Не суди... (гет)

В маленькой часовенке всегда тихо и сумрачно. Здесь почти никого не бывает. И это меня вполне устраивает. Молодой пастор несколько раз пытался завести со мной беседу, да только я не за этим сюда прихожу. Мне вовсе не нужно отпущение грехов и исповедоваться я не стану...

Для волшебников религия не очень важна, но я выросла в семье маглов и родители мои были достаточно набожны, чтобы привить мне если не веру как таковую, то хотя бы знание — Бог есть. Далеко, незримо, неощутимо, но есть...

Первый раз я пришла сюда в день похорон Рона. Стояла перед распятием и обиженно шептала: «Зачем?.. Зачем он Тебе понадобился? Неужели он был Там так необходим, что Ты решил забрать его так скоро?»

Я была раздавлена гибелью мужа, уничтожена. Многие так и не поверили до конца в мою любовь к Рону, но ведь они не знали его так, как знала его я! Они не видели как трогательно Рональд заботился о детях, не чувствовали по ночам нежные руки, осторожно отводящие от моего лица мешающую прядку волос. Они не слышали его хриплый голос, поющий колыбельные в детской или шепчущий моё имя ночью... Не слышали... Не видели... Не могли видеть...

Так почему, Боже, Ты забрал его у нас?.. Почему Ты сделал меня предательницей?!

Вот уже три года моё имя шепчет другой. В его голосе нет хрипотцы, он всегда чист даже когда мужчина возбужден... Теперь другой убирает с моего лица пряди волос. Теперь другой интересуется тем, как дела у детей... Ему правда интересно, хотя бы потому, что его сын увлекся нашей с Роном дочерью... И если бы муж узнал об этом, Роззи ждал бы жуткий скандал. В отношении Малфоев мой Рональд так и не изменил своего мнения...

Как я посмотрю ему в глаза Там, Боже? Как я объясню ему, что просто не смогла быть одна? Я знаю, Рон меня осудит, но не Ты, Боже... Только Ты не суди, ведь я всего лишь женщина...

* * *

— Ты мне обещал, Рон.

— Герм. — муж закатывает глаза. — Я же битый час тебе объясняю, с моей стороны это будет предательством. Я не могу отпустить туда парней одних, понимаешь? Да к тому же с нами идет Малфой, а я ему не доверяю...

— Малфой давно оправдан и ни разу не подводил Аврорат, — возражаю я.

— Я помню... — ворчит мужчина. — Но ничего не могу с собой поделать...

— Но ты мне обещал, Рон! Что больше не будет операций с твоим участием! Что ты теперь будешь просто координировать действие отряда. Ты мне обещал! И Гарри мне обещал!

— Гермиона! Вопрос закрыт! — неожиданно рявкает муж — Я же не запрещаю тебе заниматься твоими исследованиями, хотя та черномагическая дрянь, которую ты таскаешь домой, совсем не безопасна и нам обоим это известно!

— Это другое, Рон! — возмущаюсь я, понимая, однако, что он прав.

— Это то же! — обрывает муж. — Послушай, я буду предельно осторожен. Обещаю.

Его теплые руки крепко прижимают меня к себе, а моё сердце вот-вот разорвется от дурного предчувствия, от страшного ощущения, что это последнее его объятие, подаренное мне, что я больше не увижу его добрые голубые глаза, не услышу его голос, теперь всегда треснувший из-за поврежденных когда-то связок...

— Рон... — еле слышно выдыхаю я, протестующее цепляюсь за лацканы аврорской формы, когда он пытается отстраниться.

— Перестань, Гермиона, — укоризненно шепчет Рон, — В конце концов, это моя работа.

— Пообещай, что вернешься! — неожиданно прошу я, а в голубых глазах появляется изумление.

— Не глупи. — улыбается муж, — С чего вдруг такая сентиментальность, Герм? Мне пора, я тебя люблю.

И он ушел, так и не пообещав вернутся...

