Неприкаянная вечность. Каинит. (джен)

Шел шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестой год со дня Сотворения мира, или три тысячи сто семьдесят пятый — с Рождества Христова. Люди всегда видели все через искаженную призму истории, не представляя, как изменился их мир. Я же прошел этот путь сам. Я не хвастаюсь — гордиться тут не чем. Моего отца звали Каин. Проклятое имя для проклятого. Он всегда говорил так, но я никогда не соглашался с этим. Достойное наказание за преступление — убийство брата. Искупление, тяжесть которого легло и на плечи его детей.

У меня тоже есть братья. Были. Из многих в живых нас осталось двое, остальных убили мы, выпив кровь до капли. Не из жадности, уж пропитание найти-то не трудно. При всей нашей живучести, есть лишь одно обстоятельство способное сломить нас. Это наша вечность, она и сводит нас с ума. Когда подобное случалось — братья выходили на охоту. И тогда все, кто смог удержаться на краю, рвали на части одного, сорвавшегося в безумие. А потом выблевывали загнившую кровь, потому что эта черная жижа ядовита для нас. Смерть наших братьев — меньшее из зол. Что стало с отцом, нам неизвестно. Мы давно не получали от него вестей. Единственное, что у меня осталось — это брат, кровь и вечность. Каждый из нас коротал ее как мог. Я, к примеру, часто приходил на крышу с горгульями и проводил время тут, из раза в раз рисуя один и тот же вид на ночной город. Мне всегда нравилось, как отсюда выглядят дороги и дома, ломаной линией перечеркивающие Сити.

Самое страшное в вечности — смерть. Постепенное угасание дорогих сердцу людей. И осознание собственного бессилия. Тот путь, каким возможно одарить смертного вечностью, убьет в них огонь жизни. Это будет уже преданная бессловесная тварь, лишенная личности, пес у хозяйских ног. Упыри из человеческих сказок, жаждущие только крови. Лучше уж смотреть на постепенное проявление старости на лицах, в то время как ты остаешься прежним на протяжении уже многих тысяч лет. И уходить, пока те, к кому привязался, не догадались: что-то не так.

Когда я думал об этом, мне всегда вспоминалась Герда — самый яркий человек в моей жизни. Ее пшеничные локоны, голубые глаза, бархатистый смех и хрипловатый голос. Как она часто сидела за столом, положив голову на руки, как от нее пахло свежим хлебом, испеченным на заре. До сих пор слышу ее голос.

«Кай!»

Задолго до рассвета она хозяйничала в закутке у печи. Гремела тихонько глиняными плошками и кринками. По субботам выходила пораньше — успеть на базар, чтоб выменять снедь. В воскресение мы вместе отправлялись в церковь. В отличие от нежити из человеческих баек, мы — настоящие — не боимся ни святой воды, ни креста. А в святых местах нам хорошо и спокойно, будто… попал в Рай, которого мы не увидим. Жаль только, что эти светлые места оскверняли убийством невинных, обвиняя их в ведьмовстве... А потом мы садились завтракать. Герди не любила есть в молчании: говорила о предстоящих делах, а за ужином — о произошедшем за день и вновь обсуждала планы на завтра. Она вообще любила загадывать. Даже когда заболела.

За некоторое время до этого сильно похолодало, и по урожаю ударила сушь, потом долгие дожди довершили дело, а суровые зимы погубили фруктовые деревья. Солнце и летом скрывалось за серой непроглядной дымкой. Начало четырнадцатого столетия раскачивало мир, как маятник. Юг Европы трясло. Дикие звери держались ближе к городам и без опаски нападали на одиноких людей. Урожаи гибли, а от нехватки пищи умирал и скот. Казалось, Всевышний вновь вспомнил о своих детях, но не нашлось достаточно святых людей, чтоб строить ковчеги…

Пришли голодные дни. А вместе с ними и хвори, пришедшие в города с торговцами и процессиями самобичевателей — полуголыми людьми с красными крестами, проводящих мистерии и стегающих себя плетьми перед храмами. Начались эпидемии. Оспа, проказа, брюшной тиф и чума, разнесенная крысами — стали проклятием. И все это сопровождалось войнами: Столетняя бушевала во Франции, гражданская в Испании, бойни гвельфов и гибеллинов в Италии.

