Зов моря (джен)

Целый день кажется, что море где-то рядом, за соседним углом. Побежишь, спасаясь от соседа, сжимая между ладоней утащенную из его сада кислую вишню, и влетишь с маху не в лужу, а в бурные волны прибоя. Лестница, что ведёт из комнат в мастерскую отца, где пахнет маслом и железом, качается, как в сильный шторм. А если залезть на крышу, можно вообразить, будто сидишь на самой высокой мачте и всматриваешься вдаль: не показались ли там паруса вражеских кораблей? Не близится ли буря?

Это уже давно перестало быть детской игрой. Давно уже смотровая площадка на любимом дереве занята другими детьми, теми, кому игры в моряков больше подходят по возрасту. А пятнадцать лет — время, когда уже всё ясно и решено. Только почему-то каждый решил по-своему.

— Тебе не нравится то, чем я занимаюсь, — говорит однажды отец, спокойно, как будто сообщает о том, что сосед снова приходил жаловаться. — Олаф, тебе пора бы уже прекратить мечтать и приняться за дело.

В ответ — уже в который раз — лишь упрямое молчание.

Ранним утром, когда ещё все спят, а небо на востоке только начинает светлеть, так легко поверить, что весь мир перед тобой как на ладони. Как будто смотришь с самой высокой мачты, выше которой нет на свете. И открыты все дороги, только соберись с силами, только ступи за порог отчего дома — и никогда не оглядывайся назад.

Шумит листва дерева на заднем дворе. Наверное, так же шумит и море. Олафу стоит закрыть глаза — и он видит его снова, как видел когда-то много лет назад. Перекатывающиеся валы волн, шипящая пена, камни, безжалостно ранящие босые ноги. Солёная вода, которая причиняет ещё больше боли. Не со зла. Просто это море, оно не может не ранить. Оно не может не отнять всё, что есть. Мальчишка, на целый день убежавший от отца в далёкой поездке, вернулся другим, только сам понял это слишком поздно.

А сейчас над морем медленно садится большая жёлтая луна. Вон виднеется её краешек над крышами домов, что стоят неприступными рифами. Они не отпустят, а ты не вырвешься, если только очень захочешь.

Изорванными парусами полощется на ветру бельё, которое развесила сушиться соседка, мелькает белое в темноте двора.

Новый день и новая мука. В далёких криках играющей ребятни слышатся пронзительные крики чаек. В шуме выплеснутой из ведра воды на краткое мгновение проступает шум прибоя.

И к сердцу солёной волной подкатывает тоска.

Морю не нравится полутьма и нищета лавки оружейника, бедная комната его сыновей под крышей дома. Не нравится лай собак и то, как судачат женщины, стоя на улице. Не нравится и заказчик, с презрительной миной переступающий порог. Этот человек словно покрыт слизью, которая образуется в застоявшейся воде, женщины говорят слишком много ничего не значащих слов, а собаки брешут почём зря, пугая нежную вечернюю тишину. Море не знает, что такое бедность, но ещё сильнее, чем Олаф, не любит полутьму. Полумрак — это не зеленоватая чернота пугающих глубин и не сияющие искры на гребнях волн. Ни то, ни сё. И это не просто плохо, это ужасно.

Скоро тоска становится сильнее, а полумрак приобретает странную нехорошую серость. Отец ничего не замечает, продолжает работать у окна, а Олафу кажется, что его согнутая неподвижная фигура покрыта плесенью.

После дождя Олаф обходит стороной каждую лужу. Не потому, что сапоги могут размокнуть, а потому, что прикосновение холодной воды к ногам может вызвать ненужные воспоминания, может заставить пожелать несбыточного.

Среди полумрака так хорошо мечтается о свете, пронизывающем ветре и брызгах в лицо. Как будто уже когда-то стоял на палубе летящего по волнам корабля.

У Олафа не сны, а бесконечная дорога к самому себе. Когда он просыпается, перед его глазами ещё стоят хрустальные льды и серо-голубое небо, словно покрытое кружевом инея, которое разрезает усталая птица.

— Ты стал рассеян, — замечает отец. Как не быть рассеянным, когда так и теряешься от того, что видишь вещи, которые раньше не замечал? — Ты что-то задумал? — добавляет он.

— Нет, — роняет Олаф, и слово камнем падает в морскую пучину, которая глотает его без следа. Словно и не было.

Долгий путь начинается с одного шага. Или с одного слова.

Уже ничего не страшно. Думая, что сходит с ума, ночами Олаф долго лежит, прислушиваясь к тишине, и наконец в ней едва слышно возникает шум, больше похожий на невнятный шёпот. Такой же шум, только громче, бывает внутри больших раковин, если их приложить к уху.

Олаф неделю пытается раздобыть у кого-нибудь раковину, чтобы слушать этот шум тогда, когда захочется.

Раковины нет, зато далёкое море, как будто сжалившись над тем, кто так долго звал, становится чуть ближе. За обедом Олаф слизывает соль с кончика ножа, чтобы понять, какова на вкус морская вода, и получает от отца выговор. Соль дорога, её нельзя есть просто так. Отец не знает, что эта щепоть для сына во сто крат дороже заплаченных за неё денег.

Ночами Олаф тонет в морской воде, как неосторожный путник, свернувший не туда и увлечённый в пучину хищными найери, которые прикидываются прекрасными девушками. Может, этим и закончится его ещё не начатый пока путь — гибелью и позором.

Священник в церкви говорит, что найери не бывает и что это выдумки похотливых демонопоклонников, которые ухитрялись найти женщину даже в воде.

— А ледяных призраков тоже не бывает? — упрямо спрашивает Олаф и морщится от того, как его голос отдаётся под сводами. Почему они так высоко? Почему так много камня и стекла? Ведь в деревянных недрах гораздо уютнее…

Священник выгоняет его прочь и грозит отлучением за ересь.

На священника нечего обижаться, он не верит тому, что рассказывают люди, он верит только тому, что написано в «Эсператии». А Олаф уже не верит даже самому себе. Только морю, неведомому, скрытому за горизонтом. Ему почему-то кажется, что море поймёт всё, с чем бы он ни пришёл, и никогда не отвернётся, как человек.

Лето переваливает за середину. На улице жарко и пыльно. Вишни давно созрели, а в мастерской по-прежнему стоит тяжкий запах масел. Только море остаётся неизменным, оно ждёт, но не торопит. Как будто знает, что любая дорога всё равно приведёт к нему.

У Олафа ещё есть шанс спастись и стать как все, но он решает иначе.

Он уходит на рассвете. Оставляет за спиной темные улицы, лавируя между домами, которые больше не похожи на страшные рифы. Выбирается за окраину города и закидывает на плечо тощий дорожный мешок.

Впереди расстилается поле, и ветерок неспешно колышет налитые колосья. Волны бегут мимо Олафа, рассыпаются и воскресают снова, бесконечные и ласковые.

Море знает, что он решился. Оно радуется и ждёт.