Тараканьи бега (джен)

Эта лестница была самая ветхая. Верхние ступеньки насквозь прогнили: ветер, что залетал сюда через дыру в потолке, давно уносил с собой влажную стружку. Смотря снизу вверх, Венера видел, как тонко подрагивают длинные черные усики,— они часто терлись о прогнившие перила, смахивая пыль и деревянную крошку.

— Эй, там! — храбро крикнул Венера-кун, выдвинув вперед челюсть для убедительности.

Никто не ответил — только ветер стукнул окно снаружи. Венера присел и выставил вперед боевой пульверизатор. Для сегодняшней битвы он напялил солнечные очки, чтобы выглядеть круче, но стоило ему споткнуться и стукнуться лбом о бетонную стену, как одно стекло тут же выпало. Венера решил, что так даже круче.

— Я тебе говорю, усатый! Выходи! Прячутся трусы!

На этот раз лестница крупно вздрогнула, будто под ней кто-то большой на другой бок перевернулся, — и тут же замолчала. Венера-кун протянул долгое «Хм-м-м», прищурив один глаз — тот, что без стекла — и, громко заорав, побежал вперед, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Дерево тут же начало гнуться и проваливаться, из дырок полезли длинные живые усы. Венера решил не тратить порох на тараканью мелочь и сразу помчался вверх, туда, где в бетонную стенку вцепились две мохнатые лапки. Широкое черное туловище свисало со стены — оно матово светилось, отражая вечернее солнце, и Венере казалось, будто он бежит не просто к Сашке, а к самому небу.

— Ага! — радостно закричал он, прыгая с обваливающейся ступеньки и тут же хватаясь за жесткую и тонкую ножку. Не теряя времени даром, Венера обпшикал туловище, с нетерпением наблюдая, как по твердому боку стекают мутные от пыли капли.

— Я победил, Сашка! — заявил Венера и, подтянувшись, залез сверху. — Ты знаешь, мне надоело водить. Ищи теперь ты.

Сашка молчал. Он, в общем-то, молчал всегда, но сегодня его тишина была особая. Какая-то… чужая.Венера-кун перегнулся и заглянул в длинные черные глаза. Те были матовые и тупые. Мертвые.

Это был не Сашка.

— Что…, — растерялся Венера. Вцепившись крепче, он осмотрелся, ища настоящего Сашку, но в этот момент таракан под ним содрогнулся и сорвался вниз, оставив торчать в стене тонкие ножки. Взгляд будто прилип к ним: Венера смотрел, как бетон крошится под судорожной хваткой маленьких прищепистых лапок, — нет, это точно не Сашка, у Сашки ноги совсем другие были.

Они летели вниз, стукаясь о мягкое дерево и других, маленьких тараканов, а когда не-Сашка глухо шлепнулся прямо на свою спину, придавив Венеру боком, тот осознал, что Сашки нет еще с прошлого вечера.

***

Чужой таракан был тяжелый — и какой-то липкий. Венера-кун пихнул его, поднимаясь и кашляя. В воздухе летала деревянная пыль — сухая, едкая. Глаза жгло, но мужественные очки требовали мужественных решений, поэтому Венера лишь щурился и морщил нос.

В носу щипало, в углу рта резко кололось и пульсировало. Венера-кун лизнул ранку и тут же ойкнул. Во рту расплавился неспешный вкус крови, — разом заболела голова и заныла шея, а в спине что-то глухо защелкало. Потекли сопли. Втянув их в себя, Венера поплелся через первый этаж, дергаясь от резкой боли в боках.

Сашка никогда не уходил на ночь. Он мог пропадать на весь день, потому что на их школу часто совершали набеги взрыво-псы, и Сашка гонял их по окрестностям. Ночью же он спал рядом с Венерой, под кроватью. Раньше он ночевал на потолке, но потолок не выдержал. Теперь в комнате Венеры сквозная вентиляция; он стал замечать звезды. Взгляд сам прилипал к черному небу: казалось, с каждой секундой его обзор становился все шире и шире, — и вот он уже там, на небе. И смотрит на Сашку.

Он всегда смотрит на Сашку.

— Сашка-а-а! Саш! Ау-у!

Первый этаж был пуст — только тараканы-приспешники мешались под ногами. Их скребущие лапки противно царапали облезлый бетонный пол — мешали Венере думать. В последнее время он этим почти не занимался: когда он думал, то говорил вслух. А для такого дела нужны слушатели, Сашка же был немой, к тому же таракан — замечательная кампания.

