Безнадёга (гет)

— Это Безнадёга, парень. Тебе не обломится.

Старый следопыт мрачно косится единственным глазом на новичка, когда тот с паскудной усмешкой разглядывает хозяйку трактира «Дыра». Сразу видно, что на фронтире он впервой: амуниция — с иголочки; новые сапоги, даже набойки на каблуках не стерты; полные карманы деньжат, а потому спесь так и прет — щенок. Одноглазый Зебулон таких за свой век много встречал. Папенькины сопляки приезжают на границу, что на пикник, ищут приключений на свои холеные задницы; ума — с воробьиный нос, гонору — немеряно… Если есть смелость, так может толк и выйдет: охота на нечисть, один-другой «задушевный» разговор с ребятами, разведка в проклятые земли, гномьи западни, стычки с великанами — мозги вправят. Ну, а ежели без мозгов и без храбрости, так все претензии к мамаше, а в мире и без таких дураков предостаточно, не переводятся.

А этот хлыщ, чувствуется, из той породы: кошелем трясет, дублон достает, в пальцах этак вертит, хозяйке подмигивает. Ох, долго ты этот золотой будешь кровью отхаркивать. Предупредить что ли, для очистки совести?

— Это Безнадёга, — с нажимом повторяет старик, — если уж так приспичило, то в заведении Люсинды-Занозы за свой кругляшок можешь поиметь всех ее девиц хоть по очереди, хоть скопом. А тут, клянусь спасением моей души, тебе не обломится…

Когда Зеб повторяет дважды, тогда и глухой на оба уха тролль задумается, а уж если божится… Тут и парни из дозора напряглись, карты на стол аккуратно так положили, на щеголя внимательно очень смотрят… А у того либо денег много, либо мозгов мало; не столько вина выпил, сколько ум пропил. Нос задрал, через губу сплюнул: чтобы он с голодранцами с пограничья считался, приглянувшуюся бабенку упустил; да такой синьору услужить — за честь и радость:

— Бабы и почище фронтирной потаскухи передо мной ноги раздвигали! Ублажишь господина, шлюшка? Не все же перед голытьбой подол задирать!

Мозолистая рука тяжело опускается на плечо, корявые пальцы с обгрызенными ногтями стискивают ключицу до хруста.

— Запомни эти слова, ублюдок. Это последнее, что ты сказал в своей гребаной жизни, пока ребята не вырвали твой поганый язык и не засунули тебе в задницу!

* * *

Безнадёга появилась на фронтире сразу за Красавчиком. Правда, Безнадёгой она потом стала, а вот он Красавчиком — сразу. Это и сейчас, когда по его роже мантикора когтями прошлась, люськины девки с ним и задаром согласные, а тогда глаза друг другу за него выцарапать готовы были. Высокий, гибкий, руки холеные, лицо чистое... а взгляд пустой — а после войны других не бывает. Война хоть далеко была, но и на пограничье ее чувствовали: нечисть сильно лютовать стала, мертвяков неупокоенных развелось, что грязи… Ну, тогда многих из тех, кто не ту — а правильную, или неправильную, кто там разберет — сторону выбрал, на фронтир сослали: кровью, уж если не за вину, так за поражение заплатить. Вот Красавчик и заявился, какие-то бумаги коменданту гарнизона под нос сунул и в тот же день в дозор вместе с Хайме-Идальго отправился. Тот его «красавчиком» назвал, он Хайме в морду врезал, да и откликнулся. А кто, откуда, да почему — об этом на фронтире не спрашивают.

А недели не прошло, так и она приехала. К Люсинде-Занозе не пошла, а у Варфоломея-Изжоги в «Дыре» куховарить стала. Готовила она сносно, все лучше, чем варфоломеево варево — не зря же он прозвище такое получил — да и разносолов никто не требовал. Дозорные и следопыты — ребята непереборчивые. Клеится к ней — не клеились. Правило простое: хочешь девку — к Люсинде, а эта в стряпухи нанималась. По всему видно было, что они с Красавчиком знакомы. Он как ее увидел, так бровь изогнул, но промолчал, и она ему ничего не сказала. Да и потом редко они разговаривали, ну если кто из них весточку какую получит. Тогда она ему бутылку на стол ставит и скажет: «Хьюго оправдали», или: «Питер ранен», «Морис погиб». Красавчик только кивнет мрачно и пьет.

