Начало Святой Инквизиции (джен)

С каменных выступов в образовавшиеся лужи медленно стекали дождевые капли, образуя маленькие расходящиеся кружки. Мужчина, сидящий в пещере, был закутан в грязный дорожный плащ. Он молчал и думал о чем-то своем. Из-под глубокого капюшона выбилась светлая, чуть волнистая прядка — единственное, что осталось от прежнего облика, в котором Люцифер, а сидел на холодном камне именно он, покинул Рай многие годы назад. Сейчас его заботил практически вселенский вопрос. Христианство по всему миру разрасталось со скоростью саранчи, пожирающей поле, а все последователи Отца Единого вызывали в нем, как минимум, рвотный позыв. Люди не должны, не могут быть счастливы, иначе вся его кампания пропадала втуне. Нет, ему не впервой было получать тумаки и уходить ни с чем. Но нынешний проект обязан был закончится полной и безоговорочной победой.

Идея была проста. Люди, как и тысячу лет назад, остались любопытными и склонными к греху. Вкус яблока оказался слишком сладок, чтобы забыть про него даже сотни поколений спустя. Люцифер видел все, что происходит. Видел и то, как священники используют малолетних послушников, и то, как мужья изменяют женам, а жены мужьям. Видел всю грязь, которая успела скопиться в мире. Особенно, его радовали успехи Азазеля с сарацинами, которые разрушали город за городом. Но мир все равно был защищен. Христианство как заразная болезнь расползалось от главного центра — Рима к самым отдаленным частям света. Нужно было это заканчивать. И чем раньше, тем лучше. Люцифера совершенно не устраивала такая всепоглощающая власть Отца. Люди до сих пор помнили все Десять Заповедей, которые Моисей притащил с Сеная. И, несмотря ни на что, стыдились, каялись в грехах и на самом деле верили в то, что, возможно, им удастся вернуться туда, откуда прогнали Адама и Еву. Потому демон и решил действовать не окольными путями, как остальные его собраться, а из самого центра. Нужно было обрушить Папский Престол. И не просто обрушить, а повернуть его действие в совсем иную, нужную ему, сторону.

«Может тогда, Отец, ты поймешь, что за ничтожества ты создал по своему образу и подобию», — усмехнулся про себя Люцифер.

Сквозь завесу дождя послышался стук копыт. Конные всадники. Латники. И повозка.

«Как вовремя. А я уж и заждался».

Дьявол щелкнул пальцами, резкий порыв ветра пронесся по пещере, срывая грязный капюшон дорожного плаща, и вырвался наружу, несясь по каменистой скользкой дороге в сторону неудачливых путешественников. Минутой спустя ярко сверкнула молния, разрывая мрачную серость унылого дождливого дня, плавно переходящего в такой же унылый вечер, а затем и раскатистый рокот грома, заставивший затрястись мрачные горы.

— Обва-а-ал! Спасайтесь!

Следующая вспышка молнии осветила кое-как спасающих лошадей мужчин и кого-то в ярко-выделяющейся за завесой дождя дорогом папском облачении. Уже немолодой мужчина прикрывал голову и искал хотя бы какой-нибудь уступ, чтобы спрятаться от падающих камней и проливного дождя, который накрыл путников так же внезапно, как и гроза.

Из-за поворота, опираясь на палку и пригнув голову, быстро ковылял непонятный старик, опираясь на сучковатую наполовину прогнившую палку, в грязной мешковатой, местами подранной, одежде, махал руками и что-то кричал, пытаясь переорать разбушевавшуюся стихию. Путешественники не могли его не заметить и уже минут десять спустя сидели в глубине рядом находящейся пещеры и грели руки у костра.

Погода и не думала улучшаться. Снаружи выл пронизывающий резкий ветер, дождь лил стеной, а вдалеке все еще слышались отзвуки недавнего обвала. Всадники скинули тяжелые латы и пытались просушиться. Папа Римский Иннокентий III кутался в грязную шерстяную тряпку, предложенную стариком в качестве пледа, и молил Господа о том, чтобы стихия успокоилась. Но Всевышний, казалось, не слышал ничего за ревом дождя и ветра.

— Гневается Господь… Гневается, — прошамкал старик, сильнее заворачиваясь в свои тряпки и закрываясь глубоким капюшоном.

— Все мы грешны, отец, — ответил один из всадников, смазывая доспехи маслом, чтобы на утро не проржавели. — Ты сам-то тут откуда?

— Отшельник я. Живу тут уже, почитай, лет двадцать. Господу молюсь, людям из долины помогаю. У кого корова захворала. У кого ребетенок бесом одержим. Ну, так и они мне помогают. Где сыру головку сунут, где и мясца перепадет, — дедок зашелся хриплым невнятным хихиканьем. — А ты ж чего, сынок, никак священник?

Всадники все, как один, разом поднялись на ноги с гневом воззрились на наглого старикашку, который посмел так фамильярно отнестись ни к кому-нибудь, а к самому Помазаннику Божьему. Но Иннокентий и глазом не повел, только медленно качнул головой, заставляя охрану вернуться на места.

— Бог видит, не похваляюсь. Папа Римский.

— Да не уж то! — старик вскочил на ноги и начал отвешивать поклон за поклоном, разве что, не разбивая об острые камни плешивую голову. — Не признал! Прости, деда неразумного!

— Господь простит, — чуть улыбнувшись, ответил священник. — Садись, отец. Не молодой уже. Ты мне лучше расскажи, что происходит у вас в долине?

