Брамея Христофа (гет)

Он соткан из соблазна, свит умелыми руками природы из парчи и бархата, благословлен самой ночью. Его кожа — белоснежный шелк, с вплетенными в него тончайшими нитями синих жилок; жесты точны и наполнены смыслом. Он завораживает дыханием, притягивает взглядом, сводит с ума. Само совершенство. Он знает об этом и не хочет знать; гордится и мучается от этого. Приходит и дает жизнь, уходит и отнимает ее до следующей встречи. Преступен и невинен, велик и ничтожен. Он — все…

Сегодня он не пришел. Пустая комната и несмятая постель. Запотевшее стекло. Байковый халат и одиночество. Клетка. И не хватает воздуха: он унес. За окном тихая летняя ночь, наполненная жужжанием цикад и стрекотом кузнечиков. За дверью — огромный замок, пустой и холодный, как ночи без него. Как сегодня. Капли воды падают с мокрых волос на пушистый ковер. Слезы тоски не успевают за ними, оставаясь дорожками на щеках.

Он не постучит — просто войдет и сядет в кресло, откинув мантию в угол. Закроет глаза и тихо произнесет мое имя. Я услышу, даже если он просто подумает его — если только подумает обо мне. Я обовью руками его шею и уткнусь носом в белоснежные густые длинные волосы. Вдохну его аромат, который нельзя описать словами. Голова закружится, и сердце забьется в диком ритме ритуальных танцев. Он посадит меня на колени и прижмет к груди, наклонит голову, едва коснется губами моего лба, и я забуду все на свете, кроме этого человека — его не забыть никогда…

Он вносится в жизнь ураганом, сбивая все преграды на своем пути, отбрасывая принципы. Я помню его таким с самого начала. Там, на банкете. Люциус резко переходит от одного гостя к другому, шутит, делает комплименты дамам, неустанно улыбается. Его улыбка способна оживить любую пустыню. Он похож на Диониса, только без крыльев на сандалиях. Молодой и полный энергии, он красив, богат и пока что свободен. Желает угодить всем, произвести впечатление, ибо это его первый «взрослый» прием. Я устаю наблюдать за ним.

Вечер на исходе, и Люциус тоже устал, хотя старается скрыть это. На улице хлопьями идет снег. Стою одна у окна и смотрю вдаль, на окутанный седым туманом лик луны. Мне кажется, я слышу вой волков далеко-далеко. Там, где нет суеты и маскарада, где на берегу поросшего камышом лесного озера стоит крошечная хижина, — там, где хочется быть.

— Вы пришли с братом, не так ли? – оборачиваюсь чуть резче, чем положено по правилам этикета, и вижу его. Люциус преисполнен достоинства и коварства, чести и хитрости. Окидывает меня взглядом хозяина, надменным и пустым: развлекать гостей — все же обязанность, а не удовольствие. Со скучающе-безразличным выражением лица почтительно киваю головой. Он проводит пальцем по подбородку и усмехается чему-то, пытаясь подавить зевоту. Уже тогда предвидит, что я приму сторону Дамблдора.

Люциус найдет меня через много лет. Преодолеет все защитные заклятия и войдет в мой альков, спрятанный в чаще от посторонних глаз. Мельком взглянет на луну и вспомнит тот вечер; склонится над моей постелью и будет долго смотреть, как я сплю, как вздрагивают мои ресницы, шевелятся губы, розовеют щеки. Сладкий, пустой сон. Он разрушит его. Черный плащ и белая маска, бархатные перчатки и кожаные сапоги. Тонкая палочка — продолжение узкой кисти. Всего одно слово: "Империо!" — и вот я уже бреду за ним, подчиняясь глубокому голосу. Мне хорошо и спокойно. Я иду навстречу смерти, но не понимаю этого — не понимаю ничего. Люциус идет впереди — волевая осанка, уверенная походка. Нет сил сопротивляться. И нет желания. Он берет мою руку и аппарирует, унося за собой в волшебный мир грез, где все серьезнее, чем в жизни. Потому что там есть смерть.

