Shattered (гет)

Who I am from the start

Trading Yesterday, «Shattered»

Костер дымил славно. Изредка потрескивали сучья да посвистывали какие-то сырые ветки. Белый шарф дыма прихотливо извивался по ветру, заставляя молодого мужчину, сидящего на траве, чихать и раздраженно вертеть головой из стороны в сторону.

Ворох бумаг в его руках казался белым веером, где видны были чернеющие четкие линии букв. Человек бездумно вертел листы в пальцах, некоторые сразу же выбрасывая в трескучее пламя костра, другие откладывая на сырую от вечерней росы траву. Один из измятых листков удостоился пристального внимания: мужчина бережно развернул его и расправил, вчитываясь в ровные строчки.

Письма, бумаги, дневники — сколько их накопилось за эти шесть лет? Много, очень много. Столько, что, казалось, только сожжение могло искоренить из памяти буквы, слова, признания. Костер с радостью лизнул чернеющую на глазах бумагу, обращая ее в безликий серый пепел.

«…лю тебя.» значилось на чудом уцелевшем кусочке какого-то старого письма. Человек осторожно отодвинул подальше от пламени белый клочок, сжал его в руке, чуть поглаживая пальцами. Странное дело — прийти на пойму, чтобы сжечь все эти письма, и держать в ладони напоминание о тех днях?

Словно вмиг рассердившись на ни в чем не виноватый кусочек клетчатой бумаги, мужчина скомкал его в маленький шарик и сунул в угли. Сверху прямо на языки огня легла целая стопка исписанных листков: пламя на миг вздрогнуло, словно вздохнуло, и с прежней жадностью набросилось на новую пищу.

Прийти, чтобы сжечь письма, а на деле — чтобы выжечь что-то в душе. Дотла выжечь, чтобы ни одной мысли, ни одного напоминания не осталось. Ни строчки в старом потрепанном дневнике, где каждая страница — водоворот чувств, которые захлестывают, затаскивают в то давнее солнечное лето. Ни одной старой ее фотографии, где она улыбается и улыбка ее нежная, теплая, искренняя, потому что она счастлива.

Ветер снова сменил направление, и мужчина закрылся рукавом ветровки от удушливого дыма горящих писем. Маленькая высушенная белая роза — когда-то он подарил ей целый букет, и этот цветок сломался. Тогда она отдала его ему, и сморщенные лепестки на жестком стебле служили закладкой дневника.

Этой розе давно уже пора умереть.

«…скучаю. Уже недолго осталось. Скоро смогу приехать домой. Осталось всего каких-то три недели. Знаешь, мне тебя не хватает. Скажи…»

У обрывка письма не было ни начала, ни конца, но мужчина в них не нуждался — память хранила все то, что не смогла сберечь старая бумага.

Треснула какая-то палка, и человек подбросил еще бумаги. Славно горел костер, безжалостно уничтожая шесть лет воспоминаний, улыбок и счастья.

Вдалеке слышались голоса, но никому не было дела до мужчины, что развел костер у самой реки. Место здесь было уединенное, крутой обрыв скрывал от глаз посторонних человека, который сжигал письма.

Из-под чьей-то ноги выкатился камешек, раздались осторожные шаги — кто-то пытался аккуратно спуститься вниз. Однако после нескольких бесплодных попыток послышался тяжелый вздох, и незнакомец, по-видимому, опустился на траву, не собираясь идти вниз.

Треск костра и шорох бумаг заглушали посторонние звуки, и мужчина даже не шелохнулся.

— Э, брат, да кто же так делает? — звонко поинтересовался кто-то сверху.

Человек дернулся, выронив в огонь сразу целую пачку, оглянулся, потом палкой осторожно вытащил из костра начавшее тлеть письмо, веткой сбил горячие угольки.

На краю обрыва сидела девушка с длинными рыжеватыми волосами. Все ее лицо закрывала дешевая пластиковая маска зайчика, каких много делают перед Новым Годом.

— Вам-то что за дело? — не слишком вежливо огрызнулся мужчина, бережно разворачивая уцелевшее письмо. Между бровями появилась складка, рот скривился в болезненной гримасе. Не прочитав и половины, человек швырнул бумагу обратно, подняв сноп искр.