В августе, когда гарпии молодняк на крыло ставят, дозор в пустошах на гнездовье этих тварей напоролся. Было в дозоре семеро, а вернулся один с четвертью. Потому как, то, что от Гийома-Задиры осталось, только на четверть и тянуло: все нутро распанахано, как по дороге чего не растерял, так это вопрос к Рыжему Вольфи, тот его на себе дотащил, даром что до этого волками друг на друга зыркали. В «Дыру» ввалился, тряпки всякие нести велел, Знахаря звать. Кухарка новая глянула, позеленела вся, руку у рта держит: впервой от такого каждого вывернет. Знахарь как рану увидел — выматирился, протрезвел и опять выматирился. Рукой махнул: безнадежно… А она как только блевать от увиденного перестала, так схватила и давай кишки опять в брюхо впихивать, да шептать что-то. Саму трясет, а на пальцах сияние… И Зеб видел, да все видели, что рана затягиваться у нее под руками начала… Потом из своего чулана коробку принесла со склянками разными, одну выбрала, велела Гийому рот разжать, в глотку силком влила, так он в себя приходить стал…

С тех пор ребята на фронтире в сорок миль в любую сторону помнили крепче, чем «Верую»: главное — к Безнадёге успеть. Пусть весь кровью так изойдешь, что и комару на поживу не хватит, пусть жизни на один вздох и осталось, так она в этот вздох вцепится и не отпустит, с того света тянуть будет. Одно слово — Безнадёга. Всякий знает, что смерти по полному счету в свой час заплатит. Только Безнадёга этой стерве безносой встречный иск выставила и долги у нее зубами выгрызала.

Что нелегко ей это давалось, так это каждый знал, поэтому по мелочи к ней не ходили. Когда шкуру Паоло-Балагура штопала, у самой кровь лилась. Все раны аккурат, как у следопыта, до последней царапины у нее на спине проступили.

А когда мелкую принимала, чуть жива осталась. Дело хоть и житейское, а для пограничья не больно привычное. Одна из люськиных девок, Полли, новенькая, забрюхатела. Молодая была, неопытная, вовремя ничего-то и не сделала, все юлила, не сказала никому: страшно ей было и совестно. Ну, а когда Заноза до сути докопалась, ничего уже и не сделаешь. А у Занозы, что сердца нет? — Хоть и обругала на все корки словами последними, а не выгнала и кормила, работы не требовала, и товарки вокруг тоже заботились. А как роды начались, сначала думали, что сами управятся: среди них ни девственниц, ни монашек нету. Да все не так пошло. В общем, когда догадались Бёзнадегу позвать, то Полли уже ни кричать, ни стонать не могла, да уже и не чувствовала ничего. А в комнате Знахарь с ножом стоял и раздумывал: тут или Полли вспороть, чтобы младенца достать, или этого младенца из Полли по кускам вытаскивать. Безнадёга всех из комнаты погнала. Что она там делала, никто не знает. Минут двадцать тихо было. Знахарь водку глушил, Заноза с девицами всем святым обеты давали… и тут писк детский раздался… все к Полли и ломанулись, та — живая, и глаза даже осмысленными стали, по всему видно: оклемается. А рядом Безнадёга стоит, шатается, дитё на руках держит, тут пуповину резать надо, а у нее сил нет. Ну, Люсинда быстренько управилась, все правильно сделала и девчоночку новорожденную обмывать-пеленать начала. А Безнадёга где стояла, там и упала. Знахарь, когда ее в «Дыру» на руках тащил, говорит, что весила не больше ребенка пятилетнего, а еще клянется, что как прозрачная была: руки свои через ее тело видел.

А как мелкой три месяца исполнилось, так очень кстати парням жалование за полгода выплатили. А кому на пограничье деньги нужны? — В «Дыре» в долг нальют, с девками и оплеухой рассчитаться можно до другого раза. Вот все — и кто с Полли был, и кто не был — скинулись. Как раз хватило, чтобы она в каком-нибудь тихом городишке лавку или трактир купила, да и на первое обзаведение оставалось. Варфоломей тоже в долю решил войти. Сказал, что хоть помереть хочет в мире и спокойствии, поэтому «Дыру» Безнадёге оставляет, а сам с Полли и мелкой уедет, будет им вроде деда. Денег, что скопил, добавит и помогать станет, а то молодой бабе с ребенком — неуправно. Люсинда-Заноза не поскупилась — деньжат подбросила. Девицы из своих сорочек и юбок девчушке одежек нашили, наряжали ее, что принцессу. Пусть они — девки продажные, и клейма на них ставить негде, и их только тролль один и не драл, хотя за это никто не поручится… Да только, когда они на мелкую смотрели, у них глаза сияли… И видно, что каждая всю жизнь готова одну солому жрать, любую муку вытерпит — не пикнет, только бы малышку уберечь… И Безнадёга на нее так смотрела… и еще на одного.