О ней никто не говорит, но она мхом расползается по каменным стенам подземелья, иглами соломы впивается в кожу, струйками затхлой воды стекает по подбородку, утоляя жажду. Он ушел. Оставил меня и ушел. Секунды покорно складываются в минуты, минуты — в часы, часы — в вечность. Время останавливается, и кажется, его можно потрогать, подержать в руках, ощутить, как оно песком просачивается сквозь пальцы. Оно останавливается для того, кто скован бездействием и неизвестностью прочнее, чем кандалами. За стенами подземелья время несется гораздо быстрее. Скорость времени — это свобода.

Люциус приходит позже. Без маски и плаща, окутанный магическим светом от пламени факелов. Легкая усмешка, сощуренные от полумрака глаза. Свет и тьма отражаются на благородном лице. Он проклят и отмечен.

Проходит на середину подземелья, и его аромат разливается по темнице резковатым запахом мужчины, сочным и свежим. Я невольно застываю, любуясь им и не веря, что мне выпало счастье видеть такое чудо. Забываю все на свете. В этом мире есть только он и частичка меня — самая лучшая.

Он должен убить. Но медлит, то ли упиваясь моментом, то ли мучаясь. Его палочка поднимается плавно и неторопливо — он все успеет. Я тихо вскрикиваю и подсознательно пытаюсь защититься, закрыв руками лицо, зарывшись в солому. Он смотрит с удивлением и интересом, как будто я — первая его жертва. Но это далеко не так.

— Ты боишься, — медленно произносит Люциус, и его голос успокаивает. Я вдруг понимаю, что он не произнесет страшных слов. Просто чувствую это. Как будто падший ангел сидит на его плече, как будто раскаявшийся демон стоит сзади. Люциус выгибает бровь дугой и продолжает взирать на меня. Отнимаю руки от лица и тоже смотрю на него, невольно восхищаясь.

— Не боюсь, — тихо произношу я, как под наркозом, и он отступает на шаг. Знает, страх необходим. Иначе нет смысла в его утонченных движениях, в гримасах, так идущих ему. Люциус стоит передо мной, слегка растерянный и прекрасный. Сейчас он даже сам не понимает, насколько прекрасен. И вдруг я улыбаюсь. На душе тепло и весело рядом с ним. И неважно, что я лежу на грязной соломе, неважно, что на меня направлена палочка одного из искуснейших темных магов. Волосы слиплись, ноги замерзли, но я могу просидеть так сколь угодно долго, лишь бы он был рядом. А он рядом — улыбается в ответ и опускает палочку. Люциус не испугался, нет. Не поступился своими принципами. Просто почувствовал меня, смог уловить биение моего сердца в легком ветерке, колыхнувшем пламя свечи. Вдохнул мой запах, смешанный с его собственным. Заметил нежность в моих глазах. Он не встречал ее раньше. Ее, чистую, без примеси лести и цинизма, без ржавчины обмана, без налета хитрости. Обычную человеческую нежность. И немного любви. Совсем чуть-чуть. Ее хватит только на то, чтобы принять решение и оставить меня. Дышать, видеть, слышать, чувствовать, но не жить. Без него я теперь жить не смогу. Только он еще не понял этого.

Дни тянутся бесконечно долго. А Люциус не приходит. Когда догорает закат, я начинаю петь. Пою все песни, которые знаю. Вглядываюсь во тьму за окном. Никого, ничего. И только ветер уносит мои слова вдаль, передавая ему. Он слышит меня, я знаю. Мои песни мешают ему спать, думать, варить яды и убивать людей. Они проникают в его душу и расползаются в ней серебряными змеями. Ближе и ближе к сердцу. И когда одна из них ужалит, Люциус придет. Не сможет не прийти. Я пою.

Он приходит. Подходит ко мне и сжимает тонкими длинными пальцами мой подбородок. Вглядывается в мое лицо, надеясь найти там хотя бы тень темной магии. Но лицо чисто. Оно светится изнутри от рвущейся наружу радости. Счастье наполняет меня, накрывая с головой и захватывая его в плен. Я слишком долго жду… И он понимает. Понимает. Лишь едва касается губами моих губ, а потом резко отходит, испугавшись собственного поступка. На бледных щеках проступает почти невидимый румянец, и я подхожу ближе. Провожу пальцем по его скуле. Смотрю только в глаза. И улетаю к звездам: сколько чувств в этих глазах! В них и сияние луны, и мольба дождя, и глубина ночи. Люциус сдается. Он в моей власти точно так же, как я — в его. Быстро выходит из подземелья, почти выбегает в смятении. И никто не может ему помочь. Даже я. Но он справится с этой бурей чувств. Ведь все бывает в первый раз. Даже у Пожирателя смерти.