— Да есть мне дело, Глеб Александрович, есть. Негоже так поступать-то.

Девчонка поцокала языком и, качая головой, съехала вниз, наверное, заляпав джинсы зеленой травой вперемешку с песком.

Не опасаясь пламени, она сунула руку прямо в огонь и наугад схватила какую-то бумажку.

— …Прости, не могу приехать раньше. По делам придется задержаться чуть дольше, чем я думала. Котенок, я очень скучаю, мне тебя не хватает, и я считаю дни… — процитировала она, расправив в ладонях тлеющее письмо.

Хмыкнув, странная особа бросила листок обратно в костер.

— Трогательно, не правда ли, Глеб? Ты ведь позволишь мне называть тебя так?

Опешивший мужчина молча разглядывал девчонку. Помотав головой из стороны в сторону, он встал с травы и потянулся к тонкой резинке, что удерживала маску на голове девушки.

Однако та легко развернулась и обошла костер, усаживаясь с другой стороны.

— Не думаю, что ты сможешь ее снять.

— Ты кто? — отмер, наконец, мужчина, не торопясь садиться обратно на траву.

Девчонка скрестила ноги и подперла рукой голову.

— Да совесть я твоя, Глеб, совесть. Ты ведь последние дни так хотел, чтобы хоть кто-нибудь тебе помог? Хотел разобраться? Признавайся, хотел?

Глеб, помедлив, чуть кивнул. Пальцы его комкали очередное письмо, но он этого не замечал, уставившись на девчонку. Весь его вид говорил о том, что он не сильно верит в то, что происходит.

— Ну так вот, — удовлетворенно улыбнувшись, совесть подцепила очередной белый листочек и уставилась на свою находку. — Зачем письма жжешь?

Глеб скривился, отвернулся, глядя на блестящую в лучах заката реку. Как вот объяснить этой девчонке, пусть даже она, действительно, его совесть, зачем он это делает? Как какая-то глупая составляющая его души может понять, почему он уничтожает все, что было смыслом шести лет жизни?

— Я не хочу больше помнить, — наконец произнес он, отчаявшись найти хоть какое-то оправдание своему глупому поступку. — Если я не перестану натыкаться на ее письма и свои дневники, то сойду с ума.

Совесть придирчиво оглядела его с ног до головы, словно уже надеясь найти признаки помешательства.

— Чего ты тогда кровать не принес, а? — внезапно выдала она. — Та девушка же спала на ней.

Совесть вскочила на ноги, забытое письмо слетело с колен и упало на землю рядом. Девчонка подхватила его, сжала в ладони, вышагивая из стороны в сторону:

— Почему тогда кресло-качалку спалить не хочешь? Ей ведь так нравилось в нем качаться! Да и полбиблиотеки своей можешь смело отнести на помойку — у нее было много любимых книг в твоем доме!

— Замолчи!

Глеб вскочил следом, разорвав пополам фотографию улыбающейся девушки и бросив ее в огонь.

— Ты ничего не понимаешь! Мне больно видеть все эти письма, фотографии, высушенные цветы, дневники! Неужели так сложно понять — это невыносимо, невозможно?! Каждый день просыпаться и понимать, что ее нет, а все остальное по-прежнему здесь…

Мужчина говорил все тише, прежний запал исчез, лицо из гневного стало каким-то растерянным. Он медленно опустился на землю, обнял колени руками, уставился в огонь, глядя, как оплавляются углы фотографии.

— Я не знаю, что мне делать. Вот ты же совесть, да? — Глеб дождался, пока девушка кивнет. — И, может, снимешь чертову маску?

Девчонка потянулась руками к маске зайчика, подергала и возразила:

— Не могу. Ты боишься посмотреть на меня. То есть, на себя. В общем… Ну ты понял, короче! Я же часть тебя, как-то так. Совесть все-таки. Вот ты и не хочешь видеть меня целиком, прикрывая маской.

Речь была сбивчивой, торопливой, словно девушка пыталась оправдываться. Побродив вокруг костра еще немного, она присела на землю.

— Почему ты ее отпустил?

