Притон беспокойных сердец  (джен)

Ты стоишь предо мной, а в глазах ни крупицы сомненья,

Только пуля в висок. В голове: «Я ведь всё сделал… верно?»

«… даже спустя две недели никто не мог поверить, что всё закончилось. Оно длилось годами, истощая земли, и люди сами хотели прекратить эту бессмыслицу. Но остановка возможна лишь после победы, поэтому повстанцы раз за разом совершали нападение на правительство, а оно старалось отвечать тем же, или хотя бы уцелеть. Соседние планеты воздерживались от вмешательства, уважая и ингура — как называли здешнего правителя, и лидера повстанцев — по велению судьбы, племянника ингура.

Однако теперь, после стольких бесплодных попыток, победитель определён — ингур свергнут. Его пожизненно заключат в межпланетную тюрьму Ардан, а последователей засудят. Впрочем, суд — сплошной фарс. Через три часа всех расстреляют.

Как я рад, что являюсь сторонним наблюдателем и могу уехать в любой момент. Думаю, никто не позавидует беднягам, особенно горстке охранников, выживших лишь чудом. «Король умер, да здравствует король!»

На этом мой запас новостей исчерпан. Через несколько часов я покину Шерру 140-211, следующий маршрут — Альва-Креа. Надеюсь, скоро увидимся, родная. Твой Алекс».

Из письма сюр-коммандера Алексея Дмитриевича Печерского.

Поздняя осень. 3612 год.

Первые несколько секунд ты даже не понимал, что не так. Казалось, это какая-то иллюзия, моргнёшь — и всё развеется. Следующую минуту по-детски искренне верил — сейчас все обернутся и со смехом похлопают тебя по плечу, мол, это шутка, ты что, поверил?

Спустя одну тысячу девяносто три секунды тебе хотелось горько рассмеяться, словно на эшафоте стоял не он, а ты. Да, ровно столько им всем понадобилось, чтобы вынести окончательный приговор, и, обращаясь с людьми, как со скотиной, выволочь тех на специально отведённое место.

Но ещё пара мгновений — и на лице привычная бесстрастная маска. Никто не имеет права знать, что творится с тобой внутри — это слишком личное.

— Джери, — зовёшь своего лидера.

Немногим дано право называть его так, но тебе — можно. В конце концов, ты его правая рука. Для остальных он Джереми Клент, а то и с добавлением «мистер».

— Что, Уолтер, надоела грязная работёнка? — весело откликнулся тот. — Уж прости, но ты знаешь, с этой точки зрения у нас равны все. Тем более, при последнем покушении тебя не было…

— Джери, — перебил его ты. Запнулся, но через силу продолжил: — Разреши мне наедине поговорить с одним из них.

— Зачем? — мужчина удивлённо приподнял брови, сцепляя руки в защитных перчатках за спиной. Сейчас он особенно напоминал брата экс-ингура — своей изящностью, манерами, несколько огрубевшими за период изгнания. Ему едва исполнилось сорок пять, но седина тронула иссиня-чёрные волосы намного раньше, так же, как и мелкие морщины в уголках тёплых карих глаз. — Они отказались перейти на мою сторону… К их счастью, иначе сдохли бы не так легко…

— Джери, — во второй раз неуважительно перебил ты. Пальцы до побеления костяшек впились в железный лазерный автомат. — Пожалуйста.

Медлит, однако кивает:

— Хорошо, выйдите. Доверю его тебе. Но не больше пяти минут, ты знаешь правила. Через пять минут он умрёт.

На этот раз киваешь ты. Неспешно, хотя на самом деле хочется бежать, подходишь к осуж… обречённым.

Их всего трое. Трое, имевших несчастье выжить. Лучше бы они умерли там, чем бесславно подохли здесь из-за чьего-то небрежного взмаха руки. Но они остались, ради своего ингура, ради его поддержки, ради того, чтобы показать: пусть мы на коленях, но мы верны Вам до конца. Нашего, или Вашего…

И сдаваясь, их повелитель взял с противников слово, что здесь никто не умрёт.

Джереми сдержал обещание. «Там» больше никто не умер — с последователями покончат «тут». Ведь никто не знает, имел в виду старик всю планету, или же тот проклятый зал.

— Ты, — указываешь на человека посередине. — За мной.

Вдвоём идёте в закрытый корпус сектора «А». Там нет ни камер, ни прослушки, поэтому говоришь свободно, поникши:

— Я виноват.

Впервые на его лице мелькает тень былой задорной усмешки. Её мимолётный, секундный призрак.

— В чём?

— В том, что даю им убить своего друга, — тебя всего бьёт противная мелкая дрожь.

Не смог, не успел. Не в силах сдержаться, обнимаешь одного из самых близких тебе людей. Крепко стискиваешь рваную грязную рубаху и спутанные тёмные волосы, доходящие до лопаток — его вытолкали даже без защитного костюма, а атмосфера планеты начинает медленно разрушать иммунитет уже через пару часов. Впрочем, что за нелепость, зачем он осуждённому?

— Изменить что-то не в твоих силах, — чувствуется слабое объятие в ответ.

— Нет! — горячо возражаешь, отстраняясь. Какой же он всё-таки худой. — Я виноват. Ты простишь меня когда-нибудь?

Искренне, с надеждой. Куда подевалась вся та бесстрастность, бесстрашие, небрежность?