Я сижу на соломе и вожу руками по телу. Точно так же делает сейчас он, стоя перед зеркалом. Разглядывает себя и не узнает — слишком уж сильно изменился за какой-то миг. За мгновение, отнявшее его привычный мир, погрузившее его во вселенную одного поцелуя, одного взгляда, одного прикосновения, которыми можно выразить больше, чем сотней слов, тысячей вздохов, миллионом стонов. Он проводит пальцем по губам, ощущая мой вкус, все еще порхающий вокруг и не дающий покоя, запирающий все посторонние мысли. Что такое идея, чистота крови, борьба с неверными по сравнению с одним лишь поцелуем?! Когда дыхание становится одним на двоих, невозможно вспомнить о том, что за плечами висит неисполненный приказ, несовершившееся убийство. Люциус встряхивает головой, и волосы рассыпаются по лицу, как тонкая паутинка. Наваждение проходит. Он снова пытается вернуться в мир страстей и обмана, политики и приказов, виски и даже женщин. Только не может. На его губах застыл мой вкус. Этот вкус будет гнать его все ниже и ниже в подземелья. Будет заставлять врать Темному Лорду, укрывая меня. Для всех меня уже нет. Для всех, но не для него.

Люциус не захочет дать слабину. Пожелает чувствовать себя хозяином положения. Он жаждет вырваться из плена чувств, а потому снова спускается ко мне. Открывает тяжелую дверь и проходит. Его глаза горят, щеки пылают, дыхание сбивается. В нем кипит гнев, полыхает пламя страсти, бурлит волна уверенности. Я встаю ему навстречу. Мне незачем и нечему сопротивляться. Противиться ему значило бы противиться себе. Он достает палочку и резко вскидывает ее, произнося заклинание. Я падаю на холодный пол и начинаю биться в агонии. Мое тело разрывает на куски, колет и режет, жжет и ломает. Кричу и рыдаю, но не прошу пощады. Я приму все от него — и понимаю это. А Люциус ждет. Томится в ожидании одного лишь слова. И мучается сейчас не меньше меня. «Хватит!» Я никогда не скажу, он никогда не услышит. Опускает палочку и вытирает со лба крупные капли пота, соленого, как и мои слезы. А я лежу, не в силах подняться. Мое тело растерзано, душа горит. Все будет так, как должно быть. А Люциус устало вздыхает. Садится рядом со мной на пол и смотрит на меня. Моя одежда грязна, от меня пахнет потом, я тяжело дышу, пытаясь прийти в себя. Но это именно то, что он хочет видеть. Сверлит меня взглядом почти жадно, в его глазах горит желание. Что ему до этих напудренных, расфуфыренных женщин, чопорных и холодных, не умеющих любить! Он склоняется надо мной почти по-звериному и полной грудью втягивает мой запах. Его длинные волосы касаются моего лица и щекочут. Люциус наблюдает за мной. Хочет видеть, как я открою один глаз, потом другой, как растопырю пальцы на руках, пытаясь почувствовать их все. Он никогда раньше не встречал взгляд человека, только что перенесшего Круцио. Никогда не видел, чтобы в таких глазах не было ненависти. Он вдыхает полной грудью и выдыхает шумно, почти со стоном, а потом проводит ладонью по моему лбу, и я чувствую, как боль уходит.

— Это было достойно, — говорит Люциус, заполняя тишину приятным баритоном. Он все еще склонился надо мной, и я не могу подняться. Руки и ноги начинают затекать, но это ничего не значит. Сейчас в мире не существует ничего, кроме него и чувства безграничной любви, которое растет во мне с каждой минутой. Я знаю: он больше никогда не причинит мне боль.

Люциус снова покидает меня, так и не сказав ничего, не спросив. Что знает он обо мне, кроме того, что я — член Ордена Феникса, бывшая сотрудница Министерства, вербовавшая сторонников Дамблдора; отшельница, изучающая самую древнюю белую магию? Что может он ждать от меня, ставшей причиной смерти двоих его соратников?! На что надеюсь я? Мы оба не знаем. Потому что идет война. Стратегия и тактика. Цели и задачи. Планы и действия. Осторожно, на ощупь. Никто не сражен еще. Последняя схватка впереди. Только без меня. И без него, пожалуйста!

