Кислотная Лолита (гет)

Начало декабря.

В те дни темнеет рано — в пять или шесть.

В семь, полседьмого — голубоватые, плохого качества изображения за трескаными окнами.

Как вы думаете, что может быть в это время в обычной школе, которая вот-вот закроется?

Лишь редкие ленты желтого света под дверьми на потертом линолеуме. Выцветшие, покрытые расщелинками с облупившейся штукатуркой, салатовые стены. В двойных стеклах недостает фрагмента — то на внешнем, то на внутреннем. В промежутке, выкрашенным белым и давно пропылившимся до сетчато-серого, много мусора — яркие, смятые упаковки от жвачки, гнилые, покрытые плесенью листочки унылых растеньиц в кадках. Чья-то крохотная туфелька в самом дальнем углу — даже достать нельзя, враз руку поранишь. Стертые, почти не видные, ромбики мягкого узора на полу.

Здание заключает двор в квадратное кольцо бетона с полуслепыми глазницами окон. Проржавевшая насквозь лестница тянется вдоль всех этажей, выход на нее только один — заколоченный, забытый. Изнутри у этого хода глухая стена. Эта лестница никому не нужна, заброшена. Нежные крупицы снега, еле-еле пропускающие пятнышки асфальта, не обновлявшегося лет пятнадцать — настолько сложна сеть \"морщин\", неизбежно возникающая с возрастом поверхности. Сломанные машины — отголосок прошлого века — угрюмы и покореженны. Снежинки покрыли их не гуще, чем землю. Полусодранная голубая краска покрывает одну из них, отчаянно скатываясь по вертикальному багажнику. Вторую облегают черные лохмотья, из-под которых ненавязчиво выглядывает ржа. Не нужны, заброшены.

Если же смотреть с другого ряда стекол — то и вид совсем другой. Чуть обнесенные первой метелью синие ели, неподобающе завершенные и ухоженные. Кое-как подметенные утром дорожки, корявыми полукругами обозначенные, чтобы никто не забрел на вросшие в раскисшую почву камни некогда великолепной альпийской горки — теперь же она представлет собой беспорядочное и убогое нагромождение острых граней, о которые немудрено сломать ноги.

Напротив крыльца — ненужное здание какой-то фабрики. Кто-то когда-то разрисовал его, простыми и яркими линиями — улыбающиеся солнышки и неумело, но старательно прорисованные по каждой полосочке радуги, пухлые зеленые деревца и условно, волнисто намеченные речки. С годами эти разноцветные линии сползают, растекаются, радостные и беззаботные улыбки солнышек превращаются в унылые и блеклые потеки, смешиваются с таким тщанием вычерченные полукруги красочных радуг. Сырой кирпич все яснее проступает сквозь давние рисунки. Мрачные щели чернеют застарелым льдом. Водостоки испортились еще лет пять назад — и теперь вода от дождей свободно течет по всей крыше, неровными, клочковатыми сосульками зависнув вдоль карниза. Узлы-суставы льда угрожают прохожему — поберегись!

Пустырь под спортплощадку — припушенные белым кучи щебня, рваные ямы — будто минное поле. Обломки стены, отделявшей эту пустоту от территории. Корявые пеньки выкорчеванных елей — раньше здесь была аллея. Разрушили, забыли. Впустую. За пустырем — заброшенный дом. Разбитые вдребезги окна кое-как прикрыты фанерными щитами. Редкий ветер невозбранно гуляет по пустырю, иногда забредая во всеми покинутую обитель убожества. Некогда насыщенно-персиковые стены постепенно сживают с себя былый образ, становясь такими же, как когда-то — серыми, изуродованными обыденностью.

Полуразрушенная теплица прорезана любовно и резко, с усмешкой на губах, глубокими трещинами, она в шаге от того, чтобы превратиться из развалюхи в руины. Прогнившие тонкие деревянные рамки на несуществующих стеклах, расколотые длинные горшки — такие удобно ставить на подоконниках.

Приходится поддернуть ворот черного свитера — не подключено отопление, а едва ли не минус. Но это движение чуть символично — словно загоняешь на место окоченевшую и потерявшую чувствительность душу.

Восемь. Темнота, сплошная тьма. Тени шепчутся в конце коридора. Мягкие гулкие шаги раздаются по всему этажу, с легким пришлепыванием обегают границы слуха.

Ледяной электрический свет. Едкий кислый запах замусоленной тряпки, медленно скользящей по доске. Сам процесс доставляет удовольствие, садистское упоение, когда представляешь крохотные частики мела, вонзающиеся в легкие изнутри.

Доска методично перекрывается темными влажными дугами. Наконец — последний кусочек. С особым тщанием и деликатностью. Все. Устало откидываешь тряпку. Она мокрой жабой плюхается на пол.

Тихий, вкрадчивый голос за спиной:

— Уходишь, девочка?

Оборачиваешься. У двери — мужчина лет сорока на вид. В лице что-то... неприятное. Змеиное. Скользкое и увертливое, нагло шипящее тебе чуть ли не в лицо. Вертикальные зрачки. Перекошенная улыбка высушенных губ. Он смотрит куда-то тебе за спину, на доску и боязливую надпись.

— Останься пока. Мне скучно здесь... А ты такая одинокая.

Пятишься. Ощущаешь спиной мерзкую осклизлую поверхность доски. Он не торопится. Просто медленно приближается, теснит, не дает уйти.

— Ну же, девочка. Смелее. Не бойся.

Он совсем близко. Кривое лицо неприкрыто усмехается. Жилистые и костлявые руки скрещены на груди. Ждет.

Подаешься вперед, с отвращением хватаешь его за рукав. Запрокинув голову, лижешься в его губы, ластишься как щенок. Противно. А если стошнит?..

Он лениво, с видимым удовольствием отвечает. Корявые пальцы чуть ощупывают угловатое, худенькое тело.

По твоему телу пробегает волна и...

Ты таешь. Таешь, лужицей кислоты оседая на пыльный пол. Где-то в ней кружатся мелкие-премелкие частички мела...

Он перечитывает надпись. Удовлетворенно хмыкает и протягивает в доску ладонь. Медленно всасывается в нее, постепенно стирая надпись...

\"It\'s amazing to die\".

Умереть — потрясающе.

Что ж, девочка... Ты хотела умереть. Твое желание исполнилось, не так ли? Ведь раствориться в меловой кислоте — не худшая участь... но и не самая приятная.

Ведь едкая жидкость... причинит боль только сперва. В наказание. А потом... она перестанет жечь... перестанет разъедать плоть и уничтожать кости. Бежать все равно некуда и незачем, от него не убежишь и не спрячешься, какой бы невыразительной и скучной не была твоя мордашка. Вот только... он свою плату берет...

До скорой встречи на доске.