Зима в том году суровая выдалась. Самое раздолье для нечисти. Волколаки за околицей выли. Раненных и калеченных столько было, что Знахарь в кои веки трезвый ходил, а с ним такого с тех пор, как от груди отняли, не случалось. Почитай, все следопыты и дозорные тогда свежими шрамами обзавелись. А как Идальго и Красавчику досталось! Выслеживали они упыря. Выслеживали одного, а встретили троих. Схватка такая была, что на пограничье долго потом от нее дни считали, да и теперь частенько говорят: мол, было это лет через пять, как Красавчик и Идальго на пару трех упырей завалили. Всем новобранцам про это рассказывают, а те не верят… и правильно делают: потому, что не могло оно так быть — не бывает так… а вот, ведь, случилось. Только, когда герои эти легендарные, друг за дружку держась до «Дыры» доплелись, то в пору над ними отходную читать. Знахарь тут помянул всех чертей адовых, всех их родственниц и что промеж ними было… А Безнадёга обмерла сперва, и вид у нее такой, что хоть вместе с ними в гроб клади, а потом к ним бросилась, никого на пути не замечая… И хоть к этому времени навидалась всякого, да только руки у нее тряслись, и зубы стучали, как в тот раз, что с Гийомом-Задирой. Долго она их выхаживала. Пока те в бреду лежали, ни на шаг от них не отходила. В раны трупный яд упырский попал, тут заживо сгнить можно. Так она и повязки им меняла, и зельями поила, купала, что младенцев, да маслом от пролежней мазала, на каждый стон вскакивала — к ним бежала.

Идальго первый выкарабкиваться с того света стал; не то, чтобы ему меньше досталось, просто покрепче был, весной уже ходил помаленьку. А как дело совсем на поправку пошло, то серебряного эскудо за стирку не пожалел, отмылся, кольцо достал — а кольцо, как пить дать, из драконьего клада — цены такому нет. Ну, честь по чести в «Дыру», к Безнадёге. А Хайме такой: для него баба или святая, что от нимба глаза слепнут, или — потаскуха. Из святых он только мать свою и видел, да и ту не очень-то разглядел: она в родильной горячке померла; а шлюх он в своей жизни столько имел, что считать — цифры закончатся. И вот стоит он перед Безнадёгой, в руке — кольцо, кланяется ей как королеве. А кто его знает, может и правда, из благородных?

В «Дыре» — тишина: ребята рты от удивления раззявили, девицы их дышать забыли, только Красавчик зубами скрипнул. У него как раз тогда по первой сил хватило из каморки в кабак дотащиться. Ну, Безнадёга к нему и обернулась. Красавчик бледный, белее своей повязки, а повязка вся бурая стала — кровь на ней проступила, и видно, что сердце ходуном ходит... и тут так он на нее посмотрел… и она на него… Тогда для всякого, у кого мало-мальски ума есть, понятно и стало: Безнадёга — это женщина Красавчика. А у кого ума нет, те на фронтире долго не живут.

* * *

— Безнадёга!

Крик на улице заставляет женщину подняться. Закутавшись в платок, она, неумытая, непричесанная, выглядывает из окна:

— Чего тебе?

— Красавчик где?

— Спит.

— Буди. Комендант зовет. Бумага пришла. Из столицы. Амнистия ему вышла. Чист он теперь перед законом, людьми и совестью, аки агнец невинный.

Красавчик все слышал. Сидит на кровати, руки в волосы запустил. Губы скривил, да только из-за шрамов на лице не разберешь: усмехается, или все к чертям послать хочет. Безнадёга ему одежду со стула подала:

— Иди. Комендант ждать не любит.

— Я…

— Иди!

Красавчик быстро одевается, уходит. Безнадёга смотрит на захлопнувшуюся за ним дверь... На фронтире не плачут.

Вернулся Красавчик часа через два. Наподпитьи. Пошатывается, в руках — документы с печатями, повторяет, ухмыляется:

— Чист теперь перед законом, людьми и совестью, аки агнец невинный. Хоть и не на белом коне, а домой вернуться можно.

— Возвращайся, — Безнадёга даже оборачиваться к нему не стала, — возвращайся. Нашим привет от меня… кто жив, — и рукой за спину махнула на сундук у двери, куда вещи Красавчика уже собрала.

— Так вот, значит, — голос у него холодный стал, а глаза — бешеные, — так, значит, ты все решила. А теперь меня послушай...

Что он ей еще сказать хотел, уже не узнаешь. Грохот раздался. Старый Зебулон так к выпивке стремился, что сундука не заметил, навернулся через него, тут же посулил и владельцу шмотья, и матери его много всего и разного. А Красавчик спокойно, даже доброжелательно говорит:

— Это мое барахло, Зеб. И если тебе мешает, окажи любезность: оттарабань его назад в мою халупу. Вверх по лестнице, в конце коридора.

Тут Безнадёга наконец к нему лицом повернулась. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как бумаги в печь летят.

— Какого черта! — Женщина выругавшись, голыми руками пытается выхватить их из огня.

Красавчик резко дергает ее к себе. Безнадёга хочет вырваться. Он крепко сжимает ее запястья, пока бумаги в очаге не рассыпаются пеплом.

— Клянусь спасением моей души! Когда тебя будут вешать, я займу место в первом ряду!*

— Я знаю... знаю… Поэтому-то веревка и оборвется…

_____________________________

*Артуро Перес-Реверте «Кавалер в желтом колете»