсницу, и успокаивает её, бездумно шепча какие-то утешительные слова и гладя по голове. Позже она проводит успокоившуюся девочку до её Дома и преспокойненько пойдет спать, а с утра поговорит с МакГонаголл обо всем, и об обидчиках, и о слезах, и о черной дыре в южном коридоре.

Дверь поддается далеко не с первого раза, Гермионе приходится навалиться всем телом, прежде чем проклятая деревяшка решает сдвинуться с места. Она пролазит в образовавшуюся щель и замирает, без эмоционально и рассеянно скользя взглядом по всклоченным, спутанным, платиновым волосам, судорожно вздрагивающим плечам, обтянутым шелковой белоснежной сорочкой, и пустой серой бездне, что застыла в глазах...

— Ма... Малфой? — голос предательски срывается и онемевшие от холода пальцы на ногах кажутся далеко не самым страшным, что произошло за сегодняшний день. Он моргает и за какую-то сотую долю секунды морозная, покрытая блестками инея, бездна наполняется огненной лавой и жгучим, опаляющим Гермиону бешенством.

Стоит звенящая, тяжелая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием обоих подростков. Взор притягивают эти серые омуты и Гермиона никак не может отвести его, прикованная этим пламенем. Руки подрагивают, и она никак не может понять — от страха или от холода?..

Кажется, проходит вечность, прежде чем эти бескровные, сжатые в тонкую линию губы прошипели:

— Выметайся! — и он отворачивается.

Первое желание, конечно же — убежать, скрыться, спрятаться, так, чтобы никогда не видеть этот прожигающий душу, опьяненный ненавистью, прожженный отчаяньем и болью взгляд. Хочется развернуться и быстро, настолько, насколько позволит колющий время от времени бок, нестись куда глаза глядят, без разбора, хоть Филчу в объятия!

И Гермиона уже сделала первые микроскопические шажки назад, но острое чувство сострадание и безмерная вера в справедливость заставили её остаться на месте. Сердце колотится как бешенное, грудь вздымается, и ладони предательски потеют. Она замерла.

Медленно потекли минуты тяжелого ожидания. Чего она ждала? Гермиона сама не знала.

Малфой скрючился, съехал по ледяной стене, и судорожный вздох вырвался сквозь плотно сжатые зубы.

Он враг. Нужно развернуться и уйти.

Медленно начинает раскачиваться и зажмуривается, и, о Мерлин, Гермиона видит маленькие капельки, которые теряются в вороте его сорочки.

Этот человек, на протяжении шести лет издевался и гнобил Гарри.

Тихонько начинает выть, по-волчьи так, по дикому страшно.

Он называл Рона «нищебродом» и обзывал предателем крови.

Лицо кривится в судороге, и ладонь с по-девичьи тонким запястьем опускается с глухим грохотом на пол.

В конце концов, этот человек называет тебя грязнокровкой.

Голова откидывается назад, открывая её взору уродливо искривлённое судорогой лицо. Нос и щеки у него красные, веки опухли, и по лицу катятся слезы, стекая куда-то в волосы. Уйти хочется ещё сильнее, но Гермиона понимает, что если она вот так, возьмет, и уйдет — то уснуть она не сможет, картинка эта врезалась в её память каленым железом.

Поэтому она делает первый шаг совершенно бесшумно, за которым следует череда таких-же, приземленных, придавленный грузом вины и предательства — ведь Грейнджер фактически отреклась от своих друзей, шагов. Она протягивает дрожащую руку и едва-едва, самыми кончиками пальцев, прикасается к прохладному белоснежному струящемуся шелку. Малфой вздрагивает, но глаза не открывает, и лишь тихонько что-то шепчет.

— Малфой, — и, подумав, — Драко... — неуверенно.

Глаза у него удивленно распахиваются, и Гермиона думает, что все-таки не зря, не зря она боролась с собой. Они у него удивительно красивые, бездонные, и такие серые-серые, как небо перед грозой. И она, завороженная, продолжает:

— Что-то произошло? Я могу чем-то помочь?

Малфой резко подается вперед и толкает её на ледяной пол этой странной комнаты. Гермиона, будто в замедленной сьемке падает, больно ударяясь затылком и копчиком. Локти отчаянно саднят, она морщится и подавляет всхлип боли. Малфой в это же время поднимается с корточек, возвышается перед нею, и Грейнджер испуганно поджимает под себя ноги. Он вытаскивает палочку из кожаного чехла, и она буквально видит, как он резко взмахнет ею и убьет её.

Почему-то она ни капли не сомневалась — он убьет. Убьет за его слабость, за тот позор, который видела Гермиона, за намокшие от слез волосы и воротничок сорочки, за пустую бездну, которую она разглядела.

