Грань (гет)

Боль. Предчувствие смерти. Боль. Она раздирает изнутри, пробирает до кишок, выворачивает внутренности. Жуткий человек в черном плаще в освещении прожекторов пугает. Крик Стайлза: «Лидия!» — до сих пор стучит в висках. Стайлз знает намного большее, чем кажется. Умный, добрый Стайлз понимает, чем грозит этот страшный мужчина. Но Стайлз еще бежит, а я уже падаю. Как в замедленной съемке вижу оскал и приближающегося Стилински. Кажется, он кричит что-то еще, но уже не слышу. Уши закладывает, а глубоко внутри — какофония звуков. Грозный рык, гул голосов и шум светлячков, но громче всего чей-то надрывный крик. Будто кто-то неведомый оповещает о скорой смерти. Моей, Стайлза, Скотта, Элисон… Джексона? Кого-то близкого и родного, кого-то важного. Ничего не чувствую, кроме боли. Распадаюсь на мириады атомов боли. Нестерпимой, нечеловеческой. В глазах сотни, тысячи мушек. Они беснуются, хотят что-то сказать. Что-то такое, что я боюсь услышать. Силюсь разобрать, но слова ускользают. Превращаются в нестройные образы, заслоняющие друг друга, перекрывающие. Забирающие последние силы, погружающие во мрак.

Страх разъедает ядом плоть. Пытаюсь зажмуриться, но мышцы немеют. Заперта в собственном теле без возможности выбраться. Барабанные перепонки лопаются от потустороннего надрывного крика. Хочется зажать уши руками, но не могу. Боюсь за родных, за близких. Чувствую, как из вен вытекает кровь, отмирают нервные клетки.

Опасность. Ощущаю, как она исходит от того странного мужчины. Слышу только рой звуков, но чувствую, что тот угрожает Стайлзу. Стайлз на грани, балансирует между жизнью и смертью, реальность утекает между пальцев. Тону в калейдоскопе образов, один затмевает остальные — старуха с белыми космами, закрывающими лицо. Куски изгнившей кожи свисают со скул и щек. Обугленная, истлевшая плоть отваливается и падает на землю. Она идет ко мне, тянет руки-кости, на которых нет ничего, кроме ошметков мяса. От нее смердит проклятием и смертью. Запах разложения застревает в носу, отказывается испаряться. В лицо бьет ледяной ветер, старуха все приближается. Смотрит пустыми глазницами, чувствую ее безумный взгляд. Она знает меня. Узнает и идет все быстрее. Она все ближе, смерть подбирается, утягивает за собой на ту сторону.

Я не могу! Не готова! Я слишком молода и красива! Столько незаконченных дел, нерешенных проблем, невыбранных вариантов! Перед глазами проносятся воспоминания. Джексон с испуганными глазами, Стайлз, умоляющий остаться, рыдающая Элисон, стоящая на коленях на сырой земле. Не могу, не хочу, не буду! Уродливая старуха хватает меня за руки. Она смотрит прямо, но видит меня насквозь. Страх отпускает, приходит смирение. Чего она хочет? Смерти, избавления, искупления… Второго шанса?

Кричу, но никто не слышит. Ползаю по мокрой земле, грязь забивается под ногти. Нет сил. Обессилено падаю и реву. Глотаю слезы и бью промерзлую почву. Нужно бороться, но как? За что? Ради кого? Здесь я чужая. По ту сторону отчаяния, на полпути к вечному покою. Посмертию, бесчувствию, отпущению.

— Лидия, — почти любовно шепчет старуха.

Поднимаю взгляд и замираю. Она на глазах превращается. На костях появляется кожа, волосы становятся короче, глазницы уже не пустые. Секунда, вторая — я вижу себя. Такую, какой была пару часов назад. С прической, макияжем и в серебристом платье. Уже я протягиваю к себе руки и мягко улыбаюсь. Неужели она — мое будущее? Неужели я — ее прошлое? Неужели…

— Это твоя судьба.