* * *

— Зачем ты пришел? Убирайся!

— Гермиона...

— У тебя поворачивается язык называть меня по имени?

— Послушай...

— Зачем? Оправдываться пришел? Да что мне твои оправдания? Это ты виноват, ты! Так радуйся, у тебя, наконец, получилось свести с ним счеты? Долго планировал? Знал ведь, что если в дело пойдешь ты, то Рон обязательно попрется воевать! Кому и чего он доказать пытался?

Я истерила уже неделю, виноватыми были все: Гарри, что разрешил участие Рона в той клятой операции; Джордж, что не удержал брата в магазине, отпустив в свое время в Аврорат; я, что не проявила чуть больше настойчивости... Но больше всего был виноват Малфой! Он считался лучшим специалистом Аврората по черномагическим артефактам, лучше чем я, не потому даже, что чистокровный, а потому что специализацию имел другую, боевую так сказать... Я-то больше по теории работала, и артефакты в руки мои для исследования попадали по большей части уже использованные. А вот Малфой являлся специалистом по работе с «заряженными» предметами и наверняка знал, что их всех там ждет. И не остановил! Не предупредил!

— Так просто да? Разом и себя обезопасить от действия той штуковины и врага давнего угробить! Как ты мог Малфой? Ведь все тебе доверяли! Даже он, пусть и не признавался в этом! Это ты, ты! Только ты виноват!

Щеке внезапно стало горячо. Я даже не поняла сначала, что он просто ударил меня, потеряв видно надежду успокоить словесно.

— А теперь заткнись и послушай меня, Грейнджер! Твой героический муж, мать его, прекрасно знал куда суется, не думай, что я его не предупреждал! Да я ему всю плешь проел о том, чтобы он был осторожнее и не лез туда, куда не просят. Но ведь он самый умный! Ему же виднее! Он задолбал уже своим недоверием и маниакальной уверенностью в том, что я всемирное зло! Я и так почти пять лет глаза закрывал на это! Задницу его прикрывал перед Поттером, когда по оплошности твоего мужа случались неприятности, не часто, но метко, черт возьми! И каждый раз я был виноват, потому, что именно я все подстраивал, а принять, наконец, что война закончилась, и я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО сожалею и раскаиваюсь ему было не дано... Он САМ туда полез! Знал прекрасно, что без меня туда ходить опасно, но гордый же! Разве мог он позволить себе доверять Пожирателю Смерти?

Малфоя трясло. В такой ярости я не видела его уже очень давно. Была в его словах доля истины, Рон действительно порой был излишне самоуверен и действовал не подумав, на авось. Всё шутил, что ему везет. Вот и кончилось везенье...

Из меня вдруг словно воздух выпустили, и валяться бы мне на стареньком потертом ковре прихожей, где и разгорелась вся эта мерзкая сцена, если бы слизеринец не подхватил меня у самого пола...

А потом я навзрыд ревела на его плече, уткнувшись в мягкую ткань аврорской мантии, совершенно не испытывая неловкости, да и с чего бы? Я и Малфой состояли в хороших, дружеских отношениях, не без моей помощи, оправданный отпрыск военного преступника оказался в Аврорате на достаточно серьезной должности начальника подотдела Аврората по исследованию Черномагических артефактов.

Наша дружба началась ещё в Университете, мы учились не только на одном курсе и факультете, но и в одной группе, а преподаватели, словно сговорившись, раз за разом ставили нас в пару друг другу на практических занятиях. Этому было вполне логичное объяснение: и я и Малфой значительно опережали сокурсников, да и понимание материала у нас было намного выше, вот и получилось, что обучались мы почти по индивидуальной программе. И тогда, переступив через детскую неприязнь и обиду с моей стороны и кровную ненависть с его, мы обнаружили, что замечательно сработались. Моё умение работать с литературой и его знание основ темной магии, впитанное, казалось, с материнским молоком, сделало нас достопримечательностью факультета, нам обоим прочили успешную карьеру... Вот только если у меня с работой после получения диплома проблем не стало, то Малфой достаточно долго был вынужден оставаться при Университете, никто не хотел брать на работу бывшего Пожирателя, пусть и оправданного...

