Его ученики (джен)

Когда всё случилось, он остался один — как-то сразу и словно бы навсегда. Геллерт уехал, не попрощавшись, и только по газетным заметкам через многие месяцы Альбус узнал, что тот вновь принялся колесить по Европе. Аберфорт ушёл, хлопнув дверью, не успели они похоронить Ариану, и не отвечал на письма.

Геллерту Альбус так и не написал.

Хотя было ли это необходимо в принципе? После всего — даже про себя Альбус старался выбирать как можно более абстрактные формулировки — вряд ли. После всего им едва ли было о чём говорить.

А о том, о чём мог бы говорить Геллерт, Альбус предпочитал не думать.

Когда Финеас Найджелус Блэк принял его на должность преподавателя трансфигурации, старый дом Дамблдоров вконец опустел, и Альбус, прощаясь с давним прибежищем, не обернулся: он надеялся, что вместе с домом уйдёт и прошлое.

В Хогвартсе и впрямь началась его новая жизнь, но без того самого прошлого, которое Альбус так решительно отсёк, временами она казалась повисшей в воздухе. Только в Хогвартсе размышлять о философских парадоксах времени было уже некогда. Хогвартс жил по своим правилам, а Альбус, в свою очередь, хорошо справлялся со своими обязанностями.

Так, во всяком случае, ему казалось до той поры, как в школе появился Том Риддл.

Его неправильность — не внешнюю образцовость, но какую-то внутреннюю пустоту вроде чёрной дыры, — Альбус чувствовал, словно хроническую тупую боль — с сезонными обострениями и без особых надежд на излечение. Другие — директор Диппет и Гораций — на его предположения, впрочем, отмахивались, и иногда Альбус подозревал, что благодаря Геллерту в нём слишком разыгралась паранойя.

А впрочем, Тома ждала своя судьба, — решил тогда Альбус, устав теряться в догадках. А его — его ждал Геллерт, и чем дальше оттягивал он момент их встречи, тем более неизбежной эта встреча становилась.

Он боялся, — в этом признаться Альбус мог. Признаться в страхе перед Геллертом и тем, что он мог сказать, тем, что он мог открыть, было гораздо проще, чем признать собственное лицо.

Бессмысленность происходящего нахлынула на Альбуса, когда он стоял над поверженным Геллертом. Тот, конечно, так ничего и не сказал — не бросил тех страшных слов, которые подписали бы Альбусу приговор за Ариану.

Приговор Альбус подписал себе сам в тот же момент, после долгих лет молчания вдруг ошарашенный простой истиной: Ариану убил он, даже если не он поднял палочку.

Убил — и с этим словом рухнули стены, столь тщательно возводимые им из безликих оправданий. «Несчастный случай», «нелепая случайность», «семейное дело» — всё это было обтекаемо и удобно — для соседей, для Визенгамота.

Не для Альбуса — и, наверное, не для Аберфорта.

И уж, конечно, не для Арианы.

«А ты ведь убил свою младшую сестру», — заметил внутренний голос, глухо, как будто после долгого сна.

«А ведь я любил её», — добавил Альбус мысленно, и опустил палочку.

Потом он говорил, что добивать Геллерта было бы бесчестно. Но говоря по чести, он просто не мог бы вынести ещё одного убийства.

Поначалу ему казалоось, что в Хогвартс он вернулся больше от некуда идти, чем от большого желания.

Когда в случайном разговоре Гораций обронил как-то фразу, что его перспективный выпускник Том Риддл как в воду канул, Альбусу пришлось согласиться, что в Хогвартс его всё-таки звал долг.

Долг между ним и Томом висел ещё, быть может, с той самой первой встречи. Долг непонимания, как думалось ему иногда.

Долг нежелания понимать себя, — с горечью сознавал Альбус теперь. В Томе Риддле, разграничившем себя и окружающий мир, не признающем собственного прошлого, он слишком отчётливо видел себя — до последнего боя с Геллертом.

Том ушёл, помогать ему было уже поздно, и Альбус, хоть никогда и не был прорицателем, уже догадался, что это была его самая страшная ошибка.

После Арианы.

Хуже, чем с Арианой.

Говорят, что начинать жизнь заново, когда тебе за шестьдесят, — поздно и бессмысленно, но Альбусу никто не предоставил выбора.

— — —

Минерву он помнил ещё по школьной скамье: сам учил превращать спички в иголки. «Способная ученица», — говорил Альбус на педсоветах. «Сильная ведьма», — отмечал про себя.

Юная Минерва МакГонагалл-преподаватель осталась способной и сильной волшебницей, несомненно. Она по-прежнему смущалась в беседах с ним, всё так же нервничая в присутствии своего учителя, и во время одного из таких разговоров Альбус впервые ощутил, что слишком многое в его жизни уже осталось позади.

У Минервы же всё ещё только начиналось, и он неосознанно взял бывшую студентку под крыло, ненавязчиво зазывая на чай и расспрашивая о жизни. Их беседы как будто ненадолго стирали границу поколений — не до конца, конечно, но так Альбус чувствовал себя в большей степени причастным настоящему, чем погрязшим в прошлом.

Из Минервы, к слову, получился отличный преподаватель, но он откровенно не понимал, в чём там была его заслуга, на которой всегда настаивала сама профессор МакГонагалл. Но Альбус не на шутку испугался, когда в один из вечеров, когда он пришёл проведать сказавшуюся больной Минерву, она в сердцах бросила, что ей хотелось бы быть на него похожей.

— И не беспокоиться о всяких...мелочах вроде первой любви, — добавила Минерва, всхлипнула и болезненно-гордо выпрямилась, со стыдом прикрывая лицо платком.