Я подхожу к окну и вдыхаю аромат дождя. Осенний дождь самый чистый. Он уносит скорбь душного лета, впитавшуюся в землю, в корни деревьев. Ветерок приносит мне стайку пожелтевших листьев. Они танцуют для меня свой необыкновенный вальс, то прижимаясь друг к другу, то отлетая в разные стороны, чтобы потом встретиться вновь. Листья просачиваются сквозь решетку и ложатся на мои колени.

Люциус не спит. Он стоит у окна и провожает взглядом стайку листьев, скрывшихся в темноте где-то у самой земли. Вспоминает обо мне. Перед его глазами — мое лицо, и он не может отогнать этот образ. Люциус знал, что члены Ордена будут искать меня. Знал, что Темный Лорд желает избавиться от меня. И пошел против всех. Он закрывает глаза и прислушивается к тишине. Тишина шепчется. От этого становится не по себе. Люциус все еще хочет верить, что не сдался мне. Надеется убедить себя, что плен вымотает меня и заставит рассказать все, что я знаю. Но у него не получается. Он достаточно умен, чтобы понимать: меня не остановили бы решетки, запирающие заклинания и подземелья, реши я убежать от него. Но Люциус слишком устал, чтобы осознать, почему я не делаю этого.

Он опускается в кресло и тихо стонет. Его тело напряжено, оно жаждет разрядки, отдыха, свободы. Свободы у него нет. Он застрял между мирами, между чувством и долгом, между любовью и ненавистью. И лучший способ разобраться в себе — забыть меня. И Люциус забывает: работает лучше всех, упивается лучшими женщинами, плетет отменные интриги, не приходит ко мне.

Только время знает, как ему трудно. Только бессонные ночи могут рассказать, как он мучается. Только медленные минуты ведают, как тяжело ожидание забвения. А есть еще магия. Черная магия, заставляющая вырезать память, кроить ее и моделировать по желанию мастера. Люциус — мастер. Сколько памятей сшил он, скольким людям изменил судьбу. Он опытен. Очень опытен...

Стоит один в кабинете и смотрит на стол. На столе — три предмета: книга, палочка и флакон. Надо только решиться и выбрать что-то одно. Зелье, сваренное умелыми руками, переливается всеми оттенками красного. Цвет крови, опасности и боли, цвет румянца, зари и любви… Волшебная палочка будет помнить все, даже если он забудет. Расчетливый Империо, застывший на губах Авада Кедавра, сорвавшийся в диком порыве Круцио… Книга не оставит ничего — надо только вычеркнуть ненужные строчки. Быстро и просто. Он открывает книгу памяти и заносит руку над пожелтевшей страницей. Над историей своей жизни. Взгляд случайно падает на слово, и его обдает жаром, заставляя перечитать абзац от начала до конца. Грифель выпадает из белоснежной руки. Пальцы сжимаются в кулак и с силой опускаются на стол. Флакон подскакивает и падает, разбиваясь об пол. Комната наполняется шипением алой жидкости, прожигающей камень. Камень тоже хранил воспоминания. Он помнил все ноги, ступавшие на него. Помнил, а теперь забыл. Поверхность впитала пурпурный состав, не оставив и следа.

Люциус злится. Мечется по кабинету, забыв о хладнокровии. Он другой, в нем кипят чувства. Он меняется. Не идет на поводу у эмоций — просто не может успокоиться. Сами звезды играют на струнах его души. Само солнце освещает крошечную частичку его сердца, где должна зажечься любовь. Любовь мужчины. Она не сделает его лучше, не поможет стать милосерднее и полюбить магглов, не заставит предать свои идеалы. Она просто подарит смысл жизни, заставит творить, гореть.

Я жду его. Осень давно сменилась зимой. Земля остыла и покрылась тонкой пленкой холода. Иней облепил решетку. Мороз намел снега в мое нехитрое пристанище. Мне холодно. Задыхаюсь от кашля и стараюсь поглубже зарываться в солому. Я съедаю все, что приносит эльф, без остатка. Кожа ноет и чешется. Волосы скатались так, словно на голове у меня валенная шляпа, а не подобие прически. Я не моюсь уже четыре месяца. Но мне все равно. Жду его.

