Выбор (джен)

Когда я выхожу от Пита, уже темнеет. Дорога домой лежит через болото. Ничего удивительного: провинциальный городок на холмах, разросшийся вширь, от некоторых районов до других можно добраться только пешком, через черт-те какие буераки. У меня на выбор две дороги — извилистый мостик среди кустов плакучей ивы, без единого фонаря, и освещенная насыпная тропа. Ночью нельзя ходить по мосту, все знают, что там пропадают люди. Впрочем, те, кто ходит по светлой тропе, пропадают по ночам так же часто. Но об этом молчат. Так что, по сути, нет разницы, по какой дороге идти.

Добравшись до своего района, оглядываюсь. У Пита я не зашел в туалет, и теперь выпитое пиво неумолимо давит на мочевой пузырь. Если повезет, то консьерж в нашем подъезде еще не лег спать и впустит меня, иначе куковать мне под дверью до утра… Уединяться в кустах бесполезно — у наших бравых стражей порядка почти сверхъестественный нюх на эти дела, и трое суток карцера ты себе обеспечиваешь железно, стоит только взяться за ширинку. У нас очень чистый город. Хотя и тухлый.

В торце следующего дома, насколько я помню, будет маленькая полулегальная пивнушка, недавно открывшаяся, куда вход «только для своих». Когда я шел к Питу, рыжий завсегдатай в рыжей же кожанке звал меня «пропустить стаканчик». Надеюсь, он еще не ушел. Мочевой пузырь с каждым шагом колыхается внутри, угрожая лопнуть. В освещенной подворотне мелькает силуэт в форменной одежде — шансов отлить по-тихому нет, и выбора тоже нет.

Над заведением незаметно ни вывески, ни других опознавательных знаков. Просто утопленная в дом терраска, огороженная желтоватыми резными столбиками деревянной решетки. Дверь посередине выглядит закрытой — висячий замок не позволяет в этом усомниться. Оглядываюсь и замечаю справа крутые ступеньки, уходящие вниз — подвал. Пол засыпан окурками, похоже, здесь часто бывают посетители. Спускаюсь, стучу. Крохотная ширма-бойница на уровне глаз отъезжает вбок, и старик по ту сторону двери хмуро кивает:

— Сегодня наверху.

Благодарю уже захлопнувшуюся ширму и поднимаюсь. Замка на двери нет, но мне упорно кажется, что он щелкает, появившись снова, едва я вхожу.

Внутри тесно и накурено. Пара столиков в углу, барная стойка, стена-стеллаж с бутылками. Половину этикеток я вижу «живьем» впервые — у нас в городе эти напитки запрещены. Бармен выходит, видимо, из подсобки, вытирая руки передником. Это тот самый старик из подвала, но сейчас я не назвал бы его стариком. Больше всего он похож на матерого байкера: пузатый, с полуседым хвостиком волос на затылке. Его прическа неуловимо напоминает отросшую тонзуру — безволосый лоб блестит под свисающей с потолка тусклой лампочкой без абажура, как намасленный. Отчего-то кажется, что под стойкой у него непременно должен лежать заряженный миниган. Под строгим, настороженным взглядом я чувствую, что должен что-то сказать.

— Меня пригласил Джим, он здесь? — надеюсь, я правильно помню имя того рыжего.

— Я знаю, — кивает бармен и неторопливо наполняет узкую высокую кружку пивом. — Он сейчас вернется, можешь подождать.

— Э, так ты, что ли, из банды Сент-Джеймса? — раздается из угла.

Знать не знаю, кто такой Сент-Джеймс и его банда. И как меня угораздило не заметить уголовного вида детину за дальним столиком, тоже не знаю. Гордо неся свой ирокез и вычурную серьгу в носу, парень подходит ко мне вплотную.

— Что ты тут забыл, красавчик?

Без выражения смотрю ему в лицо, стараясь не кривиться от бьющего в нос перегара. Желтые зубы, начавшая пробиваться щетина на подбородке, подживающая ссадина на скуле. Бойцовый пес.

— Меня пригласил Джим, — повторяю спокойно.

Мне стоит некоторых усилий держать себя в руках, но не убивать же этого типа только за то, что он, видимо, на ножах с тем Сент-Джеймсом? У меня и так два замечания в карточке адекватности, третье будет последним — и здравствуй, год в исправительных колониях. А оттуда мало кто возвращается нормальным, прежним, возвращается «человеком», я имею в виду. У нас в городе самый низкий по стране уровень преступности.

К счастью, входная дверь распахивается, и на пороге возникает тот самый Джим — смеющийся, весь в капельках воды, будто только из-под дождя. Обведя бар взглядом, он серьезнеет и ненавязчиво ввинчивается между мной и ублюдком с ирокезом.