Сашка часто гулял по округе — тосковал, наверное. Венера никогда не трогал друга, когда он проваливался в свою депрессию — он имел право страдать. Порой, сидя на площадке перед школой, Венера-кун видел Сашкины усы, которые выглядывали из женского туалета — самой высокой точки. Усы смотрели вдаль, за пределы их личного мусорного ведра, туда, куда ушла Мария. На поверхность.Каждый раз, когда Венера вспоминал ее, его лоб морщился, и глаза словно погружались внутрь черепа, становились меньше. Он не мог сказать, что Мария была неприятна ему, нет, наоборот — она была самым красивым человеком, что он видел за всю свою жизнь. Однако она ушла, а он остался. С Сашкой остался.

Он видел близнецов — Сашку и Марию — такими же спокойными и красивыми, как тогда, в их первую встречу. Видел длинные черные ресницы и зеленые резиновые сапоги, совсем новые, не облезлые и не дырявые. Когда он думал о близнецах, не о части — Сашке, а оцелом, его руки начинало колоть, а в ушах поселялся тихий гул.

Он всегдапредставлял близнецов одних. Без него.

Пыль постепенно оседала: стало видно брешь в стене. Там, наслаиваясь друг на друга, громоздились бетонные камешки, — они плавали в деревянной трухе, словно в эфире. Сквозь брешь была видна улица: красный воздух проникал внутрь и тихо скользил широкой полоской вглубь школы. Скоро улица захватит ее, и не будет места, где прятаться.

В носу засвербело: Венера-кун громко чихнул и потер лоб. Голова наливалась тяжелым чувством. Словно что-то мешалось там, а он достать не мог.

На улице тихо трещали цикады: вечером, когда солнце стукается о землю, все живое вылезает на поверхность. Дневная жара гонит всех вниз, под бетонные обломки и кучи мусора. Ночь — котлован жизни, но Венера никогда не гуляет ночью. Не потому что он хочет спать, а из-за Сашки. Сашка ночью засыпает, становится твердым и не двигается с места. Маленькая ночная смерть.

Венера-кун медленно шел по холлу, смотря под ноги — словно по болоту шел: тянет вниз, а надо вверх. Надо подняться на этаж выше, посмотреть в кабинетах, зайти к отцу... А Венера все кружил по первому этажу, кружил так, будто это не он не хотел, а его не пускали.

В последнее время Сашка был странный: не откликался, жевал все подряд, спал под лестницей. Однако он никуда надолго не уходил — здесь же был Венера. Он просто не мог уйти.

Не мог, подумал Венера, и гул в ушах стал выше.

— Хм-м-м, — протянул Венера-кун и внезапно сел. В воздухе еще летала пыль — от нее потом козявки в носу черные будут, а пот на шее противно прилипнет серой корочкой. Протянув руку вперед, Венера помахал ей в воздухе.

Он смотрел и думал, что, наверное, Сашка пошел искать. Ему внезапно стало обидно: почему не его? Им было весело вместе — весело без Марии, так зачем же он ушел?

На втором этаже что-то громыхнуло –здесь часто что-то гремит. Венера-кун заторможеноподнял голову. По сероватому, в разводах, потолку поползли мелкие трещины. Сверху посыпались песок и пыль, закружились в воздухе сморщенные сухие листья.

Отец, промелькнуло в голове. Венера молча встал, оттряхнул дырявые джинсовые шорты и направился в другой конец холла — к уцелевшей лестнице.

***

Его отец был мертв. Копошась на столе в куче хлама, он перебирал своими высохшими руками маленькие железные колесики. Их были целые коробки — по всей школьной столовой, куда ни глянь.

Венера не любил заходить в эту комнату — она была темная и тихая. Отец не говорил, даже не смотрел, только кивал изредка и рукой махал, мол, да-да, я слушаю. Венера-кун не любил сюда заглядывать, а Сашка любил. Он разворачивал кучу в углу комнаты, забивался внутрь и спал там.

— Па, — тихо позвал Венера, стоя на пороге. Он видел его желтые из-за света лампы плечи, будто бумажные и гнилые, видел, как голова, низко склоняясь, исчезает во мраке, — сидит безголовый старик в темном углу и гниет.

Венера ненавидел эту комнату.

— Па, ты Сашку не видел?

Отец молчал.

— Пап. Сашка не ночевал. И сегодня его тоже нет. День уже нет, пап. Он к тебе не заходил?

Молчание. Руки все двигались над столом, тяжело двигались — бурили реальность.

— Хорошо, — кивнул Венера и у него снова потекло из носа. Чтобы не шуметь, он просто слизнул с губ. Во рту поселился соленый вкус.

— Па. Па, а мама здесь? Я ее уже неделю не видел.