Она (или я?) хватает меня за руки, перед глазами все плывет. Внутренности охватывает огонь, чувствую едкий запах дыма и горящей плоти. Мир объят пламенем, и я в эпицентре. Всполохи, крики, боль. Во все стороны летят угли, а сверху обрушиваются балки. От оранжевого и красного рябит в глазах, корчусь на деревянном полу, задыхаюсь — смерть совсем близко. Настолько, что чувствую сильные руки Джексона.

— Не умирай, только не умирай. Останься, Лидия, — без конца твердит его голос. — Не оставляй меня, Лидия.

И я хочу ответить, но из горла вырывается только хрип. Он его не слышит, но я чувствую приближающуюся агонию. Истекаю кровью на руках у самого любимого. Смерть идет за мной по пятам, но я не готова сдаться. Меня держат руки Джексона, но еще больше умоляющий взгляд Стайлза. И звериный оскал мужчины в черном плаще.

Почему я чувствую его так, словно это мои эмоции? Почему утопаю в его боли, будто сама ее испытываю? Почему хочу кричать так, что внутренности сводит спазмом? Почему…

* * *

Больничный запах въедается в кожу. Бесконечные капельницы и уколы, обход каждый час, взволнованные перешептывания раздражают. Все и так понятно: пациентка на грани жизни и смерти. Достаточно посмотреть на кардиомонитор, чтобы сомнения исчезли — нужно чудо. Странно думать о себе в третьем лице. Чувствую, думаю, понимаю, но будто и не здесь вовсе. Равнодушно наблюдаю со стороны.

Мне не страшно. После того, что случилось на поле для лакросса, привычное «аллергия», «отторжение», «не понимаю» звучит почти как музыка. Могу думать только о зубах в три ряда и страшных глазах. Тогда было неважно, что происходит, слишком быстро вертелась реальность. Сейчас мир качается под ногами, распадается на части. Все, что я знаю, пустой пшик, обертка от конфеты. Ненастоящее. В этой вселенной нет монстров, кусающих девушек, когда заблагорассудится. В этой вселенной вообще никто никого не кусает за пределами спальни. Нереальное. Понимание не приходит, только все больше вопросов. Мама всегда говорит, что рациональность меня погубит. Забавно, на поле я оказалась из-за чувств.

На венах уже синяки от капельниц — смерть неэстетична. Очередной консилиум, снова горькие вздохи отца, судорожные всхлипы мамы. Они не готовы меня потерять, а я пока не готова вернуться. Странно размышлять об этом: с рождения пытаюсь урвать лучшее и надолго, а сейчас сомневаюсь. Шаг — смерть, вдох — жизнь. Пара кубиков адреналина, непрямой массаж сердца — реанимация. Так просто, слишком сложно. Организм отторгает лекарства, сопротивляется неизвестной заразе. Неизвестной врачам, но не мне. Понимаю, но боюсь осознать, ведь это означает принять факт существования нечеловеческого, сверхъестественного. Иного.

— А ты сама-то нормальная? — назойливо зудит в голове. — Верила каждому слову той, что за считанные секунды из дряхлой старухи превратилась в тебя?

— Нельзя делить людей на категории, Лидия.

Не оборачиваюсь. Я знаю, кто это. Слышу в каждом слове, по оттенкам интонации. Увидеть — значит смириться. Я пока не готова. Не совсем готова. Возможно, отчасти…

— Ты считала Стайлза неудачником, но пошла с ним на бал. И именно он нашел тебя. Пусть опоздал, но пытался спасти. Неудачник. Стайлз. Стилински. Он разглядел тебя настоящую, когда ты сама не могла разобраться, какая же ты на самом деле. Этого тебе недостаточно?

Упрямо качаю головой, не хочу слушать. Правда оставляет шрамы на сердце, обжигает мясо до костей. Она не ранит — убивает.

— Ты считала Джексона своим. Не единственным, но тем самым. Избранным, привилегированным, лучшим. И что? Приемный сын, обреченный доказывать всем и каждому, что он чего-то стоит. Заносчивый, но уязвленный. Слишком зависимый от чужого мнения, слабый и беспомощный перед малейшим препятствием. Жаждущий признания, пасующий перед искренностью.

