Ад, что это? (джен)

Вы представляли себе, каким может быть Ад, что это такое? Хоть на миг задумывались об этом? Наверное, да. Многих пугает неизвестность. Что может быть там, за чертой жизни и смерти? Возможно, там бесконечная пустыня с огненными всполохами и криками мучеников. А возможно, Ад это тьма, которая пожирает души и заставляет их раз за разом буквально растворяться в кислоте. Или, может, это горы, к которым прикованы грешники, и огромные птицы поедают их плоть вечность, отрывая большими кусками. Что ждет человека в Аду? Возможно ли, что там нет ничего, просто небытие, и после смерти мы исчезнем, словно нас и не было. Еще неизвестно, что из этого страшнее: гореть в огненном столпе вечность или стать ничем, пустотой, без права прощения и возможности переродиться. Но любая казнь кажется пустяком, когда ты рождаешься и живешь в Аду, когда день за днем не ведаешь ничего иного, кроме мучения, голода и страха.

Я родилась в обычной семье среднего достатка. Мама работала контролером на заводе, папа там же токарем. По крайней мере, это была последняя его работа, на ней он задержался дольше, чем на любой из прежних. Хорошо мы никогда не жили. Возможно, у меня не было всего, чего хотелось получить, но я никогда ничего не просила, понимала: мама дает то, что в состоянии дать. Она работала на износ, старалась, и все же мне не покупали дорогую одежду, и часто вещи я донашивала за многочисленными двоюродными сестрами. Но даже такие обновки приносили мне радость.

Я помню, как лет в пять мама купила мне лакированные черные туфельки. Они были такие красивые, перламутровые... в них можно было увидеть собственное отражение. Моему счастью не было предела. Я готова была и спать лечь с ними в обнимку. Весь день не выпускала их из рук. А вот надеть боялась, казалось, стоит туфелькам украсить мою ступню и обязательно что-то произойдет. Я до панического страха боялась испачкать, поцарапать или, того хуже, порвать их. Но все равно, гордо задрав подбородок, крутилась перед зеркалом, держа перед собой туфельки моей мечты. Мама смеялась. У нее красивый смех, только уж очень редко она смеялась, чаще плакала.

Как только приходил папа с работы, улыбка исчезала с ее лица, ведь трезвым он уже давно не ходил. Папа пил все время, иногда даже на работу он шел пьяным, да и даже если трезвым, возвращался почти в невменяемом состоянии. Сразу с порога он требовал есть. Ничего из приготовленного ему не нравилось, поэтому часто он швырял едой в маму. Она сносила незаслуженные упреки в лени и вроде бы случайные побои и никогда не жаловалась. В такие моменты я старалась не попадаться на глаза и была тише воды и ниже травы. Страх в этом хорошо помогает, он приучает дуть на воду, даже если точно знаешь, что она давно холодная.

Однажды я не успела спрятаться в ванной, как делала всегда до этого, и только что снятая с плиты сковородка с рисом полетела в меня. Было больно, очень больно, так сильно жгло. Напоминанием о том случае стали небольшие ожоги на правой щеке, руках и ногах. Впервые я увидела проблеск осознания в глазах отца, он испугался, испугался того, что случайно попал в меня. Он просил прощения, клялся, что больше не будет пить, что никогда не причинит мне больше зла. Я боялась поверить клятвам, боялась того чудовища, которым он становился в подпитии, но... Он был моим папой, и я простила все, ведь несмотря ни на что любила его всем сердцем.

Он выполнил свое обещание, и почти на целый год я получила такого отца, о котором раньше могла лишь мечтать. Он водил меня в детский сад, на карусели, в кукольные театры, гулял со мной, катал на плечах и приносил домой не только всю зарплату, но и гостинцы. Самый счастливый год в моей жизни. Я спокойно спала ночами и досыта ела. Я перестала бояться, утеряла бдительность. А потом все это кончилось...

Однажды он вновь пришел с работы пьяным, пропив при этом всю зарплату до копейки. Он забыл о своих обещаниях, он забыл о нас, своей семье. Мы перестали для него существовать. Так началось самое тяжелое время в моей жизни. Еще хуже того, что было раньше.