Когда Гарри назначили Главой Аврората, он предложил мне должность начальника подотдела исследований Черномагических артефактов, но меня это не интересовало, да и Рональд был против, поэтому я рекомендовала Малфоя. Рон был в бешенстве, для него, конечно, наша со слизеринцем дружба была большим секретом, он бы не понял, не смог бы понять...

И вот я осталась одна, а Малфой, прекрасно меня знающий, решил оказать поддержку... Только он наверное из всех наших с Роном знакомых знал как сильно я люблю мужа, знал лишь потому, что был единственным кому я доверяла это самое сокровенное.

Смешно да? Драко Малфой стал «подружкой» Гермионы Грейнджер, ставшей в последствии миссис Уизли... А всё оказалось до элементарного просто — слизеринец признался мне в любви и предложил выйти за него замуж, ещё на втором курсе Унивеситета. Вот тогда я и рассказала ему, что действительно люблю Рона и хочу быть с ним, думала, честно говоря, что после этого, Малфой прекратит со мной всякое общение, но он на удивление спокойно принял мой отказ и попросил только о том, чтобы я не лишала его своего общества, противоестественное благородство для слизеринца. И я не верила в его искренность сначала, но за долгие годы Малфой смог меня убедить в том, что для него достаточно просто знать, что я счастлива. Кто бы мог подумать, что принц всея слизерина окажется способным на такую любовь...

— Уходи, Драко, Рону бы не понравилось это... — прошептала я, когда, чуть успокоившись, оторвалась от его насквозь мокрого плеча.

— Гермиона... — попробовал возразить он, но напрасно.

— Уходи. Скоро придет Молли.

Я лгала. Свекровь слишком сильно переживала смерть сына и плохо себя чувствовала, для того чтобы устраивать какие-либо визиты. Но Малфой в ложь мою поверил и ушел, оставив меня наедине с моим горем...

* * *

Скрипнула дверь и в тягучий сумрак часовни воровато заглянул солнечный луч. Заглянул и тут же снова пропал, спрятавшись за притворенной дверью.

И раздались шаги...

От летящей походки этого человека не осталось и следа за двадцать с лишком лет работы в Аврорате. Давно уже, лет эдак десять тому, во время сложнейшей операции он, прикрывая собой молоденького Аврора, только-только поступившего на службу из училища, попал под одно неприятное заклятие, серьезно ранившее его ногу. Колдомедики бились почти месяц, измучившись сами и измучив своего пациента, но так и не смогли вернуть конечности ту гибкость, которой она обладала до ранения. Конечно Гарри не инвалид, когда необходимо он, как встарь, бесшумно и молниеносно движется. Но в такие моменты, как сейчас, когда не важна скорость реакции, а наоборот хочется как-то отсрочить, отодвинуть неприятный разговор, появляется эта хромота и чуть шаркающая походка старого вояки, много повидавшего на своём веку. Зря он так. Мой муж был Аврором и со мной не проходит то, что проходит с юными Альбусом, Джеймсом и Хью. Да и знаю я Гарри, кажется уже тысячу другую лет...

— Здравствуй.

Он садится рядом со мной на жесткую церковную скамью и, не взглянув на меня, устремляет взор на распятие. Что-то и ему надо сказать Богу...

И мы молчим, думая каждый о своем, мысленно прося у небес не помощи, нет. И не прощения. Понимания. Прошу я от того, что чувствую себя виноватой перед погибшим мужем за содеянное и за ещё не сделанное тоже. Просит он от того, что работа его обязывает иногда забывать о чести, а ему это дается с величайшим трудом.

