Красные пески (гет)

Хочешь, я покажу тебе красные пески, любимая? Там, откуда родом мои предки — есть красные пески, и по ночам померанцевая луна висит над ними в чёрном бархатном небе, и всё это куда больше похоже на ад, чем на место, где есть жизнь. Я покажу тебе землю, зацелованную солнцем до смерти...

Хочешь гранатов, спелых и сочащихся соком, словно кровью? Я подам тебе дюжину гранатов на терракотовом блюде с мозаикой из осколков чёрной сверкающей смальты. Там, откуда родом мои предки, женщины с обнажённой грудью, в шафранных тюрбанах на головах, проводят целые дни, изготавливая такие блюда. Говорят, они целуют каждое, когда глина уже высохла, целуют своими полными коричневыми губами, как целуют любимого перед долгой разлукой...

Или ты хочешь терпкого вина в высоком бокале, рубинового на просвет, густого, если макнуть в него палец? Я бы нагрел его для тебя с анисом, гвоздикой и палочкой корицы, чтобы будоражащий аромат пряностей коснулся твоих ноздрей и разбудил жар в твоей крови. А, может, наоборот, может, я охладил бы его, поставив пузатую бутыль на мелкий колотый лёд, и наблюдал бы за тем, как стекают капельки холодной росы по крутому боку бутыли. Там, откуда родом мои предки, любимая, никогда не видали льда, никогда, и виноградников там не так чтобы слишком много, но там делают вкусные вина, способные утолить жажду или усилить жар в крови — смотря чего ты хочешь. Вкус этого вина останется на твоих губах, и я стану сцеловывать его с них, как только ты мне позволишь...

А, может быть, ты желаешь драгоценных камней? Я поставлю к твоим ногам золотой ларец с узорчатой крышкой, полный пьянящих винных гранатов, плодов, не снятых с ветвей деревьев, а добытых из чрева самой земли, пылких огненных рубинов, дерзкой черно-алой шпинели, вызывающе кровавых кораллов, которые хочется попробовать на вкус. Ты станешь трогать их руками, опускать в них свои тонкие пальцы, греть в ладонях камни с золотыми искорками в глубине, древние и прекрасные. Там, откуда родом мои предки, любимая, есть много других камней, — у них обманчивая прозрачность и все цвета радуги сверкают на их гранях, и на каждом — брызги людской крови, на каждом. Я подарил бы тебе полный ларец и этих камней, если бы знал, что за это ты поцелуешь меня...

Я ловлю твои желания, силясь угадать их по движению рук, по длине локона, который ты накручиваешь на палец, по свету твоей улыбки, по тихим вздохам между словами. Я смотрю в твои глаза — и не могу насмотреться. И разгадать тоже не могу. К чему тебе рубины и гранаты? Зачем терпкое вино и возбуждающие пряности? К иному тянется твоя душа — к обладанию знаниями! Я ликую, ведь могу дать тебе и это, только пожелай! Страницы ветхих книг и манускрипты, древние как мир; пергаменты, жёлтые, словно тающее масло; обложки из тонкой телячьей кожи, ещё хранящие на себе следы киновари и охры — я могу положить к твоим ногам груды книг, миллионы слов на всех языках, известных когда-либо человеку. Скажи мне, найдётся ли среди них одно — то, которым я смогу завоевать тебя, любимая?

Потому что иногда мне кажется, что легче покорить целый мир, чем одну тебя. А иногда я думаю, что и целого мира мне будет без тебя недостаточно. Позволишь ли ты когда-нибудь завоевать тебя? Откроешь ли мне своё сердце, снимешь ли для меня свои одежды? Как вспыхнут твои щёки, когда я впервые прикоснусь своими губами к твоим — чуть влажным и мягким, будто лепестки цветов, тянущихся к солнцу? Что ты ощутишь, когда стану ласкать бутоны твоих сосков и упиваться запахом твоей кожи? Станешь ли стонать, когда я раздвину твои бёдра и войду в твоё лоно, станешь ли стонать сразу же или будешь сдерживать себя до тех пор, пока крик сам собою не вырвется на волю?