Родной, как ты там? Столько не виделись, наверное, с университетской скамьи. Как же так разошлись наши дороги, как же поиздевалась над нами судьба, заставив одного убить второго.

Взгляд его синих глаз смягчается:

— Здесь нечего прощать. Я выполнил свой долг, пора бы тебе исполнить свой.

Долг? Да какой здесь к чертям долг! Он хоть знает… хоть понимает, что сейчас произойдёт?! Его же убьют, застрелят, насильно сотрут из этого грёбаного долбанного мира за какую-то вечность секунд. И никто никогда не вспомнит ни внешности, ни имени, ни шестизначного идентификационного номера. Будет только тело с огромной дырой вместо сердца, в буквальном смысле этих слов.

Вы стоите друг напротив друга, молча, словно умелый фельдшер накрепко зашил полосы ртов.

«Долг? Что за ересь?»

«Это судьба».

«Мы сами строим свою судьбу».

«Или Всевышний делает это за нас».

«Выше неба только космос».

«Ты знаешь, о чём я».

Фельдшер может зашить что угодно, но прервать немой разговор, увы, не в его власти.

— Пять минут истекли, — доносится снаружи голос Джереми, и вы оба киваете друг другу.

Ты в защитном костюме, даже лицо закрыто тонкой стеклянной плёнкой, а он в одной длиннополой рубахе, босой, с синяками по всему телу и стёртыми до крови запястьями. Никому и в голову не пришла безнадёжная мысль о побеге.

Выходите наружу, но прежде, чем уйти, мужчина вдруг крепко вцепляется в твою куртку и быстро, горячо шепчет:

— Я сделал всё, что мог, настала твоя очередь. Слышишь, я хочу, чтобы меня убил именно ты, а не кто-то из этих скотов. Стреляй без промаха вот сюда, — он больно ударил тебя кулаком прямо в сердце, но договорить не успел — оттащили, грубо поставив на колени. Однако не успокоился — даже не закричал, а зарычал, приказывая: — Ясно тебе, выродок? Я смогу отомстить тебе…

«… если буду пристрелен кем-то из них!»

— Ты в порядке? — Джереми как обычно заботлив — добр и жесток одновременно — ну что за человек?.. Смотрит с беспокойством и тут же брезгливо приказывает: — Этого не поворачивать! И почему у него не связаны руки?!

Подчинённые недоуменно пожимают плечами, мол, зачем, они всё равно никуда не денутся, даже не нападут — отчаялись, сломались — обречённые же.

Да уж, на языке этого народа «обречённые», «осуждённые», «смертные» — одно и то же слово. Ирония, насмешка судьбы — очередная.

— Всё нормально, — пожимаешь плечами, пристраивая в руках автомат.

— На счёт три, — командует лидер. Ждёт, пока двух других — безвольных, покорных — повернут спиной. — Раз.

Каково смотреть в глаза собственной смерти?»

«Заткнись и стреляй!»

Такой гордый, и сейчас — взял себя в руки, а взгляд ясен, как никогда.

Два — скорее почувствовал, чем услышал.

«И всё же?»

Без ответа.

Три. Вот она, та самая вечность.

Твоё сердце ещё бьётся? Ты уверен в этом? Может, его бьётся, а вот твое — давно перестало. Силишься нажать на курок, но не выходит. Не получается.

«Ты спрашивал… Совсем не страшно. Потому что у смерти твой взгляд».

Тудух… тудух. Выстрел.

Тихая вспышка. Действительно, без промаха. В этом деле ты мастер.

— Сигареты у кого-нибудь есть? — спрашиваешь у «коллег», избегая смотреть на осуждённых… смертных.

Пальцы сводит судорогой — как наказание.

Стоило ли все эти годы носить на шее кроме жетонов серебряный крест, чтобы раз за разом нарушать самую священную, не изменившуюся за тысячелетия заповедь «Не убий»? Что ж, ты расплатился сполна.

— Нет, — извиняясь, качают головами. — Только электронные, а ты такие не куришь.

Ну да, из-за чертовой атмосферы электронные не помогают забыться.

Шаришь по карманам, надеясь, что в них затерялась хотя бы одна. И — да, затерялась. Вглядываешься в пачку, отстранённо размышляя, почему она кажется такой знакомой, и замираешь, озарённый. Вспомнил.

Кое-кто из… присутствующих здесь пристрастил тебя к этим сигаретам.

А потом ты всё-таки рассмеялся. Тихо и безумно. Горько и безутешно. Люди так не смеются. Просто не могут.

Под взглядами уже-не-повстанцев, словно в лихорадке, трясущимися руками закурил. Втягивался глубоко, до самой глотки, при полной тишине.

У тебя здесь свой кукольный театр. Мгновение замерло — ни марионетки, ни зрители не смеют двинуться без специального на то приказа. Одна лишь твоя рука имеет право потянуться к ножу в кармане.

— Не смей! — рычит лидер.

Он по-прежнему умеет читать мысли, разрывая замкнутый круг НЕ-выбора. Джери непривычно бледен, а зрачки расширены до предела. Когда те, наконец, сужаются, новый ингул подходит, вытаскивает из твоего кармана нож и разворачивается, чтобы вернуться к повседневным делам.

Ты тушишь массивным гриндерсом использованный фильтр и уходишь следом, ни разу не обернувшись в сторону бездыханного тела.

Тебе беззвучно хлопают невидимые зрители: пьеса сыграна. «Король умер, да здравствует король!»

The end.