Глаза застилают слезы. Это личное, почти сокровенное. Зачем, зачем она выдергивает из подсознания те мысли, которые горько озвучивать даже наедине с самой собой? И так спокойно, так легко льются эти слова, что хочется упасть на колени и выть. Закрыть уши руками и не слышать. Сделать вид, что все галлюцинация, надуманное. Несуществующее.

— А Элисон, она нормальная? Со складом оружия в гараже и парнем — еще большим лузером, чем Стилински? Плевать, что он хорош во всем, что делает. Быстрее, выше, сильнее — не показатель для Лидии Мартин, ведь так? Слишком обыденно и просто. Для Элисон совершенно точно не подходит, а вот для Лидии… Все заметное и лучшее должно быть твоим, даже если придется забрать у других самое дорогое. Даже у Элисон, даже МакКола, который по-прежнему неудачник в твоих глазах. Чтобы доказать, чтобы блеснуть, чтобы быть нормальной.

Обхватываю себя руками и раскачиваюсь из стороны в сторону. По щекам катятся слезы. Ни звука, ни стона, ни всхлипа. Ровное дыхание, пульс не учащается — ничего не меняется. И небо не падает на землю, и нет кровавого дождя — только осознание.

Я никогда не была нормальной. Нарисовала идеальную картинку и жила в ней. А теперь прозрела?..

Усилием воли поднимаю взгляд и вижу себя. Растрепанные волосы, зеленые глаза, пухлые губы. Та же внешность, но другое содержание. Будто прожита не одна жизнь, принято не одно решение. И страшный пустой взгляд. Не тону в нем — увязаю, как в трясине. Заглядываю в собственную бездну, из которой нет выхода. Потому что создана мной и для меня. Потому что нельзя упасть и не разбиться.

— Потому что…

Резко сажусь на постели, вскрикнув. Бинты стягивают разорванную кожу, причиняя боль. Из глаз текут слезы, но это ничто по сравнению с осознанием. Меня выдернули. Нагло и грубо, не спросив разрешения.

И мне жизненно необходимо узнать, кто и, главное, зачем это сделал? Иначе… Должен же вообще быть хоть какой-то смысл в происходящем.

* * *

— Тебе помочь?

А что ты можешь? Заслонишь от меня собой? Вытащишь из головы меня-старуху? Ответишь на кучу вопросов, без остановки крутящихся в голове? Вряд ли. Вряд ли вообще кто-то может мне помочь. Бег с препятствиями по замкнутому кругу.

— Если бы я хотела поплавать с резиновыми уточками, то непременно, а так…

Понимаю, что он хочет как лучше, но все равно выворачивает наизнанку от этой заботы. Он не знает, не понимает, не чувствует, даже не может подумать, что со мной творится.

— Тогда я в коридор. — Он теряется, это нормально. Я умею отпугивать людей. — Где градус сарказма пониже.

Не хочу его обижать, но сарказм — моя лучшая защита. Скрывает боль, маскирует страх, отпугивает «доброжелателей». Некоторые вещи нужно переживать в одиночестве, заперев на запор все двери. Лучше, правильнее, наедине с собой. В такие моменты отпускаешь себя на волю, признаешься в самом сокровенном — в том, что тщательно скрываешь в подсознании.

Например, в чувствах к Стайлзу Стилински. Смешному, временами нелепому и неуклюжему парню, которого знаешь всю жизнь. И сейчас он наверняка в приемном отделении ждет, пока его пустят ко мне, или хотя бы просто новостей. Милый Стайлз, рядом, несмотря ни на что… Сколько ни прогоняй, все равно будет терпеливо ждать. Это в нем и подкупает. И его совершенно неуместный сарказм, против воли вызывающий улыбку.

Ванная в больнице почти пятизвездная. Если закрыть глаза, не отличить от собственной дома. Тугие струи воды расслабляют. Вода всегда успокаивает и мобилизует. Мысли текут размеренно, не скачут друг на друга, упорядочиваются. Ступенька за ступенькой в голове укладываются события последних дней. Бал, мужчина, укус, больница, аллергия, видения, пробуждение, война. Сухо и по делу. Со стороны и не скажешь, сколько боли и горечи, криков это стоит.