В городах начался ад. Страх смерти удерживал людей от любви к ближнему и от исполнения последнего долга перед усопшими. Никто кроме могильщиков не притрагивался к умершим. Мортусы же, в меру своих — впрочем, немногих — сил, вывозили трупы за пределы города и хоронили их в свальных ямах, чуть присыпая землей. Вскоре, когда могильщиков осталось слишком мало и они перестали справляться с работой и трупы гнили в своих домах.

Дома, со всеми своими сокровищами и богатствами, стояли открытыми настежь, и любой смог бы зайти в них. Уже не существовало государств, экономики, и Смерть не делала различий между королями и нищими, а Европа захлебнулась набатным звоном, вскоре стихшим по указу власть держащих.

Мы могли бы пережить. Я по своей природе невосприимчив к хворям, а Герду можно было поить моей кровью при первых симптомах. Если бы она не скрыла свой недуг от меня. Если бы не сваливала на утомление и голод. Как много оказалось этих "если бы"...

Все исчезло в один миг. Девушка слегла с легочной болезнью, немного позднее на ее теле развились узловатые уплотнения, а лицо стало одутловатым.

Герда умерла зимой тысяча триста сорок девятого года, находясь в забытьи. Ее смерть была легкой и быстрой, как она и просила. Эта маленькая женщина была единственной, кто любил меня — тихо и нежно, заботясь и принимая то немногое, что было в моих силах отдать ей, мою природу и ответные чувства.

Даже спустя столько времени, я ощущаю ее частичку в себе. Стоит только затронуть некую струну в душе (или что там заменяет ее у сынов Каина?), как она отзывается, звучит, лаская сердце. Как же это заманчиво: погружаться в родное тепло. Только это подобно питью отравленного вина в жаркий день. Все эти чувства и ее смех — наваждение, они умерли вместе с Гердой.

И до, и после Герды у меня было много женщин, и столько же — а может, и больше — встречу в будущем, но из вереницы праздных мотыльков, коими мне запомнились эти дамы, помню только ее. И до сих пор я рассказываю ей, что делал с утра и строю планы на завтрашний день, как некогда делала она.

* * *

— Здравствуй, брат, — тихо прошептали из тени.

Я приподнялся на локтях и обернулся. У основания горгульи стоял невысокий светловолосый юноша.

— Юлиан? Что-то случилось? — при виде своего младшего брата, у меня что-то перевернулось в груди: тот выглядел каким-то потерянным.

Юлиан ответил, глядя в сторону огней ночного города, возможно, не видя их:

— Я только что выпил свою последнюю жертву…

Я отлично понимал юношу — к подобному не привыкнешь так просто. Тряхнув головой, словно очнувшись от неприятного сна, юноша подошел ко мне.

— А ты снова вспоминал ту девушку? Герду?

— Да.

Я притянул паренька за руку и усадил рядом. Юлиан склонил голову мне на плечо.

— Иногда я желаю, чтобы закончилось наше искупление.

— Я могу выпить твою кровь.

— Нет, Кай. Тебе без меня будет скучно.

* * *

На востоке медленно проявлялась золотистая полоска и, расширяясь, она освещала все большее пространство города. Постепенно лучи солнца дошли и до крыши с горгульями, все еще хранящей воспоминания о чужом присутствии в небольшом акварельном рисунке, лежащем на холодных плитах. Прохладный ветерок легко подтолкнул портрет молодой женщины и унес его прочь с края крыши.

*20111201//20140812