Я не хочу, чтобы ты сдерживалась. Хочу, чтобы дала себе волю и выпустила наружу свой огонь, и приняла всё наслаждение, которое я могу тебе дать. Я хочу, чтобы ты узнала, моя любимая, что наслаждение можно получать не только от прикосновения к старым книгам и побед над врагами, не только от проникновения в тайны магии и овладения древними секретами мастерства — другие прикосновения и проникновения могут дарить не меньшее счастье. Я могу дать его тебе, любимая, если только захочешь...

Кингсли Шеклболт стоит у зачарованного окна, за которым до самого горизонта простираются барханы красного песка — пейзаж, одновременно величественный и пугающий. Время от времени над барханами проносится ветер, и тогда в воздух поднимается густая взвесь цветов охры и киновари. Кингсли любит смотреть на пески и фантазировать, как однажды из глубины иссохшей земли, созданной стараниями мастеров Отдела Иллюзий, забьёт родник с чистой водой. Мысль о том, что можно просто сделать заказ на внесение изменений в иллюзорный пейзаж, никогда не приходит в его голову.

Зато в неё приходит кое-что иное. Слова. Тысячи слов. Густых, пряных, пузырящихся на языке, обжигающих гортань, тёплым мёдом текущих по жилам. Кингсли никогда не считал себя поэтом и мало что помнил о своих корнях — так откуда, дементоры дери, откуда в нём берутся все эти слова? Он проваливается в потоки красивых метафор, ярких эпитетов, один за другим рождает сочные и нежные образы, полные тоски и страсти. Кингсли не записывает их — это было бы чересчур. Он пытается забыть — но слова хитрее, они приходят на ум снова и снова, пока ему не начинает казаться, что он вообще разучился думать по-человечески.

Если бы Шеклболт верил в каких-то богов, он непременно вознёс бы им хвалу за то, что, по крайней мере, сохранил способность выныривать из этих потоков на то время, которое отведено государственным делам. Но всякая свободная минута немедленно заполняется тоской и поэзией.

Шеклболт облечён большой властью и огромной ответственностью, работает по шестнадцать часов в день, аврорские привычки давно стали его второй натурой, и при всём этом он не может избавиться от наваждения, от чувства, меняющего всю его суть и лишающего воли и контроля над собой. Взамен — только дикой красоты метафоры.

Разумеется, ему известна причина. Она абсолютно реальна, и Шеклболт знает её имя, возраст, цвет волос и глаз, точный рост и размер одежды. Он изучил также распорядок дня, вкусы, привычки и слабости этой причины. Он собирал сведения долго, тайно, разными способами. Он говорил себе: министр должен знать о своих подчинённых всё. Долг службы.

«Всё» включает в себя знания о том, что Гермиона Джин Грейнджер, двадцати трёх лет от роду, магглорождённая, незамужняя, глава Отдела Межвидового Сотрудничества, предпочитает на завтрак крепкий кофе без сахара и два тоста из ржаной муки, обедает как придётся и если успеет, а ужинать обычно ходит к друзьям или в маггловский итальянский ресторанчик недалеко от Риджент стрит. У неё аллергия на артишоки, страсть к копчёному лососю и сыру моцарелла, а на десерт она любит горький шоколад и яблочную шарлотку.

Пост министра никак не даёт Шеклболту прав — но предоставляет возможности — знать также, что мисс Грейнджер не стала миссис Уизли вовсе не из-за несовпадения характеров, как о том писали в газетах, а по причине банальной измены жениха, не устоявшего перед соблазнами славы.

Долг службы не обязывает Шеклболта инициировать выпуск мелодий маггловских композиторов на волшебных пластинках, уделяя особое внимание наличию в коллекции Бетховена и Шопена; листать перед сном томики Шекспира и Пруста, в любую погоду выбираться в Кенсингтонские сады и, посмеиваясь над самим собой, осваивать азы фигурного катания.

Просто потому что всё это любит она.

