Другой день (джен)

Регулус просыпается и сразу шарахается обратно в сон, но не успевает: щёлк. День начался, и нужно его жить, а Регулус и так отлично знает, что его ждёт. По минутам не распишет, конечно, но общая концепция…

Регулус зевает, не прикрывая рта ладонью, и безнадёжно смотрит на потолок. Ну почему нельзя проснуться в каком-нибудь другом дне, другом здесь и сейчас? Почему некуда деться, кроме как в сон?

День, жирный, рыхлый, налившийся тяжестью предыдущих точно таких же, был гораздо сильнее Регулуса со всеми его попытками, был уверенней в себе, что ли.

Регулус пытался изменить хоть что-то, день желал идти по накатанной и питался ещё и памятью Регулуса о неудачах – а чем больше Регулус их боялся, тем больше их было.

Конечно, думает Регулус и сбрасывает одеяло, конечно, давайте заново, давайте ещё раз, только почему я должен во всём этом участвовать, неужели нельзя как-нибудь без меня, ну?.. Регулус, к собственному удивлению, чувствует не тоску, а злость, и одевается медленнее обычного.

В чём смысл, если и так понятно, что скоро он спустится на кухню, и внутри уже будет плескаться чувство вины. В чём смысл, если ясно, что после обмена приветствиями, после вступления мать будет ждать, пока он заговорит о Сириусе, о побеге, и Регулус будет знать, что она ждёт, но промолчит.

В чём, спрашивается, смысл, если мать заговорит сама и будет ждать, чтоб её поддержали, подпели вторым голосом эту партию, но Регулус чуть отступит в себя, упрётся в своём молчании, и тогда, если захотеть, можно будет расслышать главное – вы не правы, матушка, и сами это знаете. Мать, конечно, не захочет, а предпочтёт обвинить ещё и Регулуса, будет захлёбываться, пьянеть сильней, чем от любого из вин – от чувства собственной правоты.

Регулус будет смотреть в её лицо и видеть другое – не особенно похожее, но пьяное тем же хмелем, бешеное тем же бешенством – Сириус. О, это так приятно, когда ты позволяешь себе роскошь не видеть себя со стороны, когда неизменно прав, потому что знаешь только свой словарь.

Регулус знает даже словарь отца. Регулус раньше пытался переводить – Сириуса для матери, мать для Сириуса, но без толку. Очень сложно слышать кого-то, кроме себя – тогда получится, что не тебе одному обидно, тогда придётся, о ужас, признавать свои ошибки…

Регулус с налету врезается в комод, он вообще всё время обо что-нибудь бьётся, когда злится. Регулус считает, это что-то вроде остаточной стихийки: злости ведь нужно выплёскиваться хоть куда-то…

Не глядя замазывает нужной мазью наливающийся синяк, вздыхает: жалеет дня, жалеет времени. Смотрит на флакон – мазь кончилась почти, это сколько было уже таких синяков?.. Регулус запрокидывает голову и исторгает в потолок беззвучный вой – действительно легчает, хоть и выглядит до крайности глупо.

Ну почему, думает Регулус, почему всё так? Потому что, хмыкает вдруг внутренний голос, ты сам так решил, и Регулус хочет огрызнуться, но вспоминает: действительно. То ли когда Сириус оказался на Гриффиндоре, то ли ещё раньше – быть рядом с матерью, гасить её, развлекать её, потому что никто ведь не будет больше. Подставляться, снова и снова, чтоб самолюбие освещало её изнутри, чтобы она от этого казалась моложе.

– Понял, что сам разжаловал себя до вещи, да? Удобной вещи, кто бы спорил…

– Заткнись, – огрызается Регулус вслух: ненавидит до стиснутых зубов, когда внутренний голос вдруг заговаривает как Сириус.

Тогда всё становится слишком просто, и выходит, что всё это время Регулусу было трудно не потому, что он сознательней и умнее, а потому, что он дурак, который сам себе придумывает проблемы.

Регулус мотает головой: Сириус вечно говорит ерунду.

Но «вещи» – это слишком, злости внутри всё больше, ещё чуть-чуть – и он перестанет видеть со стороны, и Регулус уже вслепую хватает палочку и швыряет в стену оглушающие, одно за другим, одно за другим.

Садится на кровать и чувствует, что воздух вдыхается как-то судорожно.

* * *

– Хозяйка ждёт молодого хозяина к завтраку. Хозяйка велела передать, что не понимает причин вашего опоздания.