А ещё мы набираемся сил перед не самым простым разговором, смелости набираемся произнести те слова, что должны сказать друг другу. И сами слова эти судорожно ищем, чтобы они были взвешены и выверены, ведь у нас есть всего один шанс быть услышанными друг другом. Один шанс, как у саперов. Одно ошибочное слово и многолетняя дружба, что сейчас висит на волоске непонимания, разлетится в прах...

Я прихожу сюда не для разговоров и не для исповеди, но сегодня именно это я и собираюсь сделать, только исповедоваться я буду не пастору, а лучшему другу. Да и исповедью это сложно назвать, он уже все знает. Я просто пущу его в самое дно своей души, туда, куда пускала только одного человека — Рона. Туда, где самое дорогое и сокровенное, самое темное и грешное...

— Здравствуй, — эхом вторю я...

— Мы с Джинн были слишком резки с тобой, Гермиона, прости.

Гермиона... Я нервно улыбаюсь. Всё много серьезней оказывается. Гарри уже очень давно называет меня полным именем лишь когда злится или в пылу серьезного спора. Такого, как сейчас, например.

— Все нормально, Гарри. Я и не ждала чего-то другого... Да и сейчас не жду ничего кроме понимания, — тихо отвечаю я и замолкаю в ожидании вопроса, потому что физически не могу начать сама.

А он наконец произносит:

— Так ты решила?

— Да.

— Дети?

— Они уже большие совсем — всё понимают, а главное хотят этого, кажется, даже больше чем я...

— Уизли не простят, Герм. — сочувствующе говорит он, тихо-тихо, почти шепотом.

— Да не нужно мне их прощение! — в сердцах вырывается у меня. — Не нужно, слышишь? И понимание их мне не нужно, да и не сможет ни Молли, ни Флер, ни даже Джинни меня понять. А Анжелина промолчит, хоть она наверняка знает, что происходит со мной. Только она, слышишь, Гарри, знает, что происходит сейчас со мной! Потому что с ней это уже было. Было! Но она ничего не скажет, все уже утряслось, да и против семьи сложно идти в одиночку... — я замолкаю на некоторое время, почти проклиная себя за излишне эмоциональный ответ, боясь, что опять разговор уйдет в сторону и скатится в спор нежелающих понять друг друга людей.

Но Гарри молчит и тогда я продолжаю, чуть слышно, словно боясь быть услышанной:

— Я всего лишь женщина, Гарри. Мне всего сорок пять лет, я не могу, да и не хочу похоронить себя вместе с ним...

* * *

Сначала он просто приходил меня проведать, объясняя свои приходы тем, что ему якобы потребовалась помощь в разрешении очередной черномагической головоломки. Без всякой задней мысли приходил, я знаю. Просто проверить не наложила ли я на себя руки в отчаянии. И только благодаря ему я осталась жива...

Малфой не жалел меня, как Луна или Гарри. Не подпитывал мою скорбь, как Молли и Джинн. Он не произносил неумелых утешений, как Хью, и не молчал тактично и понимающе, как Рози. Нет, он отвлекал меня, всеми своими силами и приемами из обширного арсенала слизеринских хитростей заставлял меня заниматься чем-то другим кроме себяжаления. Он настойчиво тащил меня обратно в жизнь из того состояния куда ввергла меня гибель мужа и сочувствующее отношение родственников и друзей. Он в конце концов подрался с нашим с Роном сыном, жестоко разбив ему лицо и покалечив нос. Но мой Хью не стал исправлять появившуюся горбинку, чуть портящую правильность его черт, ответил, что это напоминание о самом ярком уроке, который дал ему не отец. Напоминание о том, что порой надо помочь забыть и отпустить несчастье, а не напоминать о нем постоянно почти потерявшей рассудок от горя матери.

Странное дело, но это Хью подтолкнул меня к Малфою, это он, сын Рона, сделал все от него зависящее, чтобы я в конечном итоге оказалась в объятиях врага своего мужа и его отца. Он и Роуз неожиданно стали союзниками того, кто половину своей жизни искренне презирал всех членов семьи Уизли.