И совершенно точно служебный долг не обязывает Кингсли Роджера Шеклболта, сорокалетнего, чистокровного, неженатого, министра магии Великобритании, знать, что под левой грудью у Гермионы Грейнджер три плоские коричневые родинки, образующие правильной формы геометрическую фигуру, и на лице бывает по весне россыпь мелких, едва заметных веснушек, а на левой коленке — восхитительно круглой, идеальной формы коленке — есть крохотный тонкий шрамик. Она упала, катаясь на коньках, когда ей было восемь лет. Если быть совершенно точным, то восемь с половиной.

Иногда Кингсли кажется, что он знает о Гермионе всё. Мельчайшие детали, любые подробности. Они помогают делать мечты о ней более весомыми, более плотными. Разглядывая красные пески из окна своего кабинета, Шеклболт бросает к ногам воображаемой Грейнджер все сокровища мира, сопровождая их признаниями, горячими и звонкими, как золотые монеты.

Он любуется блеском её глаз, придумывает за неё ответы, рисует смущение и негодование на лице Гермионы и слышит, как учащается её дыхание. Гермиона принимает его дары и его слова, она принимает самого Кингсли Шеклболта таким как он есть. Они уходят вдвоём по красным пескам к далёкому горизонту, и голос Грейнджер произносит...

— Если вы заняты, министр, я зайду позже.

Кингсли выныривает из своих грёз и оборачивается резче, чем стоило бы. На пороге кабинета стоит Гермиона Грейнджер — в светло-зелёной мантии (она купила её на прошлой неделе у мадам Малкин), с волосами, забранными наверх в сложную причёску, но с одним выпущенным локоном (это великолепно, когда она так делает), с кипой пергаментов в руках (кажется, он сам назначил встречу, всё дело в новом проекте закона о защите прав русалок), и с обычным для Грейнджер выражением целеустремлённости на лице.

— Лесли нет в приёмной, мистер Шеклболт, но мы договаривались ровно на пять, и я решила войти. Не вовремя?

Кингсли пару секунд, не меньше, соображает, о чём она спрашивает. Грейнджер стоит прямо напротив него, прекрасная и решительная. Если Гермиона Грейнджер требует каких-то уступок и поправок к законам, она, как правило, добивается своего. И дело вовсе не в том, что глядя на неё, министр магии теряет рассудок и волю...

Твой ум — твоё главное оружие, любимая моя. Ты прекрасна, великолепна, восхитительна, и ты могла бы сделать своим главным оружием внешность, густые волосы, сверкающие глаза, нежную кожу, длинные ноги, тонкие руки, но ты избрала другой путь, и это неверный путь, любимая...

Много ли мужчин захотят тебя, если ты не оставляешь им ни единого шанса проявить свою силу и остроту ума? Много ли мужчин захотят тебя, стремительную и яростную, гордо несущую знамя борьбы за права всех обездоленных? Опережающую их на три шага, щеголяющую в броне своих знаний, словно в рыцарских доспехах, бесстрашно глядящую в лицо смертельной опасности и понятия не имеющую о том, что удел женщины — слабость и хитрость?..

Тебе не нужен тот, кто принимает женские уловки за чистую монету, так ведь? Тебе нужен тот, кто не отшатнётся, когда ты вытащишь шпагу своего интеллекта, а с усмешкой достанет свою. Тот, кого не испугает перспектива проигрывать в словесных дуэлях, и у кого будет достаточно сил и способностей для побед. Хотя бы иногда...

— … иногда волшебники применяли к русалкам такие драконовские меры, о которых даже читать страшно...

Голос Грейнджер доносится словно из-под воды. Кингсли слушает её, кивает и даже, кажется, вставляет какие-то замечания. Но он не слышит, о чём она говорит. Внутри министра живёт поэт, и он ведёт свои нескончаемые речи, обречённые оставаться без ответа...

Я могу дать тебе всё, чего ты захочешь, любимая. Но будет ли это достаточно хорошим для тебя? Буду ли я сам достаточно хорош для тебя? Я всего лишь аврор в мантии министра, всё, что я умею — это защищать свою страну и заботиться о жизни других людей, я вполне гожусь тебе в отцы, работаю круглыми сутками, мои друзья — ветераны многих битв, не читающие книг, но умеющие убивать десятком разных способов, ты быстро заскучаешь со мной, любимая. Ты разочаруешься во мне.