— Расслабься, Петер, третье замечание в КА не нужно даже такому, э-э-э, храброму парню, как ты.

Ого. У этого Петера, оказывается, тоже осталось одно предупреждение в карточке адекватности. Если будет драка, в колонию отправимся, взявшись за руки. А она будет, это я вижу по его свирепым, полным ненависти глазам.

— Я Бен, — шепчу я на ухо Джиму, пока он обнимает меня и хлопает по спине, будто старого друга. — Спасибо.

В нашем городе принято ценить взаимовыручку выше всего остального. Так сложилось. Надеюсь, когда-нибудь я смогу отплатить Джиму той же монетой. Нет хуже греха, чем неблагодарность.

— Ну давай, за встречу, — Джим поднимает свою кружку, которую бармен налил ему, кажется, едва он вошел в бар. Чокаемся, толстое стекло кружек сталкивается с глухим стуком. У пива правильный вкус — бархатистый, немного горчащий. Неразбавленный. Уже и забыл, когда пил такое пиво в последний раз. Мочевой пузырь снова дает о себе знать.

Вдруг весь бар вздрагивает, что-то лязгает, нарастает гул, идущий, кажется, прямо из стен. Бармен невозмутимо выкручивает ручку громкости радиоприемника до упора, но хриплый женский голос, поющий о любви, не до конца заглушает все звуки. Если закрыть глаза, полное ощущение, что едешь в вагоне. Чушь? Чушь.

Вопросительно смотрю на Джима. Он не выглядит испуганным, хотя у меня внутри кишки сплелись ледяным узлом.

— Тронулись, — спокойно сообщает Джим, одним долгим глотком осушая свою кружку.

— Не понимаю.

— Что непонятного? Там, — он машет рукой в сторону выхода, — было опасно оставаться, вот и поехали дальше… Стоп, ты что, не знал? А я думал, ты из наших, у тебя взгляд не такой, как у других.

Твою мать. Твою чертову мать. Уж лучше бы меня загребли в карцер «за осквернение почвы» — но нет, вместо этого угораздило нарваться на бродячий бар. Говорят, их не могут поймать уже несколько лет. Хозяин «блудного» заведения и его посетители подлежат расстрелу на месте. Говорят, именно там печатают листовки, единственные на весь город, а то и на всю страну, газеты, где обо всем говорят честно. Заметивший этот бар и сообщивший куда следует горожанин мог бы обеспечить себе безбедное существование до конца жизни — разумеется, очень недолгой. А за «недоносительство» человек приравнивался в статусе к тем, на кого не пожелал стучать, и вместе с ними должен быть расстрелян без суда и следствия. Говорю же, у нас очень низкий уровень преступности, мы сами себе полиция. Я хватаюсь за барную стойку, будто она может служить якорем реальности. Твою мать.

— Э, так он же из «этих»! — Петер с ревом вскакивает со своего места. — Джим, какого хрена ты привел сюда аборигена? Он же нас сдаст к хреням собачьим!

— Не сдаст, — с уверенной улыбкой говорит Джим, кладя ладонь на мое плечо. — Ведь правда, Бен?

— Не сдаст. Но не потому, что ты так сказал, — ухмыляется Петер, и в следующий миг в его ладони опасно поблескивает лезвие раскладного ножа.

Бармен, до того безучастный, будто дремлющий прямо за стойкой, хлопает по деревянной столешнице ладонью.

— Брейк, ребята, или всех выгоню к чертям, — говорит он это спокойно, но по голосу чувствуется, что — да, выгонит, и именно к чертям, пусть даже их и не существует. Пожив в нашем городе, перестаешь удивляться чему угодно — боишься, да, но не удивляешься.

Бормоча ругательства, Петер садится обратно за столик.

— Извините… — я замолкаю, не зная, как обратиться к бармену.

— Его зовут Хью, он хозяин всего этого цирка, — Джим подмигивает мне и пихает локтем под ребро. У него чертовски острый локоть.

— Извините, Хью, где у вас тут туалет?

Он смотрит на меня долго, очень долго, не мигая. Я успеваю подумать, что он разбирает меня изнутри на запчасти, потом — что он сканирует мой мозг через зрачки, потом — что он опять уснул с открытыми глазами. Наконец Хью отмирает и начинает хохотать — долго, смачно, утирая выступившие на глазах слезы.

— Так ты, парень, просто зашел сюда отлить?

— Ну, вроде того, — кажется, моя версия про сканирование мозга не была такой уж ошибочной, угадал он знатно.