Регулус мысленно закатывает глаза.

Завтрак – это давно уже не ритуал, не освящённый традициями приём пищи. Завтрак наступает, когда мать, проснувшись, хочет общества. Регулус раньше спускался на кухню как можно раньше и ждал там, чтобы мать не могла придраться хотя бы к этому: предпочитал не злить с самого утра.

– Передай хозяйке, пожалуйста, что она не предупредила, когда именно захочет завтракать, и что я собираюсь ещё поспать и лучше ей позавтракать одной.

Регулус кожей чует чужое сомнение, хоть и лежит на боку лицом к стене – любимая поза. Регулус даже может предсказать, что Кричер сейчас скажет:

– Кричер, наверное, неправильно понял молодого хозяина, хозяин не может…

– Ты именно так всё понял, Кричер.

Регулус надеется только, что гнев достанется сразу ему, минуя эльфа. Эльф, в общем-то, не виноват, что на шестнадцатом году жизни хозяин сошёл с ума.

* * *

– Мне казалось, сын мой, вы знаете, что я думаю об опозданиях к завтраку?

Мать всё-таки воздвигается на пороге его комнаты, дальше не заходит, конечно – Регулус в неподобающем виде. Воздвигается и стоит там ещё даже не злая, удивлённая скорей – она от него такого не ждала, она не понимает. Это как махнуть палочкой, не думая, сказать нужные слова – а заклинание вдруг не срабатывает; он от себя и сам такого не ждал.

– Отлично знаю, – кивает Регулус не вставая, волосы трутся о простыню. – Но, я думаю, желания вашего сына могут хоть иногда быть дороже соблюдения ритуалов?

Главное – держаться так, будто так и должно быть, будто такое уже бывало, будто ничего из ряда вон, тогда мать может тоже сбиться с толку; главное – относиться легче, не чувствовать себя виноватым, потому что мать учует это чувство вины и усилит его как только сможет.

Регулус чувствует.

Мать хлопает дверью.

Регулус обнимает собственные коленки и понимает, что долго так не пролежит, конечно. Что по всем писаным и неписаным правилам, по всему своему опыту он должен вскакивать, одеваться и бежать извиняться, часами торчать в той же комнате, что и мать, ждать, пока соизволят обратить внимание, преисполняться, снова и снова, чувства вины, думать – ну чего, чего ему стоило уступить, это же мать, ему же проще соглашаться, чем ей, она же переживает из-за Сириуса…

Но он слишком долго учился дышать, слишком ясно понимал: он всегда делал как должно, но счастлив-то не был. Ни Сириус, ни даже мать не мечтают по утрам проснуться в другое здесь и сейчас.

И мать, и Сириус всегда позволяют себе не сдерживаться: им можно. Почему нельзя Регулусу, который мать последний раз по доброй воле расстроил в детстве? Почему стараться должен только он? Что у него есть такого, чего нет у остальных – он провинился чем-то? Он умнее? Ни низзла он не умней людей, которые его старше, и если б ещё стоили того все эти усилия!..

Регулус одевается не замечая, не думая, сбегает вниз неприлично быстро, злость – набегающая волна, только в кои-то веки от неё не страшно, а весело, не стыдно, а здорово, офигенно, сказал бы Сириус, и Регулус повторяет: офигенно, офигенно, офигенно. Как всё просто, когда понимаешь, что тоже можешь злиться.

На гребне этой волны Регулус вваливается в кухню:

– Я пришёл к завтраку, матушка, всё как вы хотели! – и понимает, что похож на Сириуса, здесь, сейчас – абсолютно, потому что улыбается так же, смеётся так же:

– Дом, где всё под вас подстроено! Дом, где слово «завтрак» означает «прокляни Сириуса»! Дом, где плевать на правило «за едой ничего о деле»!

Регулусу кажется, что он перекрикивает ветер, ветер дует в лицо, ветер дует внутри, это Регулус, Регулус прав, а не мать, и Регулус прав годами, и как же хорошо наконец кричать это:

– Дом, где никто никого не слышит! Дом, где драклова форма заслонила содержание! Дом, где задетая гордость важней уз крови!..