Конец восьмидесятых, начало девяностых, магазины практически пустые, да и люди туда не ходили. Зачем? Денег все равно нет. Зарплаты не давали по три, а то и четыре месяца: не то что одежду, еду купить было не на что. Люди выживали кто, как мог. Иногда зарплату выдавали продукцией, и ее нужно было продавать. Но кому? Если у всех в кошельке моль сдохла. В те годы многие мужики спились. Как видно, они оказались слабее женщин, которые продолжали рвать жилы и тащить на себе семью. Конечно, на водку денег у мужского населения не было, поэтому в ход шло все, даже клей ПВА, которого на заводах предостаточно. Естественно, тогда я всего этого еще не знала, это уже потом рассказывали, что и кто пил в девяностые. Тому, кому все же выдавали заплату, хоть маленькую, пусть и редко, было проще с выпивкой: покупали самогон у хитрых бабок, которые имелись в каждом втором дворе, или паленую водку с рук.

Папа пил по-страшному, пропивал всю заплату и копейки домой не приносил. Естественно, еды купить не на что было. Мама работала на двух работах, почти на износ, но те гроши, что ей платили, казались смешными, их не хватало и на пару недель. Постепенно наша жизнь становилась все хуже и хуже, а выживать все сложнее и сложнее.

Я хорошо помню, что все время хотела есть, постоянно, хоть что-то. Даже четвертинка черного, начавшего черстветь хлеба, который порой приносила соседка, баба Лида, казался невероятно вкусным, и я с жадностью, глотая слезы, ела тот маленький кусочек, который мне давала мама. Порой баба Лида угощала меня маслом. Я ела его прямо так, без хлеба. Вот это был настоящий дар небес, почти пища богов. Мама ела совсем мало, все, что было, она берегла для меня. Естественно, это не могло не сказаться на ее здоровье. Она настолько похудела, что стала похожа лишь на свою тень. Ее качало из стороны в сторону, иногда на работе она теряла сознание. Папа видел все это, но не прекращал пить. Ему было плевать на нас, на все плевать.

Когда отец приходил совсем никакой, то падал почти в дверях, прямо в коридоре, и засыпал. Такой исход был лучшим. Но если еще мог держаться на ногах, то часто буянил и распускал руки. Справиться с ним мы не могли, и приходилось бежать к соседке, чтобы укрыться там до тех пор, пока он не уснет. Потом мы тихо возвращались в квартиру и ложились спать. Об ужине никто из нас и не думал, мы отлично знали: любой шорох способен его разбудить, и тогда сбежать уже не успеем.

Иногда, ночью, он просыпался с больной головой, еще не совсем протрезвевший, и снова уходил в поисках любого алкоголя. Если денег у него не было, то начинал требовать с мамы. Так мы оказывались вновь без тех крох, что еще были в мамином кошельке. Если же денег не было, он начинал выносить из дома вещи, мебель. Все, что попадалось под руку. Окончательно спившись, папа вылетел с работы и днями шлялся по улицам с такими же неудачниками, как и он сам.

Я никогда не смогу забыть этот запах, что стоял в квартире: вонь перегара, и грязного потного тела, и несвежего белья. Папа пугал одним своим видом: это пропитое, обрюзглое лицо, с маленькими щелочками глаз, слюна в уголке губ, и дикий взгляд, и смрад. Мне казалось, что даже моя одежда пропиталась вонью, и, выходя на улицу, я стеснительно держалась от всех в стороне, чтобы, не дай бог, кто-то не подумал, что пью я.

Наша жизнь с каждым днем все сильнее напоминала Ад. Мама буквально состарилась на глазах от тяжелой работы и постоянных переживаний. Подточенные за годы нервы превращали ее из открытой, красивой и веселой женщины в забитую, дерганную старуху. Я слышала и видела, как она плакала ночами, сидя на старом шатком стуле, глядя в окно. Она постоянно нервно чесала руки, почти в кровь раздирая кожу. Я боялась отца уже давно, но теперь, теперь я боялась и маму. Она все больше походила на сумасшедшую. Иногда смотрела на меня, но ее взгляд был такой пустой, отрешенный, словно в живом теле давно умерла душа. В такие моменты я представляла, как беру на кухне вечно тупой нож и подкрадываюсь к храпящему на полу отцу, а потом со всей силой втыкаю свое оружие в его грудь, туда, где билось сердце. Наверное, кому-то это покажется ужасным, но... я так сильно хотела покоя, чтобы мама не плакала, хотела нормальной жизни, как у других детей. Конечно, мечты оставались лишь мечтами, все же я не убийца, и мучения продолжались. Но рано или поздно всему приходит конец...

Мне было десять лет, только пошла в четвертый класс. Я старалась учиться так, чтобы мама мной гордилась. Ведь каждая хорошая оценка награждалась маминой улыбкой, а это дорогого стоило.

Пятого сентября вернулась со школы чуть раньше обычного: у нас не было одного урока математики. Дверь в квартиру оказалась почему-то открытой. Не особо задумываясь об этом, я вошла в прихожку и беззвучно прикрыла за собой дверь. Отцовские ботинки валялись как попало, а значит он дома и он пьян. Я так привыкла ко всему, что осталась почти равнодушной, лишь покачала головой и горько усмехнулась.

Стараясь ни о чем не думать, я разулась и прошла в свою комнату. Аккуратно поставила портфель на старенький стул, тот покачнулся. Мелькнула мысль, что он скоро развалится. Я не стала переодеваться, как поступала обычно, а сразу направилась на кухню, по дороге прикрыв дверь в ванную — она часто открывалась сама по себе.

Папа лежал на полу рядом с кухонным столом, он громко храпел и так смердел перегаром, что можно было задохнуться. На самом же столе стояла кастрюля с супом, который мама приготовила вчера из последних продуктов с расчетом на пять дней. Судя по тому, что руки отца были грязные, а в одной еще и обглоданная кость, то ел он из всей кастрюли руками, а значит, суп можно смело выливать.

«Опять будем голодать до зарплаты», — мелькнула мысль.

Эмоции практически отсутствовали, как у бездушной куклы: ни злости, ни страха, ни отчаянья. Видно, ко всему можно привыкнуть, даже к такому. Пожалуй, все, что тогда чувствовала — это омерзение, мне было противно даже касаться этого алкаша. Не могу сказать точно, когда стала брезговать им, словно он что-то мерзкое, склизкое, как пиявка, наверное уже давно.

Стараясь даже ногой не задеть его, я направилась в ванную, чтобы помыть руки. Распахнув дверь — застыла. Не было крика или слез, ничего не было. Просто словно кто-то перекрыл весь воздух. Я силилась вдохнуть, открывала рот, как рыба без воды, но ничего не получалось. Я стала пятиться назад, прижалась спиной к стене и сползла вниз на пол. Мой взгляд все еще был прикован к тому, что не укладывалось в голове.

— Нет, нет, не может этого быть, — шептала я, зажимая ладонью рот. — Нет. Нет. Нет. Нет!!! — вырвался крик и наконец-то хлынули слезы. — А как же я, как же я?! Что делать мне?

Ответа я не получила. Некому было его дать. Мама повесилась на бельевой веревке. Она привязала ее к змеевику, на котором обычно сушила полотенца и другие мелкие вещи. Так я осталась одна. У меня больше никого не было, кроме алкаша, который храпел на кухне, пока его дочь, захлебываясь слезами, тупым ножом перепиливала веревку. Я не знала, кому нужно звонить, поэтому пошла к единственному человеку, которому не было на нас плевать, к соседке, бабе Лиде. Именно она вызвала скорую и милицию. Из того, что было дальше, в памяти сохранилось крайне мало, только обрывки.

Отец пил не просыхая даже на мамины похороны, он словно и не понял ничего, или ему было плевать, бутылка оказалась намного дороже. Хотя нет, он понял, смерть мамы оказалась для него еще одним поводом выпить. Он говорил, что у него горе, горе, которое нужно залить спиртным. Если бы не старая баба Лида, еще неизвестно, что бы со мной было. Она забрала меня к себе практически сразу. Отцу это не понравилось, он часто врывался в квартиру соседки и, пьяно шатаясь, орал, что я его дочь и «старая грымза» не имеет право меня забирать. Почти каждый вечер он буянил, а потом пропал. Три дня от него ни слуха ни духа не было, на четвертый баба Лида нашла его в квартире мертвым. Похоже, напившись, он упал в зале и захлебнулся в собственной блевотине.

Горевала ли я по отцу, оплакивала ли его, как мать? Нет, я даже не пришла на его похороны. Уже слишком давно этот человек не был моим отцом. Он был монстром, который истязал маму и меня многие годы. Демоном, который мучил нас в Аду под названием Жизнь, а теперь его не стало, и впервые в моей душе наступил покой. А разве кто-то из вас стал бы горевать по болезни, терзающей тело долгие годы и исчезнувшей в один прекрасный день, разве станете оплакивать смерть своего мучителя? Станете? Возможно, тогда вы лучше меня, я не смогла ему простить ничего и, наверное, не смогу никогда. Пусть это останется на моей совести.

Вы задумывались, что такое Ад? Наверное, да. А я не думаю больше об этом. Ад не пугает меня. Я искупила свои грехи раньше, чем успела совершить хоть один из них.