— На втором этаже, — он машет рукой и отворачивается к пивным кранам, все еще усмехаясь. Джим смотрит на меня с неожиданной тревогой, но Хью ставит перед ним свежую кружку пива: — Сам найдет, не маленький. Ну а если нет, так тому и быть.

Я киваю и иду к двери, чувствуя, как в спину впиваются три напряженных взгляда. Снаружи все изменилось настолько, что кажется дурным сном. Да, там все еще ночь и дождь, но это единственное, что осталось прежним. Ощущения меня не обманули, это действительно поезд, последний вагон. Перед дверью все та же терраска в полтора шага, но теперь она больше всего напоминает тамбур без стен, огороженный низкими ржавыми перилами — как в поездах на старых кинопленках.

Там, где раньше была лестница в подвал — купейная дверь с матово-белым стеклом. Она беззвучно отъезжает в сторону, и я осторожно захожу внутрь. За ней — узкий коридор с пассажирскими лежанками-сиденьями вдоль стен, будто плацкарта с боковушками по обеим сторонам. Темно, через окна падают рваные, мерцающие блики от редких молний, но этого света хватает, чтобы понять: людей здесь нет, полки заставлены багажом. В конце коридора должен быть туалет, и я иду туда, на всякий случай пригнувшись. Не покидает чувство тревоги. С таким, наверное, бегут из тюрем, каждую секунду ожидая, что в спину ударит яркий луч прожектора, а вслед за ним под лопатку вопьется пуля.

Я одолеваю половину пути, когда в конце коридора открывается дверь, роняя на пол желтый прямоугольник света, и чьи-то руки неторопливо выуживают из сумки возле двери рубашку. Кто-то густым басом смеется: «Давай, Ник, докажи, что ты мужчина!» Замираю на месте, чувствуя себя тем самым преступником. Идти дальше опасно, мало ли, вдруг этот вагон — тоже временное пристанище для бара, и пассажиры о нем ни слухом, ни духом.

Возвращаюсь, так же пригнувшись, и замечаю между полками приоткрытую дверь. В обычных вагонах на этом месте находится закуток проводников, но здесь только какая-то подсобка, набитая швабрами, вениками и коробками. Зато там целых два унитаза. На том, что поближе, нет бачка, вместо него к стене прилеплена записка: «Чтв., ст. Мировая». К счастью, дальний выглядит рабочим. С облегчением расстегиваю ремень, но из темной ниши в углу раздается женский смех, что-то щелкает и открывается еще одна дверь — подсобка, видимо, сквозная. Узкая лента желтого света ложится на полки, уставленные коробками с порошком.

Не совсем понимая, как, но одним прыжком выламываюсь обратно, в плацкартный коридор. Мягкий линолеум на полу скрадывает звук моего падения. Едва успеваю притворить дверь, и женский голос звучит уже прямо из-за нее. Пару минут слушаю про какого-то Михала, который опять набрался, как свинья, а у них, между прочим, завтра годовщина, а он наверняка все проспит. Потом перевожу дыхание — сердце колотится, как после хорошей пробежки — и выскальзываю за дверь, стараясь ничем не скрипеть. Вдруг вспоминаю: Хью говорил про «второй этаж». Может, я что-то пропустил?

Железные скобы между двумя дверями выглядят, как обычные тени на рифленой поверхности. Неудивительно, что я не обратил на них внимания раньше. Я и сейчас-то их обнаружил, только проведя рукой по стене. В тамбуре не настолько светло, чтобы можно было увидеть, как высоко уходят эти скобы. Купейная дверь с ее молочно светящимся стеклом только отвлекает, ограничивая видимость. Поезд мерно вздрагивает на рельсах, пахнущий дождем и немного — горелой травой ветер, перемешанный с мелкой водяной пылью, налетает со всех сторон. С рождения намертво въевшаяся в сознание мысль, что мочиться на землю чревато мгновенным наказанием, заставляет меня поднять руку и ухватиться за одну из скоб-ступеней. Вроде крепкая. Карабкаюсь вверх, совершенно не представляя, что меня ждет и где.

Метра через два лестница в стене заканчивается, вместо очередной скобы я хватаюсь за какую-то дверную ручку. Она легко поворачивается, открываясь внутрь, и я заползаю в сухой тихий полумрак. «Второй этаж» невысок, всего около метра от пола. От низкого потолка идет равномерное тускло-серое свечение. Опускаю голову, и сердце ухает в желудок от неожиданности: пол тут полупрозрачный, будто толстое мутное стекло. Сквозь него при желании можно разглядеть, что творится внизу, а все стратегические места и объекты нижнего этажа продублированы здесь — и они вполне действующие.

Когда я возвращаюсь — все так же ползком, по-другому здесь сложно, — вагон потряхивает ощутимо сильнее, будто рельсы проложены не на устойчивой земле, а где-то в воздухе, что-то вроде канатной дороги. Так и есть, в общем-то: выглянув наружу, замечаю, что мы едем по мосту. Не знаю, что творится впереди, но здесь, насколько охватывает человеческий взгляд, пейзаж выглядит неземным. Темно-синее небо, затянутое тучами, сверху, темная вода без конца и края снизу, а между ними парят рельсы. Вряд ли это — наваждение: в лицо мне бьет вполне реальный сырой ветер, проводя рукой по щеке, я чувствую, что она мокрая. Глюки с перепою выглядят иначе, я знаю.

Тем временем внизу открывается дверь, и кто-то закуривает — сверху не различить, кто именно. Запах табака тоже реальный, от него щекочет ноздри, и мне самому хочется курить. Потом дверь хлопает второй раз, и снизу раздается голос Петера:

— Все надеешься, что твой дружок вернется? Да свалил он уже давно, обосрался и свалил, еще когда мы ехали «там», у них — и правильно сделал, иначе бы я ему точно брюхо вспорол.

— Посмотрим, — негромко отзывается Джим.

На пронизывающем ветру я моментально цепенею, но двигаться нельзя. Эти двое могут решить, что я их специально подслушивал, а лишних проблем мне не хочется. Додумывать чужие мысли и намерения умеют все в нашем городе, это, можно сказать, необходимый навык выживания.

Вдруг Петер хватает Джима за грудки и нагибает спиной над низкими перилами. Сейчас ему достаточно разжать руки — и Джим полетит вниз, в темную водную глубь. Тот сам это понимает и спокойно просит — таким тоном обычно уговаривают детей:

— Успокойся, Петер, и верни меня обратно, пожалуйста.

— Не, а что? Может, отправить тебя вслед за твоим красавчиком?

— Ты же знаешь, что нас тут должно быть двое, таков порядок.

— Да насрать. Не так много ты и делаешь, я управлюсь за двоих.

— Петер… — тот, похоже, сжимает пальцы, и Джим заходится в хрипящем кашле.

Я больше не могу оставаться безучастным наблюдателем. Уцепившись за одну из скоб, не раздумывая прыгаю вниз, и только каким-то чудом не промахиваюсь мимо площадки. Для троих там слишком тесно. отталкиваю Петера и ловлю Джима за ворот рыжей куртки почти в последний момент.

— Явился, — бурчит Петер за моей спиной. — Ну ничего, это ненадолго.

В его руке щелкает все тот же складной нож, и я больше не думаю. Плевать на карточку адекватности. Захват, рывок, подсечка — и Петер, смешно взмахнув руками, падает на рельсы, оставив нож в моей руке. Острое лезвие режет пальцы, они скользкие от крови, и я автоматически тянусь вытереть их о штанину. Поезд не останавливается, и Петер остается все дальше, там, на рельсах. В густых сумерках мне кажется, что он машет нам рукой и прыгает вниз — сам.

— М-да. Теперь у тебя нет выбора, — негромко произносит Джим, осторожно трогая следы от пальцев Петера на шее.

Я улыбаюсь: я вернул ему долг. И только потом до меня доходит смысл его слов.

— У Хью должны быть два помощника, — продолжает Джим, правильно истолковывая мой взгляд. — Петер исчез — его место придется занять тебе. Выбора нет. Таковы… нет, не правила, наверное, это можно назвать обычаями. Традициями. В общем, так само повелось.

Хорошо, если само: ненавижу чьи бы то ни было правила. Джим выщелкивает из пачки две сигареты и предлагает одну мне.

— Знаешь, — говорю я, пока Джим подносит к моей сигарете зажигалку, прикрывая ее ладонью от ветра, — мне кажется, что выбора у меня и не было никогда. То есть, я выбрал однажды, в самом начале, а потом все.

Я вытягиваю руку над перилами и разжимаю пальцы. Нож летит вниз, кувыркаясь, и мы наблюдаем за ним, пока он не пропадает из виду. Вслед за ножом в синюю бездну отправляются два окурка. Вдруг вспоминаю:

— А что это за банда Сент-Джеймса?

— Ну, так он называл тех, кого приглашал я, — дружелюбно отвечает Джим — Джеймс — и кладет руку мне на плечо: — А мы с тобой, наверное, сработаемся лучше, чем с Петером. Пойдем, Хью ждать не любит.

Ветер стихает. Скоро взойдет солнце.