Из коридора слышится громкий звук, будто упало что-то большое вроде кофемашины. Вздрагиваю и высовываюсь из-за занавески. Первый порыв — пойти и проверить, все ли в порядке, а потом вспоминаю, что пациент в больнице именно я и опекать должны именно меня. Криво ухмыляюсь. Странный нелепый инстинкт принять удар на себя появляется спонтанно и уж очень неожиданно. И откуда он берется?

Мотаю головой и отпускаю глаза. Почему вода темная? По плечам и груди стекает обычная, но в ванне она черная и не уходит. Опускаюсь на колени и пытаюсь вычистить сток, но…

Волосы, волосы, волосы. В моих руках длинные рыжие волосы. Совершенно точно выпавшие и мокрые. Они так похожи на мои, будто… Будто вижу свое будущее, когда они выпадают прядями. Как от химиотерапии или слишком короткой стрижки. Страшно, чертовски страшно. Волос все больше, а вода не уходит. Она прибывает и еще больше чернеет. На грани паники начинаю кричать. Иррационально, глупо. Не отвечаю за свои действия. Ужас парализует, здраво мыслить не получается. Остаются инстинкты, и они вопят во все горло: «Беги!»

И я уже почти слушаю их, когда окровавленная, обожженная и совершенно точно мертвая рука из воды хватает меня. И вот это уже не паника и не ужас — понимание и осознание. Перед глазами целая история одного человека. Обрывками фраз, вспышками света, яркими картинками — за секунды проживаю взлеты и падения, горечь разочарований, триумф эгоизма и алчности. Понимаю, что оказываюсь не в том месте не в то время, но именно я могу сделать то, что хочет он. Но не буду, не имею права, не в состоянии! Отказываюсь быть марионеткой!

Обугленная рука сжимается сильнее на моем предплечье, и я кричу так, что разрывает барабанные перепонки. Горло саднит, и кажется, что не смогу говорить несколько дней, просто сорву голос. Но не могу остановиться. Будто кричу не я, а кто-то внутри меня. И этот кто-то настолько силен, что может контролировать меня, управлять действиями. И вместе с этой мыслью разум отключается. Не понимаю, где я, кто и зачем — что здесь делаю. В голове набатом гремит колокол: «Ты не должна быть здесь! Уходи немедленно!»

Выйти из ванной, открыть окно и выпрыгнуть из него — дело пары минут. Ни страха, ни сомнения — ничего. Голос говорит, так нужно. Кто-то внутри отключает чувства. Но как только поднимаю голову, снова вижу перед собой старуху. Она не подходит, стоит чуть поодаль и… плачет? Призрачные — скорее слышу, чем вижу их, — слезы текут по щекам. Лицо распухает от влаги и становится еще более страшным. Теперь она не выглядит мертвой, теперь она разлагающийся труп. Только смрада нет и падальщиков, и мне уже не противно. Словно эта моя вторая сущность, словно я принимаю ее, смиряюсь. И старуха кивает, смотрит на меня и кивает, будто знает, о чем я думаю. Но все равно плачет — это слезы по мне, непролитые, горькие, обреченные.

Здесь и сейчас отчетливо понимаю, что во мне что-то надломилось, что-то изменилось и уже ничего не исправить. Догадываюсь, чувствую, но не осознаю. Перемены всегда постепенны, а их принятие длительно…

Душу разрывает леденящий крик, полный предсмертной агонии. Сердце подпрыгивает в груди, оно чувствует — крик по мне.

* * *

Холодно, мокро и скользко. Ступни режет гравий, но боли нет. Иду и иду. Меня тянет вперед. Не понимаю, куда и зачем, но сопротивляться не получается. Потому что необходимо. Иначе задохнусь. Легкие горят, стоит только остановиться. Почти бегу, потому что боль все сильнее. Спотыкаюсь, цепляюсь за деревья… Нет чувств, только в висках стучит: «Должна, должна, должна…»

— Лидия, моя Лидия… — Джексон целует в щеку и обнимает еще крепче.

