Коллекционер красоты (джен)

Ветер пронизывает до костей, а я, промокший и дрожащий всем телом, стою, не двигаясь. Вздрогнув от заставшего меня врасплох раската грома, я несмело протянул тебе букет маленьких, потрёпанных этой жуткой грозой фиалок. Ты всегда любил цветы, и мне в ту пору казалось — это жутко не по-мужски. То, как ты заботливо выращивал в своей маленькой уютной теплице различные цветы, смущало меня, и я находил это дело недостойным. Я с детским пренебрежением и стыдом смотрел, как ты, тихо мурлыкая себе что-то под нос, копался в горшках с землёй. Однако надо признать, что у тебя отлично получалось. Крокусы, орхидеи, чайные розы, тюльпаны… Разных сортов и расцветок... Но больше всего ты любил фиалки... Такие простые, но в то же время нежные... Их ненавязчивый, лёгкий запах всегда витал в твоём доме. Над каждым цветком ты трясся и чах не хуже, чем Кощей над своим драгоценным золотом. Я думаю, что цветы и были твоим бесценным золотом.

Жаль, мне так не хотелось узнавать, что цветы — не единственное твоё увлечение, а только одно из… Та фанатичность, с которой ты коллекционировал красоту, была болезнью.

А я никогда не ценил красоту, не понимал её и порой даже ненавидел до глубины души!

Часто я стоял в ванной и, хмурясь, рассматривал в зеркало ненавистное отражение... Я до жути не мог терпеть своё смазливое лицо! И, сплёвывая каждый день пену от зубной пасты в раковину, я мечтал быть уродом. Думал, что мужчина не может иметь такую девчачью внешность. Наличие пухлых губ и больших голубых глаз просто выводило из себя!

Тогда, нахмурив брови и поджав губы, я вертелся так и сяк, корча рожицы. Или, проводя пальцам по лицу, я пытался представить, как на том или ином месте мог бы смотреться шрам. Представляя, как мог бы получить его на какой-нибудь важной, суперсекретной операции по спасению людей. Витал в грёзах, где я был солдатом или лётчиком. Думал, что тогда всё изменится. Изо всех углов мне перестанут кричать это позорное прозвище: «Девчонка!»

Тогда ни у одной «милой» тётеньки уж точно не возникло бы желания трепать меня за вихрастую золотую шевелюру, от которой я всегда мечтал избавиться. Или, ещё хуже, когда они своими когтистыми пальцами, с отточенными, как у кошки, ногтями, гордо именуемыми «маникюром», щипали меня за пухлые, как у хомяка щёки, неизменно воскликнув: «Какой милый ангелочек!»

И, не обращая внимания на мои сопротивления и недовольное выражение лица, начинали сюсюкать со мной, будто мне не исполнилось и трёх лет. А ты неизменно улыбался им: светился, как начищенный до блеска самовар и, покровительственно возложив на мою макушку свою тяжёлую руку, отвечал: «Да, мой мальчик».

Ты, казалось, гордился мной.

Тогда я думал, что во мне есть чем гордиться. У меня не было друзей: мальчишки из школы не хотели со мной дружить, а с девчонками не хотел я. Насупившись, я отказывался от их предложений играть вместе. Играть в их глупые игры было ниже моего достоинства. Женский пол в пору детской наивности казался мне странным и совершенно бесполезным. А то, что меня причисляют к этим существам, величая этим прозвищем, делало мою антипатию к девчонкам ещё более масштабной. И речи, чтобы опуститься до такой низости, как общение с ними, просто и быть не могло! К тому же это дало бы ребятам очередной повод для гадких насмешек.

И я был один, добиваясь успехов в учёбе, доказывая самому себе, что хоть чем-то могу быть лучше их.

И я думал, что хоть ты мог гордиться мной. И украдкой улыбался, когда ты так хвалил меня.

А мама меня никогда не хвалила. Только обнимала. Так тепло, как ты никогда не умел. Впрочем, от мамы я помню только эти объятья... Нет, крики и плач, доносившиеся из соседней спальни, тоже останутся в моей памяти…

Ещё не знал, что нежен и трепетен ты был только в отношении цветов. Но когда я подрос, было уже поздно.

В один прекрасный день, вернувшись домой из музыкальной школы, я обнаружил тебя, тщательно оттирающим пол в своей драгоценной теплице. Пара горшков с твоими любимыми цветами была разбита. Повсюду валялась земля и осколки керамики, и ты нервно возил по кафельному полу мокрой тряпкой, не вытирая, а больше размазывая грязь. Заметив меня, ты порывисто встал и, заявив, что тут мне смотреть не на что, выгнал из комнаты.

Вечером, за ужином, ты сообщил мне, что мама ушла. Сказал буднично, словно говорил о прогнозе погоды на завтрашний день, ответив на мои ошарашенные вопросы коротко: «Она бросила тебя, сын».