Я не забыла мужа, но в конце концов снова захотела жить. Не существовать без него, лелея воспоминания о его голосе и прикосновениях, о его интонациях и жестах, а жить, желая быть нужной и любимой...

И в это время рядом, не без участия моих же собственных детей, оказался Малфой.

Тот Малфой, что от чистого сердца так ненавидел меня в школе, и так же сильно любил потом.

Тот Малфой, что женился по окончании Университета на почти божественно красивой, но ни секунды не любимой Гринграсс.

Тот Малфой, что в Университете стал Драко, трансформировавшись из злейшего врага в преданного друга...

Малфой, которого война изменила настолько, что он смог благородно отступить, проиграв школьному врагу битву за любимую женщину. Отступить, но не отказаться, не отвернуться. Хотя, мне всё сильнее кажется порой, что он и тогда в Школе был таким, просто ребенку тяжело идти против воли родителей, и только падение Лорда помогло ему стать наконец самим собой, уже не боясь огорчить властного отца.

Малфой, что отказывался звать меня так, как всегда звали друзья — Герм, а придумал для меня своё, только ему позволенное имя: Мина...

И поначалу я просто отогревалась в его нежных руках, отпуская от себя страшную тоску по мужу, мгновениями почти забывая о нем. И я даже не поняла когда и как случилось то, что Малфой стал ночевать у меня чаще, чем в своем родовом имении, а потом и вовсе переехал ко мне. И я до сих пор не ведаю, как ему удавалось держать этот факт в тайне от любопытной магической общественности вплоть до своего развода с Гринрасс...

Вот тогда грянул взрыв. Никакие деньги и связи уже не могли удержать охочую до сенсаций прессу.

* * *

Эта женщина всегда входила в мой дом так: суетливо отряхивая каминный пепел со старенького, но аккуратного твидового костюма, придирчиво осматривая мебель на предмет пыли или пятен и устремляясь на кухню инспектировать наличие снеди и её качество. И всегда в ней, в этой женщине, сквозила удивительная, подавляющая властность, и даже сама мысль о том, что её можно ослушаться казалась кощунственной и глупой. И всё своё замужество я не переставала удивляться тому, как на протяжении семи школьных лет не замечала этого, не замечала, что в семье Уизли царит беспрекословный матриархат и все решительно её члены, не споря, подчиняются Молли. Исключая разве близнецов, но и они пошли против матери лишь один раз.

Авторитет миссис Уизли был незыблем. И если до замужества я была лишь другом семьи и на меня не распространялся всеобъемлющий контроль великой матери семейства, то став женой Рона я была принята в клан укладу жизни и правилам которого обязана была подчиняться, если хотела жить в мире. И поначалу скрепя сердце, я наступала на горло собственной самодостаточности и гордости в некотором роде, дабы сохранить наш с Рональдом брак, а потом привыкла... В конце концов манера Молли держать все под контролем значительно облегчала мне жизнь, освобождая, например, от заботы о детях, в том смысле, что я тратила на эту самую заботу куда меньше времени чем другие женщины, ибо миссис Уизли откровенно не доверяла мне Роззи и Хью в полном значении этого слова. И это выигранное у собственных детей время я тратила на работу, как на единственное занятие, куда не совала свой суетливый нос моя властная свекровь.

И даже после смерти моего мужа я не выпала из-под опеки постаревшей, чуть уставшей, но ни сколько не успокоившейся матери его. Она всё так же навещала меня несколько раз в неделю, следила за тем, что бы в холодильном шкафу не переводились свежие продукты, а в комнатах всегда царил порядок и чистота. Она всё так же должна была быть в курсе всего, что происходило в моей жизни, в жизни её внуков. И она с маниакальной усердностью не давала мне забыть Рона, постоянно, каждым своим визитом напоминая мне о его безвременной кончине, о том, как он был молод и как любил меня. И после её посещений я обычно долго сидела перед колдографией мужа и проклинала себя за слабость, за то, что я всего лишь женщина, и за то, что я не умерла без него, а все ещё хочу жить и быть счастливой...