Какие драгоценности и манускрипты уберегут тебя от этого разочарования? Какие пейзажи и вина удержат тебя рядом со мной? Дай мне ответ, Гермиона, просто дай мне ответ...

Гермиона Грейнджер выглядит удивлённой, и Кингсли понимает, что последнюю фразу произнёс вслух. Кончики его ушей становятся горячими, и он возносит хвалу всем богам, в которых не верит, за то, что сотворили его чернокожим.

— Вы сказали: «Дай мне ответ, Гермиона»? Я отвечу на любой ваш вопрос, министр, но вы... вы ведь ни о чём не спрашивали. Сложно отвечать на не заданные вопросы, не находите?

У Гермионы ясный и открытый взгляд, и, разумеется, её слова произнесены в контексте обсуждения законопроекта и не подразумевают больше сказанного, но внутренний поэт Кингсли Шеклболта внезапно замолкает, пристыженный.

Кингсли чуть наклоняет голову набок и смотрит Гермионе в глаза — он так давно избегал её взгляда, довольствуясь фантазиями. Какого удовольствия он себя лишал, идиот!

— Вы говорите сейчас о русалках или о чём-то другом, мисс Грейнджер? — интересуется Шеклболт своим обычным, густым и низким голосом, и чуть наклоняется к Гермионе через стол. — Признаюсь, я немного отвлёкся от темы нашей беседы, просто я …

Слова внезапно застревают в горле, Грейнджер ждёт, недоумевая, и, кажется, начиная покрываться румянцем, и в комнате становится очень жарко. Так жарко, как в пустыне, полной красных песков и невысказанных любовных признаний. Кингсли делает глубокий вдох и даёт плотине прорваться.

Просто я люблю тебя, Гермиона, люблю так, как никогда никого не любил, так, что сам себе становлюсь противен с вечными сомнениями, горячей тоской и узорами, которые я сплетаю из слов, да так и хороню внутри себя.

Это моя душа, моя душа — пески, и они беспокойно ворочаются и оседают перед силой любви к тебе. Ступишь ли ты на эту зыбкую почву, любимая? Сделаешь ли шаг навстречу? Просто...

— Просто я часто думаю о вас в последнее время, — вот что выпускает Кингсли наружу. Только это. Никаких метафор. Никаких потоков.

—Я часто думаю о вас, — продолжает он неторопливо, обдумывая каждое слово, выдирая его из десятков тех горячих и страстных слов, что толпятся внутри его головы с воплями: «Выбери меня, меня»!

— И мои мысли не касаются вашей работы, Гермиона. Они касаются только вас самой как женщины. И меня как мужчины. Может быть, мы продолжим этот разговор в другом месте?

Гермиона вспыхивает — именно так, как сотни раз видел Кингсли в своих мечтах. Она вспыхивает и подносит руку к лицу, поправляя локон, лежащий совершенно идеально.

Кингсли лишается дара речи. Он абсолютно нем. И внутри себя тоже.

Гермиона Грейнджер справляется со своим локоном и начинает складывать бумаги. Она делает это очень тщательно — и это Кингсли тоже неоднократно наблюдал, только не в мечтах, а наяву. Лишь сложив всё в идеальном порядке, и, видимо, придя к какому-то выводу, она поднимает на Шеклболта глаза.

— Почему я? — спрашивает она, и у Кингсли сбивается дыхание.

Потому что ты великолепна, любимая моя! Потому что ты — тот самый родник, который способен пробиться сквозь любые пески и камни, потому что...

— Я имею в виду, — слегка пожимает плечами Грейнджер, — что вы — министр, и любая захочет, любая, стоит вам только...

Тут Гермиона соображает, что говорит не то, и её румянец становится ещё гуще.

До Кингсли доходит весь идиотизм ситуации. Его слова прозвучали так двусмысленно, так пошло, я министр, детка, пойдём со мной в постель, как-то так это должно выглядеть с её точки зрения. Шеклболту хочется вырвать себе язык — от него всё равно нет никакого толку, если он не в состоянии произносить верные слова!