И я поверил. И долго ещё думал после этого, что она тоже предала меня... Исчезла так же бесследно и безвозвратно, как и няня… Совсем юная, такая милая и улыбчивая, что сама иногда походила на ребёнка. Она отличалась от всех, кого я когда-либо знал. Часто, взъерошив маленькой ладошкой свои короткие рыжие волосы, она смеялась над моими грёзами, в шутку называя «своим капитаном». Та единственная, кормившая меня исподтишка прихваченными из дома конфетами, которые ты всегда запрещал мне есть.

И она ушла, не сказав мне ни единого слова на прощанье... Я винил себя и снова лез из кожи вон, чтобы быть правильным. Ведь если бы я был хорошим, меня бы не бросали?

А потом, когда мне уже исполнилось девять, ты привёл в дом Риту…

Дикая, зашуганная… С большими черными горящими глазами и растрёпанными волосами. Такая смешная, она была похожа на маленькую цыганку. Этот невиданный зверёныш смотрел на меня исподлобья, и я отвечал ему тем же. Каково же было моё удивление, когда ты сказал мне, что это чучело с этого дня становится моей сестрой, и мол я должен за ней присматривать, так как она была на три года младше меня.

Ты, наверное, в жизни не думал об этом, но мне понравилось… Понравилось присматривать за ней. Мне вдруг стало казаться, что её может кто-то обидеть. А она, хоть и побаивалась меня, все время была под боком, рядом…

Зачем ты отнял их у меня?! Отнял всех!

Откуда тогда мне было знать, что Рита жалась ко мне лишь из-за того, что боялась тебя?! Она ведь не могла мне ничего сказать!

И почему теперь я виню себя в твоих грехах?! Почему каждую ночь мне снишься ты, вместе с грязью, отмывающий с пола кровавые пятна?!

Ведь мама никогда бы не оставила меня!

И почему я не могу приближаться к тому чёртову пруду?! Потому что вижу сквозь толщу мутной воды очертания тонких рук, тянущихся ко мне, и бледное лицо утопленницы.

Она была так добра ко мне!..

И почему каждую грозу, где бы я не был, меня преследует тощая тень немой девочки? И жуткий лай сторожевых псов?

Ей было некуда бежать!

У Риты была прекрасная улыбка: живая и яркая. Она не умела говорить, потому что не слышала ничего, но я, тот что всегда сторонился незнакомцев, хотел понимать её. Помню, как первый раз отвёл её в парк развлечений. Помню тот огромный ком сладкой ваты, который она с восторгом вертела в руках, боясь к нему прикоснуться.

А вечером, девчонка так быстро жестикулировала, что я едва мог её понять. Она казалась мне забавным, неземным существом.

Только месяц спустя, когда я уже успел привязаться к ней, я её потерял.

Я не мог уснуть в тот ужасный дождливый вечер. Небо заволокли свинцовые тучи, сквозь которые не мог пробиться ни один луч заходящего солнца. Лил дождь, и ты закрылся в своём кабинете, сославшись на работу. А я не мог уснуть и шёл к Рите. Это солнечное нечто никогда не любило дождь... Он стирал улыбку с её лица, и за это я не любил его тоже. Мне нравилось, когда она улыбалась.

Я не успел. И мне врезался в память мокрый от дождя пол... Открытая форточка... Занавески, спущенные вниз со второго этажа...

И я видел её дрожащую от холода фигуру... Я мчался за ней босиком по мокрому газону и скользил, и падал, пачкаясь в грязи, и снова вставал. Я орал, срывая голос, звал её, но она не могла меня слышать!

И мой собственный вой оглушил меня, когда всего в пяти метрах от меня твои жуткие черные твари рвали её на куски! Питбули с рыком и визгом вгрызались в худощавое тельце! И я бросился бы за ней, если бы не твоя рука, схватившая меня за шкирку! Ты отозвал их, конечно же, слишком поздно... Она уже не дышала...

И я всю жизнь цеплялся за твою руку, потому что кроме тебя у меня никого не было!

А ты умер рано. Лишь спустя несколько лет после смерти Риты. И только после твоей смерти, разбираясь в вещах, я нашёл те проклятые дневники. И я знаю, что зря тогда всю ночь просидел за чтением, перелистывая пожелтевшие страницы со старыми записями.

Теперь я знаю, что ты убил их. Убил лишь за то, что они тебя не любили. Маму, няню, Риту...

Все они появились в твоей жизни не случайно, и ушли тоже. Всеми ими ты восхищался! Но в восхищении не было теплоты, все они были для тебя лишь вещью! Ты хотел, чтобы тебя любили, но никогда не любил сам. Ты даже меня в своих дневниках описывал холодно и сухо, как красивую, фарфоровую куклу.

Я ненавижу тебя!

...«Она хотела уйти и забрать с собой сына. Я не должен был дать ей сбежать!

Пока бежала — опрокинула горшок с орхидеями»...

...«Я оставил на память шарф. Мальчишка должен был скоро вернуться. Пришлось спрятать её в пруду»...

...«Неблагодарная, не понимает откуда я её вытащил, боится. Не сбежит».

Людей ты ценил не больше, чем свои драгоценные цветы, отец.

И я, трясясь от нахлынувшего гнева, кладу эти чёртовы фиалки к твоему надгробию.

Как же я себя ненавижу…

Я слеп.