Жмурюсь и молчу. Потому что слишком приятно, но признаться в этом значит стать слабой. Никакой загадки, никакой недосказанности. Не могу себе этого позволить. Лидия Мартин не имеет права быть уязвимой. И тем более любить.

Передергиваю плечами и улыбаюсь. Все, что могу себе позволить. Многое бы отдала, чтобы узнать, о чем думает Джексон, но он молчит и целует в плечо. И прижимает все ближе, и что-то неразборчиво шепчет. Не хочу знать, что именно, иначе будет больно, потому что слова убивают интимность момента. Потому что хочу ответить взаимностью, но не могу. Чем ближе подпускаешь парня, тем быстрее он остывает. Лидию Мартин не бросают, она сама уходит.

— И я тебя, — шепчу в подушку, когда Джексон засыпает.

Не могу не сказать, чувства переполняют, но он не должен слышать.

Перед глазами расплываются фиолетовые круги. Падаю на колени, сжимаю голову руками и кричу, насколько хватает воздуха в легких. Горько, надрывно, будто оплакивая. Прошлое, настоящее, будущее смешиваются. Не хочу, не могу, не буду. Надрываю голосовые связки — так не больно. Так не нужно ломать ногти о стылую землю, кусать губы в кровь, цепляться за корни деревьев в отчаянной надежде найти опору. Так можно сделать вид, что принадлежу самой себе, а не подчиняюсь чьей-то воле. Нелепая попытка доказать, что Лидия — самостоятельная единица. Вот только кому именно доказать?

— Дура, ты одна в этом богом забытом лесу.

С дерева взлетает птица, и я подскакиваю от неожиданности. Крик эхом разносится по окрестностям и затихает. Тишина обволакивает призрачным коконом. Ни звука: ни шороха, ни стона, ни стука — ни-че-го. Лес замирает в ожидании. Чего? Или кого? Обхватываю себя руками и оборачиваюсь. Никого. Совсем. Но кожей чувствую повисшее в воздухе напряжение. Кажется, даже звери уходят из этой части леса. Упрямо вглядываюсь в темноту, чтобы через пару минут увидеть неясный силуэт. Почти мираж, но он приближается. С каждым шагом образ четче… Вдох, выдох, вдох. Захлебываюсь стоном. Это он? Он… Он!

— По глазам вижу, узнала.

Пусть изуродован, но достаточно одного взгляда, чтобы узнать. Невозможно не узнать своего убийцу. Плевать, что несостоявшегося.

Он противно скалится и делает еще шаг ко мне. Чувствую зловонный запах, оседающий привкусом полыни на языке. Живой труп, говорящий, дышащий. Мир сходит с ума или только я?

Кажется, еще мгновение, и он подойдет вплотную. Резко отшатываюсь, упираюсь спиной в дерево. Пути к отступлению отрезаны, а он только смеется. Облизывает свои обгоревшие губы и ухмыляется.

— Почему ты преследуешь меня? — все-таки голос срывается, несмотря на все попытки взять себя в руки.

— До сих пор не поняла? Ты проводник, Лидия. Связующее звено между жизнью и смертью. Наполовину мертва…

— Я жива! — Не замечаю, как из глаз текут слезы. — Я хожу, чувствую, дышу, в конце концов!

Хриплый смех царапает слух. Он злорадствует, выливает всю свою нерастраченную желчь. А я почти вою от бессилия. Голая, беспомощная, открытая во всех отношениях. Забиться бы в угол и плакать, плакать, плакать. Как в детстве, ждать, пока придет бабушка со сказкой об Ариэль. Погладит по голове, успокоит и все снова станет хорошо. Но бабушка умерла, а мне давно не пять.

— Разве это делает тебя живой? Вот я совершенно точно мертвый, но рядом с тобой. Говорю и двигаюсь, пытаюсь подавить твою волю.

Его дыхание опаляет шею. Становится не просто страшно — жутко. Бежать, бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят, но я будто прирастаю к земле. Не могу пошевелиться, даже рукой повернуть.

