Некуда идти (джен)

Мой дом — моя крепость.

Что бы ни случилось,

я всегда вернусь сюда.

По какой дороге бы я ни пошла,

она приведет меня домой.

— Да ты просто амебообразное существо! Ничего в этой жизни не мог и не можешь!

Раздался оглушительный звон вдребезги разбившейся об стену чашки, и папа прикрыл руками втянутую в плечи голову. Во вторую чашку, пока еще целую, мама плеснула воды и жадно напилась.

— И дочка-то вся в тебя, — продолжила она уже тише, но все тем же угрожающе-обвинительным тоном. — Избаловал ее до невозможности. Удержу у тебя не было! А ведь я говорила, пыталась хоть как-то нейтрализовать твое действие на нее! И вот результат!

Папа наполнил почти до краев две рюмки, стоящие на столе среди скудной закуски, и примирительным жестом поднял свою. Но мама не пожелала с ним чокаться. Давно отработанным, привычным движением она опрокинула в себя порцию дешевой водки, сжала губы в тоненькую ниточку и, лишь запив спиртное водой, вдохнула.

На несколько коротких минут в зале воцарилась блаженная тишина, разбавленная негромким бормотанием диктора, ведущего выпуск новостей по телевизору. Мама закурила.

— Мне-то тоже одну дай, — нервно попросил отец, и она со злостью швырнула ему сигареты. Пачка стукнулась о спинку дивана и упала на пол. Папа поднял ее и стал беспомощно, словно не зная, как она открывается, вертеть в руках.

— Всю жизнь с тобой, как на каторге! — снова взялась за свое мама. — Все сама делала! Все сама! И терпела ведь это четверть века! Ты можешь себе представить?! Четверть века как на каторге!!! Даже женам декабристов — и то легче пришлось! — Она потрясла над головой коробком спичек, словно призывая в свидетели бога, открыла рот, чтобы добавить что-то еще, но передумала, и вместо этого швырнула в отца спичками. — Да что с тобой разговаривать! Ничего не понимаешь!

Спички в отличие от сигарет угодили папе прямо по лицу. Он поднял их, положил на стол и растерянно потер ушибленный лоб.

— Ты, мать, совсем того, — нерешительно высказался он и постучал костяшками пальцев по своей макушке. — Только вот знай: кто меня обижает, того жизнь обязательно накажет за меня.

Я поморщилась. Это были слова не просто сломленного, а вконец растоптанного судьбой человека, и мне стало одновременно и до слез жаль отца, и противно. Ну зачем эти два человека поженились?! А тем более — рожали детей?! Их союз просто космическая ошибка какая-то! Иначе и не назовешь!

Пьяный скандал набирал обороты, но я уже не следила за его развитием — зачем? Все равно он покатится по накатанной за последние месяцы колее: они будут бросать друг другу в лицо обвинения, жалящие слова и накопленные за всю совместную жизнь обиды, а через пару часов, если все еще будут достаточно трезвыми, подерутся. А я, конечно, и не подумаю вмешаться. Давным-давно они перестали обращать внимание на мои попытки пусть не помирить, но хотя бы утихомирить их. И теперь я просто сижу в углу на кресле, делаю вид, что меня ничего не касается, и вообще я слушаю плеер и читаю. Конечно же, мне совсем не безразлично происходящее, и каждое брошенное ими злое неосторожное слово ранит меня гораздо сильней, чем кого-либо из них, но если я вмешаюсь, скандал только сильнее разгорится, и я ничего, ничего не могу поделать.

Когда же все это началось? Когда? Ведь были же мы нормальной семьей. Конечно же, у нас случались праздники с застольем и выпивкой — Новый Год, Рождество, дни рождения… но когда, когда спиртное стало появляться на столе в нашем доме не только по красным числам календаря, но и в любой другой день? Я с болью посмотрела на ссорящихся родителей. Потом вздохнула, встала с кресла и тихо-тихо, так, чтоб меня не заметили, шмыгнула за входную дверь. Уж лучше мне погулять на улице, пока скандал дома не уляжется.