А потом приходил Малфой и по взгляду моему отлично понимал причину моего состояния и совершал чудо, потому что нескольких слов его хватало для того, что бы я забыла о свекрови до следующего её появления в моём доме...

В день, когда газеты, задыхаясь в восторге от значимости сенсации, кричали со своих первых полос о том, что развод Малфоя имел под собой веские основания и начальник подотдела исследований Черномагических артефактов крутит шашни с вдовой заместителя Главы Аврората Рональда Билиуса Уизли, в мою гостиную царственно вплыла свекровь и, выполнив давным-давно заведенный ритуал с осмотром кухонных шкафоф в поисках испорченных продуктов, удивительно равнодушным тоном поинтересовалась, указывая на «Ежедневный Пророк», что держала в руках:

— Что это значит, Гермиона?

А я стояла и смотрела на мигающие типографские колдографии не самого лучшего качества, сделанные явно наспех и не лучшим колдографом, на которых был запечатлен наш с Малфоем недавний поход в магловское кафе на окраине Лондона. Стояла, смотрела и не знала что сказать, как объяснить ей, матери безгранично любящей своих детей, что смерть её сына не убила меня и моя жизнь пусть без него, но продолжается. И что я не такая счастливая, как она. Что мой муж не прожил со мной до старости, а ушел ещё молодым, оставив молодой и здоровой меня. Слишком молодой и здоровой, чтобы быть похороненной под покрывалом скорби... Да и не поняла бы она, просто физически не смогла бы понять, ибо сделать это может лишь та, что была в моей ситуации.

— Гермиона, детка, скажи уже что-нибудь, — потребовала свекровь тоном довольно далеким от привычного и теплого.

А в моей голове была звенящая пустота. С глубокого детства не любила оправдываться, как правило, потому что слишком редко давала людям повод для недовольства. Но в то мгновение я остро чувствовала вину свою, и вина эта была тем сильней, что моё предательство стало гласным, что о нем узнала вся магическая общественность и, что естественно, единодушно осудила меня, как осуждала сейчас непривычно спокойная Молли Уизли. И где-то в глазах её я увидела отблеск ненависти, ещё не всепоглощающей, только зарождающейся, но ненависти. Того страшного чувства, которое можно испытывать лишь к человеку когда-то любимому. Ненависти, которая является естественной реакцией матери на предательство своего ребенка. И Молли было совершенно все равно, что сын её почти как три года мертв, что ему, как бы страшно и больно это не было, все равно храню ли я ему верность или нет, что по большому счету это заботит только нас, живых — её и меня.

Что я могла ей сказать?

Разве я смогла бы пробить уже возведенную стену непонимания, что отчетливо была видна в её глазах и поведении?

Ничего я не могла сказать... Не тот человек мать Рональда Уизли, чтобы понять меня...

Она ушла, так и не услышав от меня ни звука. Ушла спокойно, не бросая обвинения и ни в чем не укоряя, тем страшнее это было...

А потом пришли Поттеры... И вот им я пыталась объяснить в надежде, что Джинни будучи подругой услышит и поймет меня, что Гарри, знающий меня, как себя, примет моё решение. Но Поттеры остались глухи к моим словам, не желая дать мне шанс на счастье, считая, что я должна быть верна мужу до конца!

Должна!

Но должна лишь Рону, не им!

И отвечать мне за мои поступки только перед ним и Богом, а не перед задетыми моим стремлением к счастью друзьями!

Кто знает чем бы все кончилось, но тогда в гостиную вошел до холодности спокойный Малфой, и его льдистые глаза встретились с яростными гарриными и выиграли воображаемое сражение, потому что Гарри, зло сплюнув на паркет гостиной, схватил Джинн за руку вылетел из моего дома...

И в наступившей тишине как-то особенно громко прозвучал чистый голос Малфоя:

— Ты выйдешь за меня замуж, Мина, нужно положить этому конец.