— Что происходит? — выдыхаю через силу. Изо рта вырывается клубок пара. Неужели так холодно, но ведь я не чувствую…

— Я умер, но хочу возродиться, и в этом мне поможешь ты.

В его глазах загорается красный огонек и тут же гаснет. Сменяется на голубой.

— Почему?

Меня колотит мелкая дрожь. Упрямо вздергиваю подбородок и не отвожу взгляд. В конце концов, из нас двоих только я жива. Лидия Мартин не сдастся без боя.

— У тебя иммунитет на укус. Не умерла и не обратилась в оборотня, и это уже делает тебя особенной. Важно другое — как я могу тобой управлять, — почти любовно проводит пальцем по моей скуле, заправляет прядь волос за ухо. — Не сразу осознал, в чем причина, но когда понял… — Пытается поймать мой взгляд, но я не позволяю. Нутром чую, если позволю, пропаду. — Ты связана с моей семьей крепче, чем думаешь. Я Питер Хейл, — говорит и растворяется в воздухе.

Смотрю в одну точку и не понимаю. Видение или реальность? Сон или явь? Грань все больше стирается. Опускаюсь на землю и прижимаю колени к груди. Раскачиваюсь из стороны в сторону, растворяюсь в ощущениях. Почему-то вспоминаю песню, которую любила напевать бабушка. За последние полчаса думаю о ней, пожалуй, больше, чем за предыдущие пару лет.

— Придет время, и ты поймешь, девочка. Хоть я бы предпочла, чтобы оно никогда не наступило, — она грустно улыбается и гладит меня по голове.

— О чем ты, бабушка?

— Не забивай голову пустяками, не стоит. — Она тянется за книгой, а я забираюсь к ней на колени и радостно хлопаю в ладоши.

— Ариэль, Ариэль! — Как же люблю эту сказку.

Сквозь трудности к мечте, было бы желание…

Иногда мечтой приходится жертвовать. Чтобы выжить самой, чтобы не подставить близких людей, чтобы не жалеть о собственном эгоизме. Сейчас я жалею о многих словах и поступках. Столько невысказанного, столько сокрытого. Бабушка должна была знать…

Порой мечта должна оставаться несбыточной, чтобы не разрывать в кровь старые раны. Не слышать чужие крики и слезы, страдания и хриплые проклятия. Чтобы быть подальше от человеческого горя, а не в его эпицентре. В детстве я мечтала помогать людям, сейчас сижу в лесу и чувствую, как чья-то скорбь проходит через меня, запускает ледяные щупальца в душу и пахнет смертью.

— Если когда-нибудь к тебе придет Хейл, значит, судьба нашла тебя. Несмотря на все мои старания, нашла. Ты необычная девочка, Лидия. В мире живых чувствуешь переход в мир мертвых. Глубоко внутри в тебе живет дух плакальщицы, который только и ждет, пока его разбудят. Жаждет этого, пытается вырваться, но надежно скрыт. Только Хейл может воззвать к ней — твоему дару и проклятию. Только Хейл…

Голос бабушки еще стоит в ушах, когда меня вышвыривает из воспоминаний в реальность. Грубо, резко и больно. Разрозненные куски отказываются складываться в цельный паззл. Слишком много переменных еще неизвестно. Только одна постоянная — Хейл. Опасный, ужасающий, притягательный — против воли тянет к себе. Не потому, что интересен. Потому что…

«Укус».

«Связана».

«Хейл».

«Судьба».

«Дух».

«Плакальщица».

«Дар».

«Проклятие».

«Особенная».

Вспышки в мозгу — пересохшие губы. Понимание, неверие, отрицание — именно в такой последовательности. Не смогу противиться его воле, он — причина изменений во мне. Стресс, перенапряжение, нервная возбудимость — причины отсутствия чувствительности. Все правильно, все логично.

Широко распахиваю глаза и кричу. Зажимаю уши, горло хрипит, но не могу остановиться. Скоро кто-то умрет. Не понимаю, как именно, но точно знаю это. И от этого по-настоящему страшно. Связать объективное и субъективное — привнести в реальное сверхъестественное.

Нет, этого не может быