От тоски не умирают (гет)

Он сказал ей однажды: «А знаешь, в тебе столько света, что Сириус, Альтаир, Процион и α Центавра обязаны были взорваться от зависти в день твоего рожденья. Ты перестанешь светить — и я окажусь в темноте».

Лето завершилось и отпечаталось в памяти как целая маленькая жизнь, переполненная событиями. Мите казалось: он вернулся в отвратительно скучный город одиноким, растоптанным, погибшим.

Осень заунывно лепетала шелестом и влагой о том, что всё интересное, солнечное и зелёное осталось позади. Сочные фрукты и только поспевшие ягоды, голубое небо и томительная жара — всё это она благополучно закрыла в прошлом и принялась раскрашивать деревья. Они сначала желтели, потом краснели, а после — постепенно теряли краски.

Ближе к зиме останутся одни обглоданными морозами чёрные кости и будут скрести и стучаться в окна. А окна все нараспашку. И внутри разгулялся сквозняк.

Порой осень бывает сказочна и чудна, когда хочется пинать собранные дворником аккуратные кучи листьев, резвиться под проливным дождём и по приходу домой озябшим пить горячий чай, кутаясь в плед. Но в этот раз старушка подвела, и, медленно увядая, природа нагоняла жуткую тоску и навевала воспоминания.

Митя слушал тяжёлую музыку и прогонял мысли головной болью и ритмичным ором, пока перепонки мечтали кровоточить и забиваться вязкой жидкостью, лишь бы не испытывать этих пыток.

Митя жмурился, прикусывал пальцы, сдерживал нелепую улыбку и всё равно, несмотря ни на что, поддавался на провокации памяти.

Где-то там, на одном из жёстких дисков, солнечная девочка замерла на фотографиях в лёгком сарафане, нескладная и высокая, со счастливой улыбкой. У неё был изящный профиль: прямой острый нос, тонкие губы и выразительный округлый подбородок.

Митя словно наяву видел её серо-зелёные глаза, непреклонно прямые ресницы, которые даже под многочисленными слоями туши не хотели завиваться.

Только приехали они в начале лета на дачу — её звонкий смех разнёсся по небольшому двору, и всё в ней, далёкое от идеала, показалось ему совершенным. Даже когда она неуклюже спотыкалась, а у него в испуге замирало сердце. Даже когда она давилась чаем, не ожидав шутки, и долго-долго кашляла, вся покраснев, а затем убегала умываться, потому что выступившие слёзы чёрными разводами разрисовали щёки. Даже когда она злилась и ругалась, капризничала и вредничала, она была настолько притягательной и прекрасной, что Митя постоянно ловил себя на мысли: «Я же люблю её, безумно, чёрт возьми, люблю».

Теперь же, оставшись в одиночестве, он бесконечно повторял её имя в тишине, пытаясь приблизиться к ней хоть на миг. Ему хотелось скопировать все её вредные привычки и забавные жесты, скопировать её манеру общаться и насмешливо морщить нос.

Иногда он думал, что сходит с ума, потому что порой желал просить у неё, чтобы она заполнила всю его жизнь собой, всю до краёв, не пролив ни единой капли, — так мало этой солнечной девочки в его жизни.

Так мало, непростительно мало одного лета! И, кажется, даже вечность с ней станет одним лишь мигом и пролетит, незаметно умчится…

Остановите, пожалуйста, время. Остановите его навсегда.

Этим летом, когда от жары спасу не было, они ходили купаться на реку, где плескались, словно малые дети, и пару раз в шутку топили друг друга.

Митя укутывал её в полотенце и обнимал на секунду, затем они садились у берега, и она смотрела на девушек в купальниках с некоторым весельем, пихала его в бок локтём и лукаво восклицала: «Мне бы такие ножки!». Но не было зависти в её голосе, совсем не было. Что-то другое сияло в ней, что-то переполняло её… ах да, любовь! Любовь ко всему живому.

От солнечной девочки света исходило столько же, сколько от звёзд, и Митя говорил, глядя на неё сонными, влюблёнными глазами, подперев рукой голову: «Хочешь, я подарю тебе все галактики во Вселенной?». Она смеялась и мотала головой из стороны в сторону. Митя не мог подарить ей ни звёзд, ни тем более галактик, хотя он был бы рад отдать ей весь мир.

Вместо этого они уходили в поле, где он собирал ей цветы, а она, лёжа на мягком покрывале, ловко плела венки из васильков, одуванчиков и ромашек.

Вечерами они сидели на террасе, глядя в тёмное синее небо с россыпью миллиардов крошечных огоньков. Митя рассказывал своей солнечной девочке о теориях возникновения Вселенной, а она пыталась не зевать и проявлять интерес.

Митя постоянно ощущал, что немного надоедает, что она в любую минуту может развернуться и пожелать ему спокойной ночи. Они разойдутся по разным комнатам, и тогда… тогда он не сможет невзначай коснуться её бархатной загорелой кожи, сидеть с ней, прижавшись плечом к плечу, вслушиваться в каждое слово, когда она говорит, и улыбаться от этой близости, зная, что большего она ему не позволит. А если бы позволила, он, наверное, побоялся бы к ней прикоснуться, будто она, точно иллюзия, смогла бы рассеяться тут же.

И да, это было самое тёплое лето. Для него самое тёплое, хотя солнце светило лишь июнь, а июль и август выдались на удивление дождливыми.

Холодало — разжигали вместе камин, грелись чаем и свежей выпечкой. Уютное и спокойное счастье. В такие моменты Митя готов был урчать, как кот.

Когда пришло время расстаться, Митя держал её крепко за руку, не пуская в вагон. Она смеялась, убирая пряди волос за ухо, а он то стоял на месте, не зная, можно ли наглядеться, то обнимал её долго-долго, чего раньше не делал. Он дышал ей последние пять минут их совместно проведённого отпуска, дышал в буквальном смысле этого слова — уткнувшись носом в прямые тёмные волосы.

— Я умру без тебя, — заверил и застыл, когда она отстранилась и поцеловала его в щёку.

— От тоски, Митя, не умирают.

— А ты помнишь, я рассказывал тебе, как однажды мы привезли с собой на дачу декоративную крысу? К ней всё лето ходил этот серый двойник Литтла… а затем, когда её увезли, так и свалился замертво на месте, где стояла её клетка.

— Хочешь сравнить нас с крысами? — расхохоталась. Вредина. Неужели она не чувствует, что забирает с собой его душу?

Поезд тронулся — сердце тут же встало и сдавило остановкой горло.

Говорят, от тоски не умирают, но без неё он не чувствует, что живёт. Может, всё от того, что просто осенью до безумства не хватает солнца? ведь солнце... оно у каждого своё.

* * *

Стучали в мыслях горькие и едкие слова: «Если я и забуду тебя, то виной тому будет амнезия, но, знаешь, мне кажется, первым, что я назову, когда приду в себя, станет твоё имя».

Вот уже неделю город сковывали заморозки, и он трещал, пытаясь сбросить с себя ледяную корку, а та разрасталась и покрывала каждый его сантиметр. Заиндевели чёрные угрюмые ветви. Лужи, расписанные надломленными узорами, сверкали, радуясь солнцу.

Но солнца не было над Митиной головой: оно не грело его и не светило. Оно погасло. Весь мир опостылел ему, и солнца словно не стало. Он ходил как в чёрно-белом немом кино: не слыша, не различая оттенков.

Сегодня утром раздался звонок, и он узнал, что её больше нет. Его солнечной девочки больше нет.

Она не появится в его жизни, не осветит своим присутствием целый мир, он не встретит её на улице, не узнает в толпе, не проведёт с ней ещё одного лета — самого тёплого лета. Никогда. Впредь — никогда.

Митя хотел ехать на похороны, но вместо этого остался мёрзнуть в обледеневшем городе. Сердце, зажатое в тиски, вот-вот норовило лопнуть, взорваться, разнестись по организму горячей волной осколков, распороть вены.

Если бы Митя знал, что не увидится с ней после разлуки, он бы её отпустил?

Он шагал на почту — получить посылку. Последнее, что от неё ему досталось на память. Наверное, там её витиеватым крупным почерком он найдёт ответ на единственный вопрос, измучивший его: «Почему?».

Митя не верил. Не верил, когда дочитал её письмо, где она признавалась, что, если бы не болезнь, они обязательно были бы вместе. Его одолевало осознание: у них могло быть громадное счастье, которому стало бы тесно даже в необъятной Вселенной, она любила его, тоже любила. Но решила за них двоих, что лучше будет врозь, почти чужими.

Он прижался затылком к холодной стене, чувствуя, как виски пульсируют дикой болью, копившейся вместе с бурей чувств.

Митя вспоминал, как говорил о ней с восторгом после первой их встречи, что познакомился с самым счастливым человеком на свете: «Она всегда улыбается и шутит, смеётся так заразительно и звонко, что не смеяться с ней невозможно. Она вся изнутри светится. Как солнце. Она — солнце».

Оказалось, солнце разрушалось изнутри, а никто, совсем никто не заметил. Даже Митя оказался слепым. Ну почему не принято спрашивать у людей, с каким трудом достаётся им радость?

Митя не лил слёз — глаза словно высохли, их резал песок, их кромсала на части усталость. Он перечитывал письмо, рассматривал фотографии, вертел в руках её любимую книгу, а затем проваливался в беспокойный сон.

Так продолжалось на протяжении двух недель. Он исхудал, потому что еда стала безвкусной и бесполезной. Он сутками спал, чтобы увидеть любимую девушку хотя бы во сне, но снилось ему, что весь мир, некогда охваченный пожарищем, догорел и превратился в пепел, а люди, серые и невзрачные люди стали безликими.

Что-то важное развалилось внутри: с грохотом треснуло и разлетелось в стороны, вонзилось в открытые раны, и теперь при каждом неловком движении всё тело ныло и кровоточило.

Митя часами не шевелился и, проснувшись, глядел в потолок бездумным опустевшим взглядом. Ему вырвали кусок души и сказали: «Ничего, от этого не умирают».

«Не умирают, — мысленно повторял он, — отчего же я мертвец?».

В его мире погасло солнце. Мир сначала потемнел, а затем рухнул. А Митя остался. В пустоте. Его окружало беспросветное ничего. Он не знал, как ему дальше жить.

* * *

Шли годы, мало что изменилось. Митя окончил университет, устроился на работу. Общался мало и неохотно, казался замкнутым и убитым горем. Память сопротивлялась и отказывалась забывать.

Коллеги смотрели косо и всё ждали, когда же узнают, что Митя повесится. После тщетных попыток вытащить его развеяться, неудавшихся разговоров, да и вообще первого месяца совместной работы все стали обходить его стороной.

Кроме Златы. С ней Митя говорил только раз, а она с тех пор непременно появлялась там, где был он, улыбалась ему и краснела, когда встречала уставший взгляд. Ей так хотелось подойти, обнять его и сказать: всё обязательно наладится, что бы ни случилось. Она… хотела его спасти? а могла ли?

В тот вечер Митя задержался на работе, доделывая отчёт на завтра, и — какое совпадение — Злата тоже осталась допоздна. Ему хотелось сбежать, когда она подошла и предложила пойти домой вместе, — а он согласно кивнул. Он ненавидел себя, когда вызвался её провожать, но притом послушно плёлся рядом, пока она рассказывала ему о себе по его же просьбе. И зачем он интересовался?..

Уже у подъезда, всматриваясь в голубые глаза, наблюдая в них участие и искреннее желание помочь, он думал: «Ты мне её не заменишь», но, сам себе противореча, надеялся унять боль застаревших ран, которым, видимо, не суждено зажить.

Видела ли Злата его метанья? когда коснулась оледеневших губ своими — мягкими, тёплыми… живыми.

Митя не мог ответить, нашёл ли в ней утешенье, но она помогала ему забыться, и он погружался в туманные сны, касался на пару мгновений запрятанной где-то глубоко загубленной мечты.

Иногда, когда они лежали рядом, плечом к плечу, Митя, закрыв глаза, декламировал стихи Лермонтова, а Злата молча восхищалась и не видела или, может быть, не хотела видеть, что в рифмованных строках больше правды, чем в выражениях, которыми он встречал её, развлекал и провожал. А ему отчаянно хотелось шептать:

…В твоих чертах ищу черты другие;

В глазах огонь угаснувших очей.

Митя ощущал себя подлецом и предателем, хотя никогда не был и не будет с девушкой, вместившей в себя солнце, весь мир, без неё погибший. Он утешался тем, что нужно жить дальше, оставив прошлое там, позади, но постоянно, совершая страшное преступление, застревал в этом прошлом, хотя знал, что его не вернуть.

Если бы только люди могли придумать лекарство от язв, пропитавших насквозь кровью душу. Если бы только могли извлечь воспоминания из головы...

Забавно, что порой самые счастливые моменты впоследствии причиняют больше всего боли. Их бы запрятать с таким трепетом в глубине сознания, с каким хранишь годами письма, открытки и фотографии, но... увы, те застывшие перед глазами мгновенья, от которых желаешь избавиться больше всего, именно они, самые стойкие и упрямые, живут дольше прочих.

И они жили в нём, отравляя собой каждую клетку, мешали дышать, просыпаться и пробовать с чистого листа. Какой уж там чистый лист, когда заблудился среди исписанного вдоль и поперёк, заученного наизусть текста?

* * *

Она писала, прощаясь: «Есть люди, для которых готов быть счастливым, даже если боль рвёт внутренности на лоскуты». Митя помнил каждое слово её письма, помнил, не открывая и не читая уже пять лет.

Неизменная в своём равнодушии зима трещала морозами, и он находил в ней надёжного спутника: у него внутри тоже минус двадцать. Он промёрз до костей ещё той осенью. Но дома, что бы ни случилось в его прошлом и настоящем… он обязан был зазывать в себя оттепель, ложную и короткую, хоть на пару часов.

Малышка встретила его в коридоре:

— Папа, пап, смотри! смотри: я нарисовала что! — девчушка машет рисунком, не позволяя разглядеть великую тайну на белой бумаге, смеётся, прыгает. В ней столько же света… она такое же солнце?

Митя подхватил её на руки и закружил в воздухе, слушая звонкий радостный смех, заулыбался.

— Ну-ну, — тянет ласково, — что там у тебя? Я умираю от любопытства!

— Да смотри же! — она смеётся над ним, глупым. Что он, не видит совсем? — Нас просили нарисовать, кем мы хотим стать.

— И кто же это? — он видит человечка в белом халате.

— Я стану врачом и буду помогать людям! — улыбается девчушка, а затем спрашивает тихо: — а ты кем хотел стать?

Митя задумался, и улыбка померкла. А раньше он мечтал быть астрономом и изучать громадный космос, затем… все звёзды погасли. Кроме той, что упрямо треплет его за рукав, ожидая ответа.

— Знаешь, что? я хотел стать твоим папой — о тебе только мечтать, — шепнул он ей на ухо и снова закружил, — а теперь — полетели!

Злата нашла их минут через пять в гостиной и потянулась за поцелуем. Со стороны: счастливая семья. Но, если смотреть со вниманием, Митя вглядывался в глаза дочке виновато и удручённо.

Однажды малышка спасла шаткий брак. Лишь однажды…когда, кроме скандалов и битой посуды, ничего и не было, когда единственной эмоцией служила лишь одна — злость друг на друга. Да, она, наверное, солнце для него, но уже слишком поздно бросать спасательный круг — человек пошёл камнем ко дну раньше, чем этот круг подставил надёжный бок.

* * *

Митя остался сидеть допоздна. В квартире потух последний светильник… он выждал ещё минут десять, затем достал старые фотографии, где улыбалась счастливая девушка, и попытался найти в знакомых чертах хоть что-нибудь, что указало бы на дикую боль. Пытался, но не находил.

Он откинулся на спинку стула и надолго закрыл глаза. Сколько лет уже прошло с тех пор? Кажется, он сбился со счёта. Память всё ещё давит на горло, выхватывает из лёгких неподъёмный воздух. Он провёл по лицу руками и выдохнул так тяжело, словно пытался вытолкнуть душу, если, конечно, от неё хоть что-то осталось, кроме кровавого месива.

Митя посидел ещё полчаса, избавляясь от мыслей, затем рука потянулась к таблеткам. Как легко — закрыть глаза и больше не открыть, оставить и жену, и дочь гадать, где они оступились.

Завтра Злата найдёт его спящим. Спящим запомнит в гробу. А что с его маленькой дочерью? Об этом он пытался не думать.

Завтра знакомые в недоумении переспросят: «Что-что случилось?». Наверняка все они потом обменяются на похоронах недоверчивыми взглядами, ожидая, что ослышались. А коллеги, они одни, видевшие, как Митя, настоящий Митя без фальшивой улыбки и притянутой за уши радости, надолго уходит в себя, оставляя работу под угрозой увольнения, погибает, наконец-то дождутся новости, что его не стало.

Какой-то дурацкий конец. Митя опустошил банку с таблетками. Закрыл глаза, ожидая, когда весь этот ад завершится. И в последние минуты он… улыбался, потому что видел перед собой её радостные глаза с непослушными прямыми ресницами.

Когда потом дочь спросит: «Папа умер?» с детской безнадёжной прямолинейностью, Злата покачает головой. «Да он и не жил».

* * *

От тоски не умирают. Умирают от болезни, старости и по глупости. Но биение сердца — всегда ли признак живой души?