И я согласилась, чувствуя себя до нельзя паршиво оттого, что его предложение не вызвало во мне негодования или возмущения. Оттого, что я бы испытала радость и была бы очень счастлива, если бы не произошла несколько мгновений назад в моем доме эта нелепая ссора со старыми друзьями...

* * *

Тишину часовни, наступившую после моей яростной вспышки, вдруг прервали строгие и торжественные звуки органа. Я всегда поражалась тому, как меняется атмосфера церквей, стоит только зазвучать музыке. Словно вдруг небеса становятся ближе, словно святые, а то и сам Бог спускается из Рая в наш грешный мир...

А может, спускается вовсе не Бог и не его ангелы, а наши любимые люди, ушедшие безвозвратно и так непоправимо рано...

— Ты его любишь? — негромко спрашивает Гарри.

— Не так, как Рона, — я хочу этим ограничиться, я даже почти уверена в том, что Гарри и не нужно объяснение, но почему-то продолжаю с грустной ухмылкой, — знаешь, это больше похоже на дружбу. Это, впрочем, и есть дружба. Мои чувства к Драко спокойнее и взрослее. Он... Это такая тихая гавань, понимаешь? С Роном было не так. С ним было как на вулкане, никогда не знаешь, чем обернется начатый разговор. Мы могли орать друг на друга, стекла в окнах дрожали, а потом он вдруг резко подходил, сграбастывал меня и нёс в спальню, перекинув через плечо, как пещерный человек, честное слово... И, Гарри, какой счастливой я была! Вот только в это никто не верил, даже ты... А Малфой, он совсем другой... Он слишком сдержан. И если он чем-то недоволен, то становится до холодности учтив и вежлив, и тогда его лучше не трогать... Это Рона можно было успокоить одним лишь признанием в любви... — я замолчала на время, — Роуз не так давно сказала: «Вы с отцом были как подростки. Сорок лет, а словно только вчера он тебя впервые поцеловал, где-нибудь на опушке Запретного Леса. Вроде смешно, но в тоже время завидно...» А Драко дугой, с ним все иначе...

— Не понимаю... — друг безысходно качает головой.

— А знаешь, лет девять назад ко мне пришла Падма и сказала, что не может молчать видя, как меня обманывает муж. «Ну, мы же подруги» — сказала она. Это так глупо... Я ведь ей поверила тогда. К родителям в Австралию уехала, хорошо дети у свекрови были... На развод документы собрала, да подать не успела. Понятия не имею откуда обо всем узнал Малфой, только прилетел в Мельбурн злющий как хагридов Пушок... Орал на меня так, что голос сорвал, мама его потом чем-то даже отпаивала, Малфой так смешно сипел... Мы ведь с ним давно дружили, он о нас с Роном знал едва ли меньше тебя... И когда он успокоился, он сказал одну фразу. Я её на всю жизнь запомнила: «Послушай меня, Грейнджер, — говорил он, — я скажу это всего один раз — мне не особо приятно это говорить, знаешь ли... У твоего мужа есть масса недостатков, ты можешь видеть в них достоинства, от которых они не перестанут быть недостатками, но это на самом деле не важно — твое дело. Но вот на что Уизли не способен физиологически, так это на предательство, понимаешь? Твой муж, будь он трижды не ладен, никогда не станет крутить шашни за твоей спиной, он подойдет и скажет тебе, что больше не любит, вот и все». И я вернулась в Англию вместе с Малфоем, а Рон так и не узнал, что я летала к родителям вовсе не в гости... Это странно звучит, Гарри, но Малфой очень уважал Рона, хоть в это почти не возможно поверить...

— И все же, Герм, — как-то отчаянно произносит мужчина, — я могу понять дружбу... Да я сам приятельствую с Малфоем уже вот почти восемь лет. Но как ты можешь быть с ним... в таких отношениях? Как ты можешь замуж за него идти? После Рона...