И даже если он не прав, даже если он сейчас говорит в запале – он же сто лет не озвучивал, не обдумав, не проверив, что несёт за слова ответственность – даже если он сейчас не понимает, что говорит – всё равно, Мерлин, как же хорошо, как же здорово! И Регулус кричит дальше, глупое, детское, тайное, самое важное:

– Я только и делал, что старался не злить вас, старался, чтобы вам было лучше, но вы всё равно сердитесь, вы всегда сердитесь, что бы я ни делал! А я не виноват, что Сириус такой, и вернуть его я не могу, и ненавидеть его не могу и не буду, потому что виноваты вы оба! Потому что он, когда вы говорите, слышит не то, что вы вкладываете, потому что вы старше, а злитесь так же!..

Потому что, добавляет Регулус уже про себя, я не виноват, нет – не я виноват, что вы потеряли старшего сына.

Мать оседает на стул. Регулусу вдруг кажется, что он выкричал то, что мучило её саму – тем сильней, что неосознанно.

На кухне будто бы чуть светлее.

* * *

Интересно, всегда ли злость так выматывает.

Кисть кажется тяжёлой и неуклюжей, пальцы не гнутся, Регулус пишет медленно, буквы ровные не очень, зато строки в голове – да.

«Как ты задолбал меня, ты знаешь? Да, это я, твой младший братец, и да, здесь именно это слово, а ты думал, я не знаю таких?.. Как же ты достал меня, Сириус, до воя, до одури, я бы с тобой подрался, причём по-маггловски, и, может быть, тогда бы мне полегчало – не сильно, впрочем.

Ты всегда думал, что я молчу из трусости, когда мать на тебя орёт – думал-думал, я же видел, как ты смотришь. Только ты уходил, хлопал дверью, отправлялся отбывать своё наказание, что там ещё – а я оставался с ней. И у неё дрожали голос и руки, Сириус Орион Блэк, потому что ей тоже было не всё равно, что ты о ней думаешь. Потому что если ты уверен, что она тебя не любит, ты ошибаешься. Потому что ты вбил себе в башку какую-то картинку, отвергнутый сын, да? – и ничего другого замечать не желаешь.

Потому что я бегаю между вами и для всех стараюсь быть хорошим, только матери хуже, чем тебе, потому что у тебя есть твои гриффиндорцы-друзья, а у неё никого, только я. Потому что ты злишься, что я не ору в твою защиту, а она – что не ору вместе с ней. Потому что отчего-то я всем вам должен, как контракт подписал, только у меня ещё есть другие дела, кроме как следить, чтобы вы друг друга не убили».

Регулус вдыхает очень глубоко и медленно. Когда-то там успели помокреть глаза, он не заметил.

«Потому что ты решил, что я на стороне матери, а я ни на чьей стороне. Потому что я, Мерлин побери, люблю вас обоих. Потому что мне тоже кажется, что ты выбрал своих друзей, а не меня, просто я знаю, что это не так, потому что ты не знал, что со мной вообще можно разговаривать. Потому что меня бесит жить в мире, где обязательно надо выбирать сторону.

Она бы тебе простила даже Гриффиндор, если бы ты не выпендривался дальше. Почему тебе надо было обязательно подчеркнуть любую непохожесть? Почему ты всегда всё делал как будто нарочно?..

Есть мамины прихоти, а есть традиции. Если приложить усилия, можно отличить одни от других. Но ты всегда как будто думаешь: смотри, мама, я знаю, что тебя это бесит, поэтому я сделаю это!.. Ты-то сам любишь её вообще? А я знаю, что да, иначе бы так не бесился. У вас с ней лица одинаковые, когда вы злитесь.

Зачем я тебе всё это пишу? Затем, что всё-таки твой младший брат, если ты забыл. У этого недоразумения рядом с тобой есть имя, и если его этим именем позвать, оно откликнется.

Затем, например, чтобы ты показал мне этих ваших магглов во всей красе, раз уж они ничем не хуже нас – мне плевать, кстати, что за кровь у волшебника, просто с чистокровными проще, потому что знаешь, чего от них ждать.

Мне плевать на кровь, но матери я этого не скажу, пока не станет нужно, скажем, пока я не влюблюсь в магглу. Я не понимаю, зачем раньше времени портить отношения, зачем обострять углы. Я люблю её, и если уйду, то у неё никого не останется. Я бы сказал тебе всё это вслух, если бы было по-другому».

Регулус стрелкой соединяет начало с «зачем я тебе всё это пишу», сбоку приписывает: «если лень читать остальное», отдаёт письмо Кричеру.

Добирается до постели и засыпает прямо на покрывале, успевает подумать: вот это день.

И что бы ни было, это того стоило.