Я сидела на узкой деревянной скамеечке, вкопанной в землю напротив подъезда, и с тоской ожидала, когда в окнах моей квартиры погаснет свет — уже привычный сигнал того, что ссора сошла на нет и можно возвращаться. По опыту я знала, что до этого момента пройдет еще час или даже два, а потому благодарила небеса за то, что на улице стоит теплый ласковый май. Впрочем, с другой стороны, зимой все рамы плотно закрыты, и ругань не разносится, как сейчас, по всему двору. Конечно, соседям и так известно, что происходит у нас дома, но все равно…

Я откинулась назад, прислонилась спиной к толстому стволу растущего позади скамейки дерева и устремила взгляд вверх, к ночному небу. Полная, сырно-желтая луна, словно в сетях, запуталась в густой кроне старого клена, разбрызгав свой призрачный свет по его крупным листьям, и расплавленным серебром растеклась по кривым могучим ветвям. Как красиво! Что бы ни происходило — мир прекрасен, и жить — это такое счастье!

За углом соседней четырехэтажки раздались громкие приветственные крики — какая-то компания молодежи собралась гулять. Гомон и смех стал громче, ребята явно двигались в мою сторону. Я без интереса кинула взгляд в противоположный конец двора, и увидела нескольких человек — в тусклом красноватом свете старого гудящего фонаря они казались не людьми, а обретшими четкие очертания обрывками ночной темноты. Лишь голоса, звонкие, веселые, были реальны.

С близлежащего шоссе во двор свернуло такси и с ленцой потянулось вдоль подъездов. Чуть сбавив ход перед беспорядочно бредущей толпой, машина сердито и коротко просигналила, и ребята, разделившись на две части, прижались к краям дороги. Таксист нажал на газ, автомобиль рванул вперед, и компания, снова слившись воедино, стала приближаться ко мне. И вдруг я узнала один из голосов. Это был Антон — хохмач и заводила, самый завидный парень нашего района. Я давно и тайно была в него влюблена, но отчего-то у нас ничего не сложилось. Видимо, не судьба.

Настроения общаться не было, да к тому же крики пьяных родителей все еще разносились по округе, а мне совсем не хотелось краснеть от стыда перед тем, кто мне так нравился, а потому я поспешно скрылась в густой тени клена и замерла, боясь даже дыханием выдать свое присутствие. Глаза же пристально следили за приближением компании и вскоре я узнала и остальных. В том числе и Настю, по-хозяйски держащую за руку Антона. Они как раз проходили мимо моих окон.

— А у Ирки свет горит… — как-то грустно сказал Антон, а я сжалась в комочек — он явно имеет в виду отличную слышную матерную брань, которой крыли друг друга родители.

— И что?! — презрительно фыркнула Настя. — Горит, и пусть горит.

— Да просто предков ее жалко, — безразлично пояснил замечание Антона мой сосед Игорек.

Я почувствовала, как по моим щекам заструились горячие слезы и зажала нос, сдерживая рвущийся наружу всхлип. Жалко? Тебе жалко?! А представь, как их жалко мне!

Слава богу, друзья не стали задерживаться у моего подъезда, и вскоре скрылись с глаз. Я вернулась на скамейку и уткнулась лицом в ладони. Слезы не желали останавливаться. Я прикусила палец и попыталась сосредоточиться на физической боли, но отчего-то она почти не чувствовалась.

Когда-то — боже, как это было давно! — я тоже вот так гуляла с ними, и ничто для меня не имело значения. Воспоминания были щемящими, сладкими и каким-то далекими, словно с тех пор миновало уже не меньше полувека. А теперь мы так редко видимся…

Последняя наша шумная встреча произошла как раз на следующий день после Нового Года. Я закрыла глаза и мысленно перенеслась в тот морозный вечер первого января. Не могу припомнить, зачем нас понесло на крышу шестнадцатиэтажки и кто вообще был инициатором этого, но идея пришлась по вкусу всем, что не удивительно: до этого мы как следует выпили за наступление нового, две тысячи тринадцатого года, и мысль закончить праздник на крыше самого высокого дома на нашем районе была принята на «ура». Старый грузовой лифт, протестующее скрипя и стоная, поднял нас на последний этаж. Мальчишки, хихикая, взломали замок на двери, ведущей на обледеневшую крышу. Я смутно помню, как, подворачивая ноги на ступеньках и хватаясь за перила, поднималась наверх. Идущая позади меня Настя подталкивала меня в спину и злобно шипела:

— Че ты тащишься еле-еле? Булками шевели!

— Ой, да уймись, — одергивал ее кто-то. — Сама с трудом ползешь.

Я, не стесняясь, смеялась во весь голос, вторя хохоту уже добравшихся до двери парней.

— Да тише вы! — сердито шептал непьющий Игорек. — Сейчас все жильцы сбегутся, еще ментов вызовут!

Но его никто не слушал. Какие, к черту, жильцы, они тоже все пьяные. Я убрала с лица волосы.

— Ты, Игореша, один… се… в Ташкенте… се… седня… — я сплюнула, помотала головой и твердо окончила свою тираду: — Не пил. Седня. Сказать хотела я.

— Да ну тебя! — отмахнулся Игорь.

Я наконец-то преодолела лестницу и, едва ступив на покрытую коркой льда крышу, не замедлила тут же поскользнуться и грохнуться на четвереньки. Конечности разъехались в разные стороны, и я беспомощно растянулась на животе, чувствуя щекой обжигающий холод.

— Корова! — возмутилась Настя, переступила через меня, сделала шаг и тоже рухнула.

— Кобыла! — ответила я ей в тон и с трудом поднялась.

Дальше я почти ничего не помню. Кто-то открывал бутылки и пускал их по кругу. Каждый делал глоток, а вместо закуски затягивался сигаретой. Справа от меня, словно за бортом корабля, колыхались мириады ярко-желтых городских огней. Перемигиваясь, они тошнотворным водоворотом крутились у меня перед глазами, и я никак не могла сфокусировать на них взгляд. Ледяной ветер кусал за щеки, пощипывал нос, забирался под куртку, и я ежилась, пытаясь согреться.

Последний запечатлевшийся в памяти фрагмент того вечера — кто-то сует мне в руки полупустую бутылку водки, я делаю глоток, меня отшатывает чуть назад и я слышу голос Антона:

— К краю близко не подходи, скользко!

Проснулась я утром дома. Все попытки вспомнить, как же я добралась, были тщетны. Да в принципе, это было и не важно. Первый раз что ли друзья притащили меня домой. С кем не бывает.

И вот с тех пор так нам с друзьями и не довелось погулять еще. А сегодня из случайно услышанного обрывка разговора я поняла, что они жалеют моих родителей, зная, что те совсем спились. Но что я могу с этим поделать? Ничего, опять ничего. Складывается такое впечатление, будто мою жизнь в руках держу отнюдь не я, а кто-то… даже и не знаю, кто.

Занятая воспоминаниями, я и не заметила, что скандал дома утих. Что ж, можно идти и ложиться спать. Завтра Родительское, и мама собиралась поехать на кладбище к бабушке с утра. Наверное, поеду с ней. Уж конечно, она не преминет там выпить. Сегодня днем я видела, как она собирала еду для этой поездки, а бутылка водки — неотъемлемая часть поминок.

Утро выдалось ярким и солнечным, знаменитая ташкентская жара уже давала о себе знать, и ее горячее дыхание чувствовалось в воздухе, когда мы садились в переполненный автобус. До кладбища мы добрались без приключений и разговоров. Мама молчала и смотрела в окно, я, как всегда, слушала музыку и рассматривала остальных пассажиров.

Ворота кладбища были настежь распахнуты, и через них бесконечным потоком втекала и вытекала многолюдная толпа. Мама купила бумажный венок и, зажав его под мышкой, зашагала по запутанным дорожкам среди могил. Я молча следовала за ней по уже знакомому пути, иногда читая высеченные на надгробиях имена и даты. В основном захоронения были старыми, часто еще военных времен, но иногда попадались и совсем новые, нынешнего года. Я чуть затормозила у свеженасыпанного холмика, на который еще даже не успели поставить памятник. Простой церковный крест украшала рукодельная табличка с выжженной надписью: «Саранский Виктор Михайлович, 19.12.1990 — 11.03.2013». Всего двадцать три года парнишке — мой ровесник! Еще и не жил совсем… Я отвернулась, и стала нагонять маму, боясь, что заплутаю.