Альбус никогда раньше, кажется, не рассказывал никому о Геллерте и происшествии с Арианой, но сейчас, в конце концов, речь шла вовсе не о нём, а о Минерве.

А она, по горячему убеждению Альбуса, не заслуживала разучиться любить на долгие годы.

— Вы хороший человек, — почему-то сказала Минерва, когда он закончил свою исповедь. — Вы очень хороший человек, Альбус, — добавила она, помедлив, и он только покачал головой, хоть мучительные пару секунд отчаянно хотел бы ей поверить.

— — —

Мало кто не знал, кто такие оборотни.

Мало кто знал, увы, на что были способны некоторые из них, и Альбус надолго погрузился в раздумья, когда услышал о «подвигах» Фенрира Грейбека.

У положения директора Хогвартса была масса преимуществ. Например, обширные связи, и Альбус узнал всё, что только сумел, о семье Люпинов. Они скрывались и почти не контактировали с остальным миром — и он знал, в чём была причина. И в какой-то мере хорошо их понимал: ему ли о том было не знать?

«Ариану тоже прятали от мира, и она умерла из-за тебя», — напомнил голос совести, и Альбус отправился в Уэльс.

Юный Ремус был одинок, и это одиночество чувствовалось в нём практически физически.

«Мне нельзя иначе», — твердил его взгляд, а Альбус никак не мог избавиться от ощущения дежавю.

Одиночество никогда и нигде не вело ни к чему хорошему.

Ремус-оборотень был обречён на одиночество. И в глазах его — совсем не по-оборотничьи добрых — отражалось спокойное смирение с толикой любопытства.

Альбус чувствовал азарт. Против него стояло всё магическое сообщество, многовековые традиции, даже Визенгамот, частью которого он, по воле случая, являлся. Но на кону стояла жизнь ребёнка — ещё не сломанная окончательно, и Альбус собирался бороться.

«Не потому ли, что тебе хочется быть «хорошим человеком», как говорит Минерва?» — заметил как-то бесстрастный внутренний голос.

Альбус, разумеется, добился своего: Ремус поступил в Хогвартс. И закончил — в высшей степени похвально. Но когда кончилась война, он лишь покачал головой в ответ на предложения помощи.

— Я и так слишком много обязан вам, профессор, — сказал ему Ремус, и в его голосе слышалось такое неподдельное уважение, что Альбус замер, не договорив всех аргументов. Он слишком многого не мог сделать для уже бывшего ученика, но, пожалуй, мог отплатить уважением на уважение.

— — —

Северус Снейп иногда чем-то напоминал Тома Риддла, и Альбус мысленно вздрагивал от этого сравнения.

Но Северус пришёл сам, и уже за одно это заслуживал шанса.

Альбус подумал, что, наверное, действительно постарел, когда, глядя на скорчившегося, с перекошенным лицом Северуса, не нашёл в себе даже гнева.

«Ты таким же был, помнишь?»

О, нет, такого Альбус бы не забыл.

Только в отличие от него у Северуса ещё оставался шанс обойтись без последствий.

Когда этот шанс в Хэллоуин восемьдесят первого рассыпался прахом, Альбус лишь молча смотрел, как Северус глотает воздух. Он никогда бы не стал винить Северуса — он вообще давно перестал кого-то винить, но не сумел бы и простить. Прощение было слабым местом Альбуса — и Северуса.

Могло показаться, что это отличный фундамент для взаимопонимания, но Альбус прекрасно знал, что оба они в этом никогда не признаются: слишком много в них было гордости для подобных откровений.

Впрочем, у Северуса было преимущество: он умел беззаветно любить, и это качество с лихвой компенсировало ему необходимость прощения.

И он надеялся, что эта любовь поможет Северусу простить себе его — Альбуса — убийство.

— — —

Говорят, учеников подбирают по похожести. Альбус бы, правда, возразил: его ученики обладали именно тем, в чём испытывал недостаток он сам.

Может быть, потому, что Альбусу так и не хватило духу полюбить себя: учеников же он любил за то, что они были совершенно на него не похожи. Особенно Гарри. Прежде всего — Гарри.

То, что Гарри был предназначен ему в ученики, Альбус понял ещё в злополучный Хэллоуин. Том Риддл был его ошибкой, его судьбой — и у него не было иного варианта, кроме как обучить Гарри.

Невозможность исправить всё самому раздражала неимоверно, но Альбус смирился с тем, что такова была расплата — и так было легче. Ненамного: не проходило и дня, чтобы он не сомневался в правильности выбранного решения.

Только теперь Альбус вынужден был уйти, не доиграв до конца партию.

Конечно, у него оставались ученики — преданные делу, может быть, даже слишком преданные ему лично. И люди, которым он, пожалуй, мог доверять.

И Гарри.

Но Гарри всё ещё был почти ребёнком. И Альбус медлил.

За свою долгую жизнь он разучился уже верить в судьбу, но Риддл слишком отчаянно тянул поводья на себя, втягивая Гарри в своё с ней противостояние.

Стоило признать, Альбус предпочёл бы убить его сам — и по иронии — судьбы? — не мог.

Хоть с ним бы он не стал мучиться, как с Геллертом.

Но его время уходило, а Гарри — оставался.

Альбус не сомневался, что Гарри без лишних мыслей полезет в самое пекло, но если у него не было выбора с той самой минуты, как он пропустил превращение Тома Риддла в Вольдеморта, то у Гарри выбор был.

— Если велю бросить меня, спасаться самому, ты сделаешь то, что я скажу?

— Да, сэр, — наконец нехотя отозвался тот, и Альбус позволил себе невесело улыбнуться.

Что ж, его часы были сочтены, но во всяком случае теперь он знал, что ученики закончат их общее дело с честью.

И он никогда в жизни ещё не испытывал такого неизъяснимого облегчения.