— Она сама захотела уйти, — пожал плечами Глеб. Все эти вопросы, воспоминания, костер, где горели ее письма, причиняли боль. Он потянулся руками к бумагам и бросил в огонь очередную порцию.

Совесть фыркнула, изогнулась, вытаскивая маленькую фотографию.

— Ты был несчастлив с ней?

— Нет, — мотнул головой мужчина.

— Она мучилась, пока была с тобой?

— Нет, — Глеб не понимал, к чему клонила девчонка.

А та, чуть прикусив губу, задумчиво рассматривала фотографию.

— Врешь.

— Кто из нас лучше знает, а? — беззлобно огрызнулся мужчина. — Она ушла к другому, пойми ты! Ее больше нет. По крайней мере, той, которую я любил.

Совесть тяжело вздохнула, кинула фотографию в огонь.

— Ты и сам понимаешь, что мог ее удержать. Мог, но где-то поленился, не захотел, испугался. Так чего теперь рвать на себе волосы и причитать? Не нашел ничего лучше, как сжигать старые письма и дневники? Да ты просто трус, Глеб.

Мужчина не ответил, глядя, как в огне обугливается плотная бумага. Он и сам понимал, что от того, как горят воспоминания, ничего не изменится. Нужно было просто перешагнуть и идти дальше, оставить все позади и больше не вспоминать.

— Говоришь, она уже не та? Люди меняются, Глеб, взрослеют, переосмысливают свои жизненные принципы. Если нет уже той девушки, которую ты любил, то у тебя всего два варианта. Ты можешь пойти за ней, добиваться ее, завоевывать внимание, постепенно узнавая эту обновленную любовь. А можешь просто отпустить ее и жить дальше.

Девчонка дело говорила, только вот легче от этого не становилось. Как просто сказать — отпусти, будь благородным! Пусть она дальше идет своей дорогой, а ты своей. Или еще лучше: борись, доказывай, что ты достоин!

Глеб повернул голову, рассматривая девушку. Интересно, ему показалось, или она подмигнула?

— Ты замер на перепутье, Глеб. Обратного пути нет, но и вперед ты двигаться не желаешь. Боишься. Тебе удобнее оставаться на месте и страдать в свое удовольствие — ты ведь поэтому не скинул сразу все письма в огонь?

Мужчина вздохнул, подцепил последнюю пачку писем. Повертел их в руках, рассматривая плотные белые конверты и испещренные черными буквами страницы. Как ни крути, а ведь она права — он никак не хотел трогаться с насиженного места. Гораздо спокойнее было просто с неким мазохизмом предаваться воспоминаниям или перечитывать старые записи былого счастья.

Искры опалили щеки, дохнули в лицо жаром — огонь жадно лизнул бумаги, дернулся, стараясь поглотить все сразу, остепенился, медленно пожирая их с углов.

— Вот и правильно, Глеб. Пора идти дальше, понимаешь? Что бы ты ни выбрал — следовать за ней или свернуть на другую дорогу — это будет лучше, чем сейчас.

Девчонка легко поднялась на ноги, потянулась всем телом, бросила взгляд вверх.

— Солнце почти село, скоро похолодает. Шел бы ты домой, не лето ведь уже.

Повернувшись, она осторожно уцепилась за какой-то корешок, медленно поднимаясь по крутому склону. Из-под ноги покатился песок.

— Постой, ты уходишь?

Совесть, не отрывая рук от корешка, обернулась.

— Конечно. Ты ведь начал понимать?

Глеб нахмурился, начал подниматься на ноги, но она покачала головой:

— Дальше тебе придется выбирать самому. Я лишь подтолкнула тебя, но плыть ты будешь один. Если вдруг захочешь услышать меня — слушай свое сердце.

Ловко упершись ногой в поросший травой уступ, девушка преодолела последние метры и села на обрыве.

— Я ведь больше не увижу тебя. Так, может, снимешь все-таки маску?

Лица ее не было видно, но почему-то Глебу казалось, что девчонка улыбается.

— Посмотри, там журавли летят!

Мужчина обернулся назад, напряженно всматриваясь в розоватое закатное небо.

— Да нету тут… никого.

Обрыв был пуст. Посреди раскачиваемой ветром травы лежала забытая маска зайчика.