Могила бабушки находилась возле маленькой речушки. Мы прошли мимо нескольких семей, поминающих своих усопших, свернули в последний раз и я остолбенела. С чего это здесь собралась вся троица моих друзей — Игорь, Антон и Настя? Я вытащила наушники и стала разглядывать знакомые лица, на которых читалось подобающее случаю скорбное выражение.

— Здравствуйте, — в разнобой поздоровались они с моей мамой. Та лишь молча кивнула в ответ, прислонила веночек к надгробию и поставила сумку на столик. Настя раскрыла ее и стала выставлять баночки и контейнеры с салатами, зеленью, пирожками и прочей снедью. Нерешительно топтавшийся в стороне Игорек взял со скамейки букет крупных садовых ромашек, моих любимых цветов.

— Я вот Иришке цветы принес, — тихо проговорил он. — Ее любимые…

Я вытаращила глаза. С чего бы этот чудик притащил мне цветы, да еще и в такой день? Не Восьмое Марта же все-таки! Но все же, сделав шаг вперед, я протянула руку, чтобы принять букет. А Игорь, будто меня не замечая, наклонился и положил ромашки рядом с маминым венком.

— Игорек, что, дурак что ли??! — возмутилась я. — Ну и шуточки! Это не смешно, между прочим!

Но он даже не посмотрел на меня. Я оглядела кучку друзей, ища поддержки.

— Эй, ребят! Ну скажите ему! — попросила я, но никто не откликнулся. Все без слов, с какой-то жалостью смотрели на черный гранит бабушкиного памятника. Да что они все с ума посходили?! Я обошла надгробие и устремила свой взгляд туда, куда смотрели все… На черно-белой фотографии, заключенной в овальную рамку, была изображена моя бабушка в молодости. Под ней значилось: «Синицына Марья Михайловна. 14.08.1946 — 03.09.1998». Чуть ниже этой строки были просверлены два новых отверстия, а далее, в самом низу надгробия, сияла золотистыми буквами свежая надпись: «Синицына Ирина Валерьевна. 26.10.1990 — 01.01.2013».

Я застыла, не веря своим глазам. Это что… розыгрыш? Шутка? И мама в этом участвует?

— Народ! У вас тупые приколы! — воскликнула я. Но все молчали. Просто идиотизм какой-то! — Да пошли вы в жопу!

Я пошла прочь и, скрывшись с их глаз, остановилась. Ну, ребятки, объект розыгрыша покинул сцену! Что далее по вашему сценарию?

Я ожидала, что они сейчас кинутся за мной, начнут хохотать и уговаривать вернуться, показывать, что глупая надпись легко стирается тряпочкой, и уже готовила гневную речь на тему недопустимости таких шуток. И уж конечно, это придумал наш дорогой хохмач Антон!

Но вопреки всем моим чаяньям компания друзей все так же оставалась у могилы. И только тут я заметила, что холмик буквально завален цветами — ромашками. Крупными. Белыми. Садовыми. Моими любимыми. Никто не побежал вслед за мной. Они во главе с моей мамой расселись за маленьким хлипким столиком, разобрали красные бумажные стаканчики с рекламой «Кока-колы», разлили водку, помолчали с минуту и, не чокаясь, выпили.

— А ведь я был в нее влюблен, — нарушил молчание Игорек. — Все собирался признаться, да вот… не успел…

— Все это и так знали, — тихо сказал Антон. — Кроме нее самой.

— Ну теперь-то она точно знает. — Настя закусила кусочком селедки. — Говорят же, что мертвые все знают.

— Может быть. — В голосе Игоря слышалась пронзительная скорбь. — Я был бы рад, если бы там, на небесах, она помнила обо мне.

Уже не отдавая себе отчета, я сорвалась с места и понеслась обратно к могиле бабушки с неудержимым желанием перевернуть их стол к чертям собачьим и положить конец затянувшемуся приколу. Я затормозила в полуметре от сидящей ко мне спиной Насти и завопила что есть мочи:

— Мама!!! Ну хоть ты не участвуй в этом спектакле!!! Ладно, они! — я указала рукой на друзей. — Что с них взять, с тупиц?!! Но ты!!! Ты!!!

Мама не повела и ухом. Она повертела в руках пустой стаканчик и протянула Антону:

— Налей еще. Помянем Иришку.

Мой возлюбленный разлил водку, все взяли стаканчики и, повернувшись к надгробию, подняли их словно в последнем приветствии.

— Пусть земля тебе будет пухом, — со слезами в голосе сказал Игорь.

— Вечный покой, — добавила Настя.

И снова они выпили, не чокаясь. Последовала минута молчания. Мама вытащила из сумки мою фотографию, заключенную в овальную рамку, точно так же, как и бабушкина. Долго-долго она вглядывалась в это изображение, поглаживая его рукой.

— Совсем ее отец избаловал, — вздохнула она и беззвучно заплакала. — Все ей разрешал. Вот и творила она, что хотела. Хоть бы вы, мальчишки, нет-нет, да и смотрели бы за ней…

— Откуда ж мы знали, что так получится, — виновато пробормотал Игорь.

— Я ей говорил к краю не подходить, — вспомнил Антон. — Но не знаю… как-то так получилось… наверное, поскользнулась, а потом смотрим — а ее нет.

— Там реально скользко было, — вклинилась Настя. — Я сама навернулась раза два.

Мама вздохнула и протянула мое фото Игорю.

— Ладно, ничего ведь уже не поделаешь… — она порылась в своей сумке и достала отвертку с двумя болтами. — На вот, держи.

Игорь без лишних слов понял, что от него требуется, встал из-за стола и, опустившись на одно колено перед памятником, осторожно, будто реликвию, принялся прикручивать рамочку с моим портретом к черному граниту. Я помнила его — это был вырезанный из группового снимка фрагмент, изображающий мое лицо. Мы фотографировались в кафе на Настин день рождения в декабре, незадолго до новогодних праздников. Это была моя любимая фотография, и я часто говорила маме, что мне очень нравится, как я тут получилась.

— Ириша часто говорила, что ей нравится эта фотка, — с горечью сказала мама, наблюдая за Игорем. — И подумать только, здесь ей оставалось жить всего-то две недели…

Я стояла, едва дыша от ужаса. И вдруг поняла, что дышать мне не нужно совсем… Я подняла свои руки, оглядела их с двух сторон, коснулась щек, закрыла глаза… Нет, мне и вправду не нужно дышать, и я просто не замечала, что в последние месяцы не делаю этого… И физической боли не было… И вот почему друзья не звонили мне…

Чувства застыли. Я развернулась и медленно, с трудом переставляя ноги, пошла прочь. Я умерла. Умерла… умерла… умерла… Значит, в тот вечер я упала с крыши? Почему же я этого не помню?.. Почему все последующие месяцы я думала, что живу?.. Как так?.. А где же тогда загробный мир, о котором столько талдычили, если я по-прежнему здесь? Где другие мертвые? Где бог? Дьявол, ангелы, бесы, черти? Да кто угодно! Куда мне теперь деваться? Хоть кто-нибудь мне объяснит?!..

На Ташкент опустилась ночь. Я долго бродила по улицам, сначала пытаясь заговорить с прохожими, а потом — коснуться, хоть как-то привлечь к себе внимание. Никто меня не видел. Никто.

Я вернулась домой. Мама уже приехала с кладбища, и они с папой сидели в зале за столиком, распивая очередную бутылку водки под скудную закуску. На серванте стояла та же самая моя фотография, только квадратная, с уголком, обернутым узенькой черной ленточкой, а перед ней — хрустальная рюмочка, наполненная до краев и накрытая кусочком черного хлеба.

— Амебообразное существо ты, сука! Избаловал ребенка! — как всегда орала мама. — А ведь я пыталась тебя остановить! Пыталась воспитать нормального человека, приученного к дисциплине! А ты ведь удержу не знал!

Скандал набирал обороты, и я знала, что будет дальше. Я тихо прошла мимо, уселась в свое кресло и сделала вид, что ничего не вижу и ничего не слышу. Это мой дом, и идти мне больше некуда.