Отец остановился. Желтый свет исчез с плеч и перекочевал на лицо — показалась редкая, слипшаяся борода. Посмотрев в сторону окон, отец вернулся к своему занятию. Снова заработал бур.

Переступив порог, Венера-кун направился к окнам: там, в небольшой клетке валялся попугай.

Постояв немного перед клеткой, Венера медленно перевел взгляд на отца. Тот молчал: видно было, как поникли его плечи, а лоб коснулся стола. Длинный и тонкий, сквозь бумажную кожу проглядывал хребет.

Венера повернулся к клетке. Попугай не двигался: глаза уже застыли, а тельце, хрупкое и бесцветное, закаменело. Венера решил, что не будет ничего говорить. Сначала он хотел проверить, спросить «Мам, ты уже не тут, да?» и, шутя, ткнуть попугая в мягкий животик, ведь его мать любила розыгрыши. Когда она была человеком, то часто пугала Венеру всякими хлопушками и мерзкими насекомыми. А потом она стала попугаем и просто кидалась в Венеру червяками.

Было немного странно: еще неделю назад была, а теперь нет. Ни грустно, ни пусто — просто странно.

— Я пошел, па, — сказал Венера и пошел к двери. Он не видел, кивнул отец или нет: бур никогда не пробьет реальность. Тогда Венера подумал, что в следующий раз ему, вероятно, будет еще страннее.

***

На улице стрекотали цикады. Они так оглушительно трещали о своей жизни, что у Венеры закладывало уши, а голова тяжелела. Закрыв за собой главную дверь — чтобы взрыво-псы не пробрались — Венера-кун громко хлопнул в ладоши и улыбнулся в небо. В той комнате он становится сам не свой: ненужная вялость и тяжесть в груди — откуда? Единственный раз, когда он был по-настоящему несчастен — это болезнь Сашки, сразу после ухода Марии. Он тогда только начал превращаться в таракана и слег с температурой, — Венера его два месяца выхаживал. Очень долго. Так долго, что и умереть можно.

Ночью вне домацарит оживленное понимание всеобщей послесмерти. Здесь нет обычных людей — все надевают маски. Маски из камня и дерева, из шерсти и кишок. Из чужого лица. Люди надевают маски и становятся нелюдьми. Все просто.

Сейчас Венера носил маскуиз кости — ее сделал Сашка, лет 8 назад, когда Мария решила уйти. До этого — деревянная, ее вырезал отец. Она была похожа на скрюченную лошадь с дырой в правом глазу. Ее постоянно подъедали короеды, и она мокла. Отец выпиливал новую каждые два месяца: он специально ходил за деревом в чистые районы, туда, где вода не светится по ночам. Ходил туда сразу на несколько дней и вырезал всем маски: маме — птичью, себе — ослиную, а Венере — лошадкой. Он говорил, что настоящие лошади имеют два глаза и тупые зубы, — отец Венеры был древний, как школа и такой же знающий. В то время мать могла снять птичий клюв, а сейчас он оказался пришит. Судьба, не иначе.

Костяная маска не имела черт лица — только дырки для глаз и выпуклость носа. Желтая, в трещинках, кое-где неаккуратно замазанных глиной,— он дорожил ей, дорожил так, словно это было его собственное лицо.

И, как все, кто жил после смерти, он надевал маску, когда выходил на улицу. Здесь часто умирали. Смерть здесь — это не исход и не начало, это даже не данность. Это ничто. Весь мир вокруг жаждал Венериной смерти, и он прилежно внимал. За маской не видно, когда ты умер, почему и зачем. За ней вообще ничего не видно.

— М-м-м, — Венера потянулся, сладко зажмурив глаза.

Ветер, что еще вечером срывал школьную крышу, мягко щекотал голые руки: по коже лениво расползались мурашки, а горло сохло и хрипело — говорить совсем не хотелось. В уголке рта болезненно тянулась ранка, и почему-то все время хотелось трогать ее языком и чувствовать, как жжется и горит. Венера-кун любил падать — так он чувствовал, что маска еще нужна, и можно падать еще и еще. Однако он не любил кровь: его всегда подташнивало и клонило куда-то вперед от ее вкуса и запаха.

Он шел прямо через поле— дорога шершавая и опасная, а поле, казалось, могло ожить. Венера любил ночное поле— мягкая и приятно-влажнаяиз-за росы — трава ложилась под ноги и игриво щекотала лодыжки. Днем поле было желтое и жухлое, будто не трава, а волосы — смотреть больно. Пару раз качнув головой, Венера-кун тихо забормотал:

— На мягком пороге

Лежит голова.