И я на какое-то мгновение задыхаюсь словами, и чувствую, как к глазам подкатывают злые слезы обиды, как становится горько, от нежелания друга понять меня. Открываю рот, чтобы сказать что-то, но за спиной раздается спокойный голос Малфоя:

— Оставь её в покое, Поттер. Это твоя проблема — понимаешь ты или нет. Ты либо поступаешь, как настоящий друг, которым тебя всегда считала Гермиона, и принимаешь её решение, либо...

— А ты бы принял? — Гарри поднимается со скамейки и пристально смотрит в серые глаза.

Малфой ухмыляется, но как-то не слишком весело.

— А мне пришлось, Поттер. Когда девушка, которую я любил, отвергла меня ради человека, уступающего мне по всем параметрам. Ну, кроме быть может одного — я никогда не был так безрассудно храбр. И я до сих пор не понимаю, что могло их связывать, Уизли не мог заинтересовать её своими умственными способностями. Да не скрипи зубами, Поттер, я всего лишь честен, — устало осаживает Драко напрягшегося было Гарри. — Да, Уизли не был глуп, но и поддержать интеллектуальную беседу с Гермионой он мог едва ли. Но значит, в нем было что-то другое, Поттер. Что-то, чего не было и нет во мне...

Малфой некоторое время молчит, словно давая Гарри время обдумать свои слова, а потом продолжает:

— И я знаю, Поттер, что она его никогда не забудет, что она будет приходить сюда и просить прощения за предательство до конца своих дней, хоть я никакого предательства и не вижу... Но, Поттер, не ужели эта женщина не заслуживает счастья? Пусть не такого как с ним, но все же счастья. Просто избавления от тоски... Ты, правда, думаешь, что Уизли хотел бы, чтобы его жена похоронила себя заживо, растворившись в своем горе?

Малфой говорит последнюю фразу совсем тихо, но Гарри её отлично слышит. И его рука, до этого крепко сжатая в кулак, вдруг расслабляется, и он даже пытается что-то сказать, но Драко не дает ему этого шанса:

— Не тебе её судить, Поттер. Дружба, она, знаешь ли, заключается не в том, чтобы диктовать человеку, как ему нужно поступить, а в том, чтобы принять его поступок, каким бы неправильным он не казался...

— От неё отвернутся все, — почти шепотом выдыхает Гарри.

— И ты? — холодно интересуется Малфой.

— Ну, кроме меня...

— Вот за себя и решай, Поттер. И, знаешь, если отвернутся — это их проблемы. Значит это не дружба... И никогда ею не была.

— Кто бы говорил о дружбе, — саркастично замечает мой друг.

— Гарри! — поднимаюсь со скамьи и я, рефлекторно загораживая собой Малфоя.

— Брось, Мина. Он в чем-то прав, — спокойно, словно его вовсе не задели гаррины слова, успокаивает меня Драко.

— Вот только, знаешь, Поттер, — неожиданно ухмыляется он, — я, как это ни странно, считаю другом тебя, и только поэтому стою здесь и что-то пытаюсь тебе втолковать. Поверь, если бы было иначе, я давно уже увел бы отсюда её, — и кивает в мою сторону.

А Гарри изумленно смотрит на своего коллегу, открывает и закрывает рот, бессильный что-либо ответить на его слова. И ухмылка Малфоя становится ещё шире, а потом она медленно покидает бледное лицо и мужчина серьезно произносит:

— Через неделю наша роспись в Министерстве, а потом мы идем отмечать это скромное событие в ресторанчик Томпсона в Эдинбурге. Если хочешь, приходи. Мы будем рады.

Он берет меня за руку и, галантно пропустив вперед, уводит из часовни...

Мы подошли к выходу, когда раздалось негромкое гаррино:

— Я приду.

Малфой замирает на пороге, уже успев открыть дверь, и оборачивается к моему другу:

— В семь, Поттер, — сообщает он, криво ухмыляясь, — и не опаздывай, не хорошо заставлять себя ждать.