И Грейнджер была готова к этому, к тому, что она умрет. Когда на первом курсе её, плачущую в женском туалете, нашел тролль, Гермиона тоже была уверенна, что умрет. Но это было не страшным — ужасным, до отупения мерзким ощущение в душе двенадцатилетней девчонки было то, что ей не за что ещё умирать! Не потому что рано, не потому что она только-только попала в сказку, и выдергивать её от туда было бы настоящим кощунством, не потому что её смерть растопчет и сломает родителей — нет, ей просто ещё не за что умирать.

А теперь умирать было за что, за Гарри, за Рона, за войну, которая уже началась, но это было бы... совершенно глупо. Её мальчики не справятся без неё, Гермиона это поняла уже давно, поэтому она гордо вздергивает подбородок и решает, что будет биться до конца. Она не умрет безвольной куклой, умоляющей в слезах хваффлоффкой — она гриффиндорка в конце концов.

— Я же сказал тебе выметаться! — голос к концу предложения взмывается почти до крика. Эхо перекаченным мячиком отскакивает от стен и бешено скачет, удаляясь по коридору и Грейнджер малодушно надеется, что их услышат. — Я же сказал тебе!

Теперь он кричит и шипит что-то обидное и едкое, оплёвывает Гермиону своим ядом с ног до головы, откидывает в угол палочку, и Грейнджер вспоминает, что свою-то она оставила в сумке. Малфой угрожающе надвигается на неё и ей ничего другого не остается, как отползать, ватными руками пытаясь себя сдвинуть с места. Спина откидывается на что-то ледяное и склизкое и Гермиона понимает, что сзади стена, полсти уже некуда.

Он предвкушающее ухмыляется и заносит руку для удара. Грейнджер зажмуривается, и чувствует, что пара предательских слезинок все-таки скатываются по её щекам, и она шепчет, по хваффлффски, в духе безвольной куклы:

— Пожалуйста... — и вжимается, вжимается в мерзкие стены, желая раствориться в них.

— Что? Что «пожалуйста?!» — крик отдается в голове звенящим гулом и Гермиона думает, что если он будет продолжать в том же духе, она сама скончается, — Пожалуйста, не бей меня? Пожалуйста, не убивай? — отрицательно мотает головой и вцепляется в собственную ладонь ногтями, — Я тоже их умолял... — поразительно тихо.

Дальше последовала тишина, не звенящая, не гулкая, а такая невыносимо тяжелая и спертая, насквозь пропитанная отчаяньем. Грейнджер все ещё потряхивало, полукольца от ногтей на внутренней стороне ладони кровоточили, и ей банально было страшно. Гермиона пыталась восстановить свое дыхание, глубоко вздыхала и выдыхала, стараясь делать это бесшумно. Наконец, когда грудь престала так судорожно вздыматься, она посмела приоткрыть один глаз.

Малфоя в поле зрения не наблюдалось. «Ушел?»— с надеждой приоткрыла и другой глаз Гермиона.

— Я просил их, ползал на коленях. Умолял не трогать хотя бы мою семью, но он ничего не слушал, — Малфой резко возник перед нею, — Ничего не слушал! Понимаешь — ни-че-го. Он лишь хохотал, как умалишенный и продолжал пытать мою мать, говоря что я, отпрыск чистокровного семейства недостоин своего имени. Он — жалкая полукровка говорил мне это! — далее шел бессовестный поток брани и нецензурных слов, — А потом он бросил Нарциссу на растерзание Внешнему Кругу, кругу, где одни малолетки, которые кроме как членом ничем не думают! А нас с Люциусом заставил смотреть на это... — голос вновь упал до тихого шепота.

Медленно, по кусочкам мозаика начала складываться у меня в голове — вот его отлучка на несколько дней, обеспокоенные слизеринцы, Гарри, чуть ли ни на каждом углу орущий, что Малфой — Пожиратель Смерти, и теперь вот это.

Щелчок — картинка собрана. Малфой был у Него. У Лорда Волдеморта.

— А потом он спросил у меня — «Хочешь прекратить её страдания?». И я ответил, что да, хочу. Этот ответ стоил мне жизни, представляешь? — Грейнджер слушает, как заворожённая, — Нихрена ты не представляешь.

Страх улегся в душе блудливым котом, и комок в горле стоит чудовищной величины. Гермионе жаль Нарциссу, до отупения, до слез и боли в горле — жаль.

— Мне жаль... — едва слышно. Он скептически хмыкает, и говорит:

— Жаль ей. Ты радоваться должна — никто больше не будет называть тебя грязнокровкой, — привычно и обыденно, будто разговор о погоде идет.

— В смысле?

— Он проклял меня. Мне осталось восемь недель.