Лежит Голова,

Голова-трава.

\"Достань, используй\", — сказала она.

Сказала она,

Голова-трава.

Его шаг непроизвольно ускорился и стал выше — он поскакал. Над головой расползалось небо. Большие и темные, шестиэтажки безмолвно смотрели своими многочисленными глазами — там не было никого, кто может думать. Только кости, мусор и кошко-черви, которые делали еще больше дырок.

Слева вспыхнуло оранжевое марево: исчез взрывопес. Бок тут же потеплел, а волосы метнулись в другую сторону: убегали. Венера не любил смотреть, как взрываются взрыво-псы. Наверное, потому, что это не было похоже на преднамеренную смерть. Когда-то, 13 лет назад, когда мать только обрела клюв, Венера-кун повстречал одного человека. Это был ребенок. Не как Венера, а еще больше ребенок. С одним ухом и большой вмятиной во лбу. Мать всегда рассказывала Венере, что дети милые и добрые, а этот оказался уродом: там, где должно было быть ухо, загноился нарост, и желто-зеленая жижа медленно стекала по грязной шее; кривая голова пугала синими вздувшимися трубками вен — Венера боялся смотреть туда, боялся увидеть, как они шевелятся, перекачивая кровь. Тот ребенок не разговаривал и не думал. Он только смотрел. Придя в их школу и усевшись на ступеньки около входа, он стал смотреть на площадку. Его большие глаза никогда не двигались.

А потом он внезапно умер. Это была чистая случайность: обычная железная ножка от стола, что торчала в стене — она даже не двигалась. Он просто наткнулся на нее. Венера не видел, как умер тот ребенок, потому что боялся выходить на ступеньки. Потом, спустя несколько дней он не увидел его из окна и решил выйти. А там его голову уже подъедали бездумные цикады.

Так исчезали и взрыво-псы — чистая случайность.

Трава под ногами становилась все холодней, пятки обжигались — ночи короче, чем день. Быстрее и злее. Венера любил, когда ему морозило пятки: так он ощущал свою жизнь.

— Я жил, не знал,

Что можно достать.

Не знал — не делал,

А сделал — узнал, — размашисто пел он и подскакивал — так трава казалась еще мягче.

Он любил петь. Сашка всегда молчал, и песни были хорошим способом погрузить окружающее их пространство в видимость разговора. Венера просто пел, и Сашка так же, как и он, подпрыгивал рядом на своих тонких пружинистых ножках.

В их первую встречу он тоже молчал.

Синее, синее небо и белый тонкий снег, — земля хрустела и мялась, и взрыво-псы взрывались чаще: красное на белом, как огонь на воде, — как и хотелось. Венера-кун всю ночь шатался по котловану: от школы до дяди Ламы — и обратно. Мама сказала ему собрать сосновые грибы, а они росли на поверхности — унылой и скучной. Венера-кун делал что угодно, только чтобы не идти туда.

— Пацан, — сказал Лама, когда Венера в очередной раз бежал к нему и размахивал руками. За ним бесформенной кучей неслись пульсирующие взрыво-псы: Венера любил бомбить территорию кентавра.

— Пацан, достал уже, — устало сказал дядя Лама и тяжело поднялся с земли. Его черные жилистые ноги было видно издалека — словно большой паук расставил лапы.

— Не-а, — радостно заорал Венера-кун и быстро полез в обломки. Взрыво-псы, замявшись, начали исчезать: потрясные звуки.

Кентавр равнодушно смотрел красными глазами на оранжевые всполохи. На широкий круп размашисто брызнуло красным, под копыта соскользнули внутренности. Из обломков Венера-кун видел, как Лама скручивает очередную дымилку и медленно прикуривает. Кожаная маска тихо затрещала,и Венера успел увидеть что-то красное, прежде чем его тело рвануло прочь. Он всегда боялся узнать, что там за лицо. Какое лицо может иметь это существо.

Пришлось выполнять мамину просьбу. Дорога на поверхность была одна: по камням, цепляясь за трещины в скале и пожухлые, сухие листья. В спину светила луна, и маленькая тень Венеры-куна свободно ползла в разные стороны, захватывая скалу.

Наверху луна казалась ближе — и ярче. Когда Венера поднял голову, его охватил страх — и тут же, снося все на своем пути, в тело пришел восторг, стихийный и оглушительный.

Перед ним, среди светившихся в темноте сосновых грибов, сидели два ребенка: один спал, прислонившись ко второму, который смотрел прямо на Венеру-куна. Он смотрел долго и пристально, словно ожидал увидеть здесь именно Венеру, и его узкие глаза растягивались, открывая желтоватые белки.

Венера-кун, вздрагивая от восторга и нетерпения, аккуратно подполз поближе и уставился на узкоглазого, открыв рот. Он первый раз видел такого.

— Меня, — начал он почему-то шепотом. — Меня Венера зовут.

Узкоглазый молчал. Венера беспокойно сглотнул и уселся рядом с ним.

— Меня мама сюда за грибами прислала, — доверительно сообщил он. — Вы тоже их собираете?

Мальчик взглянул на него, потом вниз, на первого ребенка. Тот лежал неподвижно, будто умер, но Венера видел, как едва заметно поднимается и опускается живот.

— А-а-а, — понимающе протянул Венера и закивал. — Это твой друг?

Узкоглазый едва заметно кивнул и обнял своего друга. Венере показалось, что они сейчас встанут и уйдут, поэтому он поспешно схватил мальчика за узкое колено и выпалил:

— Я тоже хочу быть другом!

Удивленно задрав узкие брови, мальчик тоже положил свою руку на Венерино колено и посмотрел тому в глаза. Задохнувшись на мгновение, Венера-кун подобрался ближе и положил свою голову на чужое плечо. Стало тепло и спокойно: внутри еще тихо тлел восторженный рев, и колено сжимала тяжелая рука.

Так Венера и уснул. А на утро оказалось, что это Саша и Мария — близнецы. Саша всегда молчал, а Мария была очень красивой — такой красивой, что взгляд Венеры все время лип к ней. Тогда он все ждал, что они исчезнут, поэтому постоянно был рядом. Смотрел.

Когда Венера-кун дошел до края дружелюбного поля, показалась дорога, а через, на другой стороне, виднелось большое и железное — обитель дяди Ламы. Острые обломки резали воздух— казалось, они когда-нибудь точно достигнут неба. За обломками не было многоэтажек— длинное, шероховатое небо давало месту простор.

Хотелось бежать.

Венера не часто заходил так далеко в эту сторону: дыра на поверхности земли, где находилась школа, ограничивалакакие-либо пешеходные возможности. Поэтому по ночам он обычно ходил в другую сторону и по камням взбирался наверх.

Сейчас там ничего не было. Исчезли грибы: одна земля, бурая и сухая, –к ней не хотелось прикасаться. Однако выше и дальше, в темном небе всегда зажигались яркие точки звезд.То место Сашка особенно не любил — Венере казалось, что тараканье восприятие не может насладиться таким близким небом, поэтому он сидел на поверхности в одиночестве. Сашки там точно нет. Если он и ушел куда-то, то дядя Лама должен был это увидеть.

***

Дядя Лама был кентавром. Человеческое тело заканчивалось торсом, а дальше — туловище лошади, длинное и гладкое. Если считать все руки-ноги Ламы, то их было шесть, и это немного пугало Венеру. Ему казалось, что в какой-то момент кентавр просто встанет на задние лапы и еще больше возвысится над землей.

Его кожа была черной, будто он макался в копоти, а глаза — опухшие и красные. Вокруг Ламы всегда витал дым — тихим шлейфом он струился за ним, окутывал его мощное конское тело. Когда Венера попадал в этот дым, то всегда терял пространство и себя: ему хотелось смеяться и плакать, а вокруг, среди мешанины ржавых железок сразу же появлялись яркие тени. Они тоже смеялись и плакали.

Волос Лама не имел, а маску носил из кожи: она закрывала все лицо и часть шеи — лишь расползшиеся дырки для глаз и рваная прореха рта. Маска плотно обтягивала дядин череп, оставляя макушку открытой. Раньше оттуда торчала тонкая и жухлая белая косичка — но внезапно ее не стало.

Когда Венера зашел на территорию кентавра — дядя уже сидел около костра и пялился в огонь. Его опухшие глаза глянцево блестели, и черные губы задумчиво жевали мятую дымилку.

— Привет, — улыбнулся Венера и уселся рядом с костром, на старый драный диван. В задницу тут же уперлась пружина, и Венера-кун ненавязчиво переместился вдоль.

Дядя Лама кивнул. Большое туловище пропадало в пространстве яркого красного света — черное и скользкое — оно таилось где-то в боковом зрении.

В ночи скрипели цикады.

— Жаль, — тихо проговорил Лама, не отводя взгляда от костра. — Сверчков не осталось.

Венера посмотрел на кентавра.

— А что такое сверчки, дядь?

Лама медленно протянул большую черную ладонь назад и достал из темноты маленькую металлическую коробочку. Там он хранил свои дымилки.

— Сверчки, Венера, это прошлое.

Венера-кун прищурился и подобрал ноги. Пятки начинало припекать.

— Прошлое? Дядь, ты — это прошлое.

— Они могли летать, — мечтательно проговорил кентавр, скручивая дымилку. Красные глаза снова становились равнодушными, исчезла тоска. Вот он, кентавр дядя Лама — сонный и большой, с травяными легкими.

— Правда? — удивился Венера и вытянул шею, словно так он сам смог бы взлететь. — Прямо по небу?

Дядя Лама молчал. Внезапно их настигла тишина.

В небо улетал пепел: тихий и легкий. Венера смотрел на него и слышал, как громко затягивается Лама — и так же оглушительно выдыхает. Выдыхает тяжело, но с облегчением. Далее неизменно следует кашель: такой же надтреснутый.

Пока правила тишина, Венера-кун успел прикорнуть: он сознательно отгонял мысли — и вызывал сонливость. Дядя Лама сходил за чайником в свой обломочный дом— и поставил чай. Венера слушал секундные взрывы в поле, и ему казалось, будто это не он здесь лежит, а одно его сознание, без костяной подпорки: он парил над диваном, и его тело таяло в мягком жаре, идущим от костра.

— Скажи мне, пацан, — начал кентавр. — Зачем ты пришел?

Венера открыл глаза и лег на спину — в диване сместились железки. Над головой застыло небо. Сладко запахло какими-то травами.

— Ты же не любишь мое место, — продолжал Лама. — Говоришь, убогое.

Он громко ворошил угли железной палкой, и этот звук не давал Венере сказать.

— Вчера я слышал, как в поле исчезали взрыво-псы. Сашка ушел?

Его слова ползли медленно, словно сквозь вату: Венера ясно слышал тяжелый и плотный, как гром, Ламин голос, а слова — слова вплетались в сознание уже после.

— Сашка пропал, — сказал Венера, и голос его не дрогнул. Стоило ему открыть рот, как ранка в углу болезненно дернулась.

— Да ну.

Чайник отчаянно завизжал — вдалеке изнуряюще и жалко завыл кошко-червь. Кентавр тяжело встал, пошатнулся, но снял чайник.

— Ты не видел его, дядь? — спросил Венера. Его взгляд прилип к широкому черному телу лошади. Оно блестело в ночи, а под кожей виднелись нечеловеческие кости.

— Помню, он бегал недавно. Искал что-то.

Венера открыл рот и снова закрыл его. Он знал, что Ламе все равно. Знал, что не найдет. Только почему-то это знание все больше давило — привычная легкость, что летала в теле, оседала вниз.

— Как твоя мама? — спросил кентавр. Маска его затрещала, и Венера-кун тут же повернулся лицом к спинке дивана.

— Ушла.

— А отец?

— И он, — задумался Венера. — И он, скорее всего. Порознь не уходят. Мне так мама говорила.

Лама громко отхлебнул из кружки и тут же закашлялся. Венера чувствовал спиной жар костра и думал о том, что пора в школу. Надо мать закопать — и отцатоже. Скорее всего.

Встав с дивана, Венера посмотрел на кентавра. Тот глядел мимо, и красные опухшие глаза его плавали в глазницах— Венера-кун не видел радужки. В больших черных руках белела керамическая кружка.

— Пацан, ты, — начал Лама и вдруг смолк. Повернув голову в сторону обломков, он напрягся всем телом: взбугрились мышцы на гладкой черной спине, маска затрещала, не давая прорваться незнакомому лицу.

Из темноты к ним медленно вылезла шуршоболь.

Шуршоболь — это остатки. Остатки после болезни, которая делит человека пополам — без причины и следствия, тело разрывается посередине, и вот, две половинки уже ползут в разные стороны. Их использовали как почту, как подставку для шляп и чайный столик, — Венера-кун всегда жалел шуршоболей. Ему казалось, что жить без половины себя — это очень больно.

Эта шуршоболь была нижняя: ее половинчатое тело стояло твердо и уверенно, соломенная шляпа, накинутая на бедра, золотилась в свете костра. Коленки были такие же, как у Венеры — ободранные и грязные, с налипшими травинками. Венере-куну сразу понравились эти коленки.

Высоко поднимая ноги, шуршоболь подошла к Ламе. Тот постоял немного, все так же смотря в никуда, наконец, поднял соломенную шляпу. Если бы Венера знал лицо кентавра, он сказал бы, что тот удивился.

— Это тебе, пацан, — сказал Лама и протянул Венере старый диктофон.

Он был прямоугольной формы и серого цвета. Венера-кун никогда не видел такой серый цвет.Пожав плечами, он нажал на стертую круглую кнопку сбоку.

— Я нашел Марию, — сказал диктофон.

Рука у Венеры безвольно разжалась.

Диктофон глухо упал на землю. Венера-кун пялился на свою раскрытую руку и не думал. Он пытался подумать, но мозг его на мгновение куда-то запропастился.

— Пацан, — позвал кентавр.

Венера-кун нахмурился и присел, чтобы подобрать выпавший диктофон. Неуклюже растопырив грязные пальцы, он обхватил прямоугольный бок и снова нажал круглую кнопку.

— Я нашел Марию.

Внутри тела бродил непонятный шум, а сердце стучало где-то в ушах. Глаза внезапно высохли и зачесались, будто просясь наружу, и жесткий язык прилип к небу. Венера сидел на корточках и держал в руках прямоугольный диктофон –а лицо его все сжималось и сжималось.

Он впервые слышал голос Сашки.

— Пацан, — повторил дядя Лама и мягко пнул Венеру копытом в бок. Тот покачнулся и осел на землю, прижав каменные ноги к груди. В голове было легко: как в пустой бутылке сквозило, а череп наоборот –словно с каждой секундой тяжелее становился. Гуще. Словно чужой череп, уже не Венерин.

Кентавр стоял над сжавшимся Венерой-куном и смотрел на диктофон, который трещал под хваткой тонких грязных пальцев. Сжав зубами погнутую дымилку, Лама потянулся к Венере, но тот вскочил, мазнул оглушенными глазами мимо кентавра и понесся сквозь обломки.

***

Перед глазами мелькали мутные моменты. Вот Сашка закидывает голову назад и молча смеется, разинув свой красный рот. Вот Мария смотрит на Венеру узкими глазами — смотрит долго и изучающе, а потом резко отворачивается, поймав Венерин взгляд. Вот медленно идет высокий дядя Лама, и на его широкой спине восседает тонкая Мария, закутанная в Сашкин свитер — у них был один-единственный свитер, на двоих. Вот идут они втроем: Венера, Сашка и Мария, а рядом радостно порхает Венерина мать — она только вчера превратилась, и ей так легко, так весело. А вот момент, когда Мария ушла: тогда Сашка все также молча смотрел ей вслед, а когда Венера хотел взять его за руку, Сашка молча дернулся и убежал в школу.

Моменты были старые, почти забытые, но яркие и живые — они слепили Венеру: слабое чувство поселилось внутри, почти живое. Оно разрывало грудь.

Когда перед ним возникла школьная дверь, Венера-кун схватился за ручку и рванул ее на себя. Протолкнувшись внутрь, Венера ободрал плечом косяк и спотыкнулся о незаметный порожек: через мгновение он уже лежал на холодном бетонном полу. Пол был идеально гладкий и твердый — Венере казалось, что пол лежал здесь всегда, а сейчас прибежал он и все испортил. Испортил жизнь полу.

Перед глазами висела чернота: взгляд плавал — дергался в стороны, будто бешеный. Дыхание рвалось туда-сюда, сердце бешено качало кипяченуюкровь. И судорога, мелкая и противная, ходила по телу: зубы дробились и немели, а пальцы выкручивались сами по себе, нажимая дурацкую круглую кнопку.

— Я нашел Марию, — повторял диктофон и Венера-кун снова пропадал.

Он лежал долго — по крайней мере, ему так казалось. На улице скрипели цикады и светила тухлая луна, а Венера все лежал и пялился в потолок.

А потом он почувствовал, что рядом с ним лежит кто-то еще. Венера повернул голову и увидел длинный и ровный клюв. Узкие глаза как всегда зло глядели на него.

— Что, — начал Венера и замолчал. Он хотел спросить «Что случилось?» и «Где Сашка?», но его мозг внезапно сжался и губы сомкнулись. Перед глазами темнел огромный клюв: весь в щербинках и царапинах, он был каким-то неестественным заменителем носа. Венера-кун видел много мутаций, но эта казалась неправильной. Ненужной.

Мария открыла свой клюв и крякнула. Крякнула она тоже зло — вибрирующе.

В этот момент пальцы Венеры в очередной раз дернулись, и по холлу прокатился Сашкин голос:

— Я нашел Марию.

Злой взгляд тут же метнулся вниз — Мария вскочила, нагнулась и схватила диктофон. Ее зеленые резиновые сапоги глухо скрипели в тишине, эхом отдаваясь в Венерином мозге. Ощупав диктофон, Мариясжала его в ладонях и быстро зашуршалапрочь, к той самой разрушенной лестнице.

Венера-кун не хотел вставать. Ему все казалось глупым и напрасным. Подумав о том, что он, скорее всего, знает, зачем она вернулась, Венера болезненно скривился. Пришлось вставать.

Так и было.

Около лестницы, на ровном полу, лежал спокойный Сашка: пузом вниз, с придавленными тонкими ногами-палочками. Усики замерли навсегда, а на твердом боку была протерта вмятина.

Повернув голову к Марии, Венера-кун открыл сухой и гадкий рот:

— Что ты хочешь от меня?

Она не ответила — только беспокойно пожала плечами и стрельнула глазами по сторонам. Ее тяжелый клюв тянул голову в стороны и издавай мелкие, но глубокие звуки. «Ку», — выходило из клюва. А потом снова: «Гу».

Венера смотрел то на Марию, то на Сашку, и все ждал чего-то. Наконец, Мария словно очнулась, ее хрупкое тело тряхнуло, — и вот, она уже тянет какую-то бумажку.

Это была фантик: разноцветный и шуршащий. «Он хател сесть меня. Я убила нож», — с трудом прочитал Венера. Нахмурившись, он посмотрел на Марию — та была нема, и все крякала это свое «Ку».

— Он искал тебя, чтобы сожрать? — спросил он.

Мария дернулась, мотнулась: по-видимому, да.

— Зачем? Он же… Он же пошел искать. Он все время смотрел в окно и… шевелил усами. Он все время шевелил усами, когда смотрел, — Венера запнулся, а затем тихо закончил. — В окно.

Он замолчал.

Воздух понемногу светлел — Венера вдруг почувствовал, как резко потянуло губу и противно кольнуло висок. Взгляд словно прилип к фантику — он хотел отвернуться, но не мог, и от этого тело становилось еще безвольнее. Подняв тяжелую руку, он стянул маску — она глухо стукнулась о бетонный пол.

— Чу, — крякнула Мария и пнула маску. Та, бесшумно проехавшись по полу, врезалась в приоткрытую дверь. Посыпалась штукатурка.

А он все также смотрел на фантик: впитывал. Ему казалось, что если он отвернется, то пропустит ответ, и тогда.… Тогда ему придется остаться вместе с Сашкой.

Мертвым Сашкой.

Рядом дернулась Мария, задев Венеру плечом, и тот тут же посмотрел на нее. Ему вдруг захотелось обвинить ее — глупое, напрасное желание. Она смотрела на него своими узкими черными глазками и щелкала клювом, а ему хотелось толкнуть ее, ударить. Ударить, чтобы она также лежала на земле пузом вниз — и тогда ее большой клюв замолчал бы навсегда.

— Иди отсюда, — тихо сказал Венера.

Она не поняла — только вопросительно крякнула. Это «чу» тут же впилось в Венерин мозг — будто что-то взорвалось рядом, затылок вспыхнул красной болью.

— Иди! — крикнул Венера и толкнул Марию.

Та упала. Как он и хотел — пузом вниз. Ее тонкие плечи затряслись, а пальцы побелели. Венера не жалел, что оттолкнул — ее жизнь обречена. Судьба матери была известна: каждый третий приобретал клюв, или рога, или крылья. Однако эти органы были гнилые — как инвалидное кресло вместо родных ног. Птичий клюв на человеческом черепе притягивал птичий мозг. На памяти Венеры один только дядя Лама смог сохранить свое людское сознание.

Ее жизнь обречена. Как и Сашкина. Пришли вместе и померли вместе.

Скрипнув зубами, Венера-кун горько скривился и пошел к Сашке. Он был большой — и черный. В рассветном свете его бока переливались, словно живые, а усы шевелил сквозняк.

Усевшись прямо на панцирь, Венера погладил Сашку по спине. Завтра он сожжет их всех — и маму и папу. И Сашку. Он сожжет школу и уйдет из ямы.

Голова болела все сильнее: ее словно тянули в разные стороны. Глаза жгло, зубы болели. Сглотнув, Венера-кун решил спеть. Сашка не любил петь, а Венера любил. Возможно, Сашка встанет и скажет ему заткнуться. И тогда Венера услышит его голос.

— Личинки моли! — хрипло выкрикнул Венера.

Его голос был слабым и убогим, поэтому Венера-кун попробовал еще раз. Набрав побольше воздуха, он заорал, заорал так громко, что уши заложило, а на лицо стала выползать глупая улыбка:

— Личинки моли!

Хрустят у меня на зубах!

Личинки моли!

Я приютил их в своих башмаках! — орал он, и Сашкин бок казался таким теплым под его ладонью.

Точно. Завтра он точно сожжет их всех.