— Ох, да что там рассказывать? — махнул рукой старик, все-таки успокаиваясь и усаживаясь прямо на каменный пол поближе к костру. — Да когда как. Только, знаешь, что тебе скажу? Ведьма у нас в лесу завелась. Да нет, не смотри на меня, как на умалишенного. Я дед, может, и старый, но грех за милю чую, тем и спасаюсь, да и соседей своих спасаю. Пошел я тут с месяц назад в лес, грибочков захотел, что страсть, а тут она. Красива, скажу тебе, как майский цветок, но распутная-я-я. Видит меня, подходит и говорит, что хочет, чтобы я ее в ночь Самайна облагодетельствовал. А ты на меня посмотри, я уж, почитай, лет десять, как ничего не могу с бабой то сделать, кроме как палкой ее неразумную огреть. Куда мне там… благодетельствовать. Ну, я ее крестным знамением осенил, а он корчится начала, руки к лицу прижимать. Смотрю, а у ней прям посередь лба кожа гореть начинает…

— Да заливает дед, — пробормотал один из всадников. — Пришел, небось, к девке, за мягкие места пощупал, а она его по черепушке и огрела. Вот и мелет. Не слушайте его, Ваше Преосвященство.

— Молчи, неразумный! — взвился старик, потрясая палкой. — Если твоя грешная баба тебе в год по ребенку от соседей приносит, а ты в десяток раз больше по своим странствиям делаешь, не значит, что остальные тоже язык ложью оскверняют! В Аду сгоришь! В Аду!

Иннокентий пристально посмотрел на их спасителя и тихо спросил:

— Ты, говорил, что жителям помогаешь. Как?

— Так, словом Божьим. Как же ж по-другому?

— И помогает?

— Проверить хочешь?

— У меня уже как лет пятнадцать нога в непогоду ноет, да так, что еле хожу. Поможешь?

— Так чего не помочь то? Пойдем за мной.

Старик кое-как поднялся со своего места, опираясь на палку, и поковылял вглубь пещеры, куда еле-еле доставал свет от костра. Там он указал Папе опуститься на кучу тряпья, которая, судя по всему, заменяла ему постель.

— Покажи, — хлестко приказал он. Иннокентию на секунду показалось, что в голосе прозвучали какие-то ненормальные нотки, но, глянув в полубезумные бледные глаза, повиновался и вытащил из-под мокрого облачения искалеченную ногу. Старик поднял руки, вознося молитву Господу, а потом крепко сжал больное место. Папа вскрикнул. Ногу прошила боль, а затем по венам потекла не кровь, а раскаленная лава. Он задохнулся, вцепившись в плечо деда, и попытался что-то прохрипеть, но горло как будто тисками сжало. Боль медленно разносилась по всему телу и уже, казалось, начала жрать его изнутри.

— Что ты?..

— Грех твой выходит. Терпи, — под глубоким капюшоном не было видно лица, но старик ухмылялся. Сдержать улыбку сейчас он просто не мог. Дотронувшись до священника, он сразу же узнал даже о тех грехах, о которых тот сам успел забыть. Начиная с того, как мальчишкой нынешний Глава Церкви таскал яблоки из приходского сада, и, заканчивая молодыми послушниками и дочками служанок, которые сейчас скрашивают его досуг.

Боль подходила к пику. Иннокентий так и не понял, как ему удалось пережить те несколько ужасных минут. Но она ушла, оставив после себя только смертельную усталость. Даже те страдания, которые приносила ему старая рана, растворились в воздухе. Мужчина выдохнул и ошалевшими глазами посмотрел на старика.

— Как ты это делаешь? — голос был тихим и хриплым.

— Господь знает. Я не знаю.

— Так ты, правда, все грехи видишь?

— Вижу.

— А что еще видишь?

— Конец света вижу, если не избавимся от гнили всякой в душе нашей.

Иннокентий сжал в руках край облачения, но не сказал ни слова, слушая своего избавителя.

— Вот когда зараза какая в тебя попадает, что сделать надо? Отрезать. Так и тут. Ведьм, колдунов, еретиков, нечисти всякой по Земле развелось, что не с честь. Все они душу Диаволу продали. Их уже не спасти, но надо, чтобы болезнь свою они людям не несли, истреблять их безжалостно.

— А как узнать то, кто из них ведьма, а кто нет?

— Просто. Если кинешь ведьму с камнем на шее в воду, а она всплывет, так, значит, ведьма она! Или, что лучше. На костре сжечь. Огонь от всего очистит. Видит Господь!

— Чур тебя, старый! Убийство — смертный грех!

— То человека грех, а диавольское отродье — избавление. Господь простит. Но и это еще не все. Детишек малых спасти можно. По недоразуменью они грехи творят. Надо их во Имя Его отправить Гроб Господень спасать. Очистится тогда душа их.

* * *

На следующее утро, когда проливной дождь, как по мановению волшебной палочки, сменился ярким солнцем, Папа ехал в починенной повозке обратно в свою резиденцию в глубоких думах. С одной стороны, слушать сумасшедшего старика-отшельника неразумно. С другой, разве не он излечил то, что не могли сделать его молитвы уже много лет.

У выхода из пещеры стоял мужчина, закутанный в грязный дорожный плащ, светлые пряди выбились из-под глубокого капюшона, а правильные черты лица исказила кривая ухмылка. Люцифер поднял голову к небу, наблюдая, как пушистые облачка медленно скользят по голубой глади, и, тихо проговорил.

— Смотри, Отец, что могут сделать слова одного сумасшедшего. Смотри и радуйся. А вы, ребята, — его взгляд устремился куда-то в пространство, — встречайте гостей.

Этот день стал началом Святой Инквизиции.