Он принимается бормотать что-то невнятное, то ли «вы не так поняли», то ли «я не это имел в виду», но быстро сбивается и замолкает. Гермиона всё больше и больше выглядит удивлённой, и Шеклболт задаёт вопрос прежде чем успевает сообразить, что он говорит.

— Вы владеете легилименцией, мисс Грейнджер?

Он прекрасно знает, что владеет — это значится в её личном деле. После войны Гермиона брала уроки по особой методике у тибетских магов, и достигла неплохих результатов.

— Да, конечно, — отвечает она недоумённо.

— Отлично! — решительно восклицает Кигсли, вставая из-за стола. — Я открою вам своё сознание. Прошу вас!

— Вы хотите, чтобы я прочитала ваши мысли? Но зачем?

«Затем, что я такой болван, и не могу нихрена произнести вслух», — то ли говорит, то ли думает Шеклболт. Его переполняет отчаянная решимость, и Гермиона видит это, чувствует его настроение и не собирается больше возражать.

Шеклболт отходит к окну, Гермиона становится с ним рядом, слишком близко, достаёт палочку, произносит почти шёпотом: «Легилеменс», и проникает в сознание Кингсли так мягко, что он почти не испытывает дискомфорта.

Он гонит прочь инстинктивное желание закрыться и привычно окунается в поток своих фантазий, увлекая за собой Грейнджер. Кингсли ощущает себя так, словно он остался перед ней голым. А ещё он чувствует облегчение — до слёз. И возбуждение — тем более острое, что Гермиона, заворожённая картинами, увиденными в его сознании, подходит всё ближе. И Шеклболт не выдерживает. Он закрывается, выталкивает её из своей головы как можно мягче, но она всё равно теряет равновесие — лишь на секунду, пока его руки не подхватывают её.

Их поцелуй во много раз прекраснее, чем Кигсли фантазировал. Он прерывает его, только обнаружив, что расстёгивает пуговицы на её мантии. И она сопротивляется слишком слабо.

— Я не смогу остановиться, — хрипло шепчет Кингсли. — Ещё минута — и я просто не смогу остановиться. Скажи мне, скажи мне что-нибудь...

Гермиона отступает на шаг назад и облизывает губы.

— Ты всерьёз собирался подарить мне все книги мира? — спрашивает она дрожащим голосом. — Ты знаешь о моём шраме на коленке и фантазировал, как я кричу во время секса, но ни разу даже не намекнул о своих чувствах?

Теперь, когда Гермиона всё знает, Кингсли больше не испытывает сомнений. Во всяком случае, ему хочется в это верить.

— Ты права, — отвечает он и разводит руками. — Сформулировано всё очень точно, и мне нечего возразить.

Теперь всё зависит от неё. Захочет ли она принять его гранаты и рубины или потребует извинений за поцелуй и выйдет из кабинета? Грейнджер глубоко дышит, её кожа белеет в вырезе мантии, там, где Кингсли уже успел расстегнуть пуговки. Всё, чего ему хочется сейчас, — это чтобы расстёгнутыми оказались все пуговицы до конца.

— Никогда, — слабым голосом произносит Гермиона. — Никогда ни один мужчина не думал обо мне так. Никто не сплетал так красиво слова в мою честь. Никто и никогда не собирался завоёвывать весь мир ради меня. Я вообще не предполагала, что такое возможно.

Её голос обрывается, терпение Кингсли тоже. Он делает широкий шаг вперёд и опускается на колени перед Гермионой, обнимая её бёдра и касаясь губами её тела сквозь ткань. Она обхватывает его голову обеими руками и прижимает его к себе чуть сильнее.

Лесли Уилкинсон, секретарь министра, тихо прикрывает двери в кабинет и сурово объявляет волшебникам, собравшимся в приёмной:

— Министр сегодня больше не принимает.

За окном министерского кабинета красные пески приходят в движение, расступаясь перед напором прозрачного родника, который уже начал пробивать себе дорогу из далёких глубин бесплодной почвы...