Люциус входит, и ветер задувает его свечу. Он вглядывается в темноту и морщит нос, не привыкший к тухлому запаху гнили и грязи. Я не встаю. Просто лежу и любуюсь им. Люциус поддевает носком сапога край подстилки и касается моей ноги. Я интуитивно поджимаю ее и на секунду закрываю глаза, пытаясь предугадать его дальнейшие действия.

— Сколько тебе нужно времени, чтобы выбраться отсюда? – спрашивает он, отходя от меня.

— Несколько секунд, — говорю я внезапно прорезавшимся сквозь хрипоту голосом.

— Так почему ты все еще здесь? – голос ломается: он догадывается об ответе.

— По той же причине, по которой ты еще не убил меня.

Даже в темноте видно, как досада растекается по его щекам, спускаясь на шею и разливаясь по груди, которая белым пятном светится из расстегнутого ворота черной рубашки.

— Посмотри, что с тобой стало, — он брезгливо морщится и отступает ближе к выходу. Я, как сквозь сон, оглядываю себя, но не вижу ничего, кроме свечения, которое исходит от всего моего существа. Это оттого, что он рядом. И я непонимающе гляжу на него: разве он не видит?

Люциус видит. Просто не желает показывать этого. Только прикрывает глаза длинными, как стрелы, ресницами и облокачивается на дверь. Ватные ноги не держат его. Он смирился. И на душе стало легче. Как будто поток воды унес темный туман, окутывающий его. Теперь и я замечаю — он тоже светится изнутри.

— Иди за мной, — Люциус не смотрит на меня.

Мы выходим из подземелья. Факелы, сонные картины на стенах. Он подводит меня к комнате и пропускает вперед, тут же закрывая за мной дверь. Остается в коридоре. Стоит, прислонившись к дверному косяку, и слушает. Слышит, как я осматриваюсь, как иду в ванную и включаю воду, как струи сбегают по моему телу, как хрустят под мыльной пеной длинные волосы...

Люциус медленно поднимается в спальню и ложится в постель. Завтра будет новый день. Все встанет на свои места. Он войдет в мою комнату, сядет в кресло и тихо произнесет мое имя. И я услышу, даже если он просто подумает его. Я выйду из ванной, и в комнату ворвется запах фиалок. Сяду к нему на колени и тихо скажу:

— Я так люблю тебя.

Он ничего не ответит. Только крепко обнимет меня и начнет покрывать мое тело быстрыми поцелуями, похожими на легкие укусы, обжигающие кожу и приводящие в восторг. Люциус торопится — боится, что я передумаю. Просто его еще никто не любил по-настоящему. Он не хочет потерять это чувство. Не может его потерять. Не может рисковать напрасно.

Любит ли он меня? Я не знаю. До сих пор не знаю. Но приходит каждый день. Мне хорошо с ним. И Люциус не замечает, как от меня к нему тянутся тонкие золотистые нити, прочные, но невесомые и хрупкие. Нас связывает любовь. Моя любовь. Не судьба, не пророчество, не обязательство или прихоть.

Зима сменяется весной, весна клонится к лету. Я все еще живу в этой комнате. И каждый день жду его, каждый раз по-новому. Ни на что не надеюсь — мне ничего от него не нужно. Только он сам. Только его близость и моя любовь. Это эгоистично, но мне все равно.

Сегодня Люциус не пришел, как не пришел вчера, позавчера, еще много дней назад... Не смог прийти. Ощущаю, как золотистые нити, связывающие нас, обрываются. Люциус больше не придет — я чувствую. Ночь и темнота. Страх и одиночество. Он больше не придет.

Дверь открывается, и на пороге появляется его сын. Мне ни разу не доводилось видеть его, но ошибиться невозможно. Те же глаза, переливающиеся холодным блеском, те же губы, созданные для поцелуев, те же руки, призванные дарить тепло. Я вижу, эти руки охотнее причиняют боль. Он складывает их на груди и смотрит на меня с интересом. И в этом тоже похож на отца.

— Здравствуй, Драко, — говорю я, и мой голос звучит примирительно, хотя в комнате не витает и намека на агрессию.

— И давно ты живешь с моим отцом? – спрашивает он пренебрежительно, пытаясь скрыть за развязностью охватывающее его смущение. Еще совсем ребенок! Нежный бутон, которому только предстоит превратиться в прекрасный цветок. Когда-нибудь. Не раньше, чем он окажется во власти любви, не позже, чем его полюбят.

— Полгода, — просто отвечаю я, стараясь найти в лице мальчика как можно больше знакомых черт.

Он приподнимает бровь и пристально глядит на мои губы, будто пытаясь понять, не врут ли они. Они не врут. Но и не говорят того, что рвется наружу с невероятной силой. Смахнув непослушную слезу, я сажусь в кресло, в то самое кресло. Дорогая драпировка щекочет голые колени, как невысказанное щекочет нервы.

— Если мать узнает, что ты здесь, она убьет тебя.

— Я не боюсь.

Он недоверчиво наблюдает за мной, сверля взглядом, словно испытывает на прочность мои нервы. Нервы, крепкие, как сталь.

— Но она не узнает, если я не скажу… — глаза загораются хищным блеском. Драко уверен, что поймал меня. Упивается маленькой властью, которой у него нет. Я принадлежу его отцу, но не ему.

— У тебя приятный тип внешности, — он максимально корректен. Пытается спрятать мою по-детски угловатую, тихую привлекательность за бесцветным словом «приятный». Завидует. Это потому, что он еще не понял собственной красоты. Но ему всего пятнадцать.

— Спасибо, — сдержанно говорю я. Желаю вцепиться ему в глотку и душить до тех пор, пока он скажет, где Люциус. Я этого не сделаю.

— Отец любил тебя, — полувопрос-полуутверждение. Я не знаю, что сказать, только сердце начинает колотиться, заглушая шорох мантии по ковру. Оно говорит за меня, кричит, поет.

— Он жив? – тихо спрашиваю я и только сейчас замечаю, что мальчик одет во все черное.

— Пока жив, — также тихо бормочет он, глубоко вздыхая. Каждый мускул на его лице дрожит — он пытается не показать своей боли. Мне становится невыносимо душно. Так душно, как будто из комнаты планомерно выкачивают кислород. К горлу подступают рыдания. В моей выдержке проломили брешь. Огромную брешь, через которую в душу волна за волной накатывается тяжелое отчаяние, смывая остатки здравого смысла и надежды.

— Где он?! – срывающимся голосом кричу я, хватая мальчика за плечи.

— В Азкабане, — коротко бросает Драко и выходит из комнаты, не попрощавшись.

Он сбежит по ступенькам в гостиную и бросится на пол у старинного камина. Закроет лицо руками и глубоко вдохнет, втягивая в себя тепло огня и уют родного дома. Зажмурится, до боли стиснув веки, чтобы через несколько минут подняться на ноги и с отсутствующим видом пойти на ужин. Так поступил бы его отец. И это правильно. Это достойно мужчины, который в скором времени примет Темную Метку.

А я сижу в кресле. У меня много магической силы, но недостаточно, чтобы в одиночестве выступить против Ордена и Темного Лорда. Возможно, завтра моего любимого уже не будет. Не будет нас обоих.

Я завязываю потуже халат — единственную свою одежду — и бросаюсь к окну, на ходу разбивая кулаками стекло. Один шаг — и я на подоконнике. Один шаг — и мир поблекнет. Краски станут тусклыми. Один шаг — шаг в пропасть.

Делаю этот шаг так быстро, что не успеваю перевоплотиться. Несколько взмахов руками в воздухе — и вот вечерний сумрак разрезает Брамея Христофа. Огромная тропическая бабочка — мечта любого коллекционера. Черные крылья обрамляют чайные кружева с прожилками цвета кофе. Мой полет легок, глаза широко раскрыты навстречу ветру, навстречу стихии.

Он не ест и не спит. Сидит, прислонившись к прелой стене, покрытой грибком и плесенью. Аристократические кисти до боли сжимают колени. Лицо похоже на статую из мрамора — застывшее, отрешенное. Все самое лучшее покидает его. Светлые волосы беспорядочно разметались по плечам, подбородок покрыла прозрачная щетина. И все-таки он прекрасен. Он мученик. Что бы ни говорили другие — у каждого своя правда. Люциус пытался убить, обмануть, похитить, он пытался честно служить господину и своим идеалам. И не важно, где система дала сбой — он все равно ее часть. А еще — часть меня. Стискивает зубы, пытаясь урвать себе хоть частичку тончайшего тепла, шифоновым покрывалом накрывающего его, когда он думает обо мне. И вот тогда в игру вступают дементоры. Те, что еще остались в стенах темницы. Их очень мало, но они глупы и беспощадны. Им не ведомо сострадание — к преступнику сострадания быть не может. Они вытягивают, высасывают счастье. Не оставляют ни крохи надежды на любовь сына и сострадание жены, отбирают мою нежность. Сеют семена снега, которые прорастают, замораживая его душу, покрытую льдом безразличия и забвения. А ведь еще полгода назад он сам так мечтал забыть...

Я лечу быстрее и быстрее. Парит. Собирается дождь. Но это неважно. Крылья невероятно устали, отвыкшие за последний год от работы. Мне нет до этого дела. Что значат мой комфорт и моя безопасность по сравнению с его потребностью жить?! С ветки срывается воробей и пикирует на меня. Резко ухожу в сторону, снижаюсь и стараюсь слиться с тенями ночного леса. Главное — не останавливаться. Стоит остановиться, принять человеческий облик хоть на минуту — и крылья больше не поднимут, налившись свинцовой тяжестью усталости. Я успею.

Он поворачивает голову к окну и всматривается в темноту остекленевшими глазами. Вспоминает схватку с членами Ордена. Дерзкого Гарри Поттера, мальчишку, не желающего умирать вопреки всем попыткам Темного Лорда. А ведь он всего лишь маленький, дерзкий ребенок, ровесник его сына! В Люциусе закипает ненависть, сильная и жгучая. Она растапливает лед, прорывается к нервным центрам и захватывает их в свою власть, подчиняя одному желанию — желанию мести. Это самая лучшая жажда, которая может мучить пленника Азкабана. Эта жажда спасла когда-то Сириуса Блэка.

Надеюсь, я уже довольно далеко от замка Малфоев. Пожалуй, здесь не действуют заклятия, и я смогу аппарировать прямо к стенам Азкабана. Я справлюсь. Мне уже случалось бывать там по поручению Ордена. Но теперь все свои знания, все навыки и умения я направлю на спасение любимого. Вырву его из лап дементоров, чего бы мне это ни стоило. Я знаю, наша война войдет в историю, Гарри Поттер будет знаменит на весь мир, равно как и Темный Лорд. Меня не вспомнит никто. Про меня забудут упомянуть в летописях, обо мне умолчат в хрониках. Но это не важно. Я иду.

Он видит, как в крошечное окошко влетает бабочка — обессилевший лучик света в царстве тьмы и горя. Люциус подставляет ладонь и чувствует, как по телу разливается тепло. Страшный огонь отмщения угасает, уступая место скромному чувству радости. Это его ошибка. Дементоры чувствуют радость, питаются ею и готовы отнять ее в любую минуту. Он видит, как бабочка превращается в человека, с которым он делил удачи и поражения последние полгода. Люциус громко вздыхает и обнимает меня.

— Ты здесь, — шелестят его губы. – О, Мерлин, ты здесь…

Я отстраняюсь от него и одним движением руки расстегиваю застежку на его плаще. Он смотрит на меня, ничего не понимая. Нервничает, предчувствуя что-то, но все уже решено. Я уже давно обрела свободу, а он даже не заметил. Время для меня несется со скоростью света, ведь я могу выбирать. Вкладываю его руки в свои и закрываю глаза. Без волшебной палочки я могу немного. Только передать ему свою силу. Не магическую, нет. Просто отдать то, чему мне пришлось так долго учиться. Я чувствую слабость. Неимоверную слабость. И торжество. Оттого, что все, чему я посвятила жизнь, не было напрасно. Его руки уменьшаются в моих ладонях, сморщиваются, как будто растворяются. И вот на ладони сидит крупная бабочка, Брамея Христофа. Она — живое воплощение меня. Смотрит своими огромными глазами, как я сползаю по стене и беспомощно опускаю руки. Лети, бабочка. Лети, любимый. Я укроюсь твоим плащом, и никто не заметит. Никто. Потому что никто не придет.

Бабочка облетает вокруг меня и порхает в окошко. Такое перевоплощение было возможно один раз. И мне уже никогда не расправить крылья. Время снова потекло медленно. Минуты стали вязкими и долгими. Но это был мой выбор. И я не жалею. Я пишу все это на стене кусочком кирпича, который мне удалось отколоть. Если кто-то прочитает это, значит, меня уже не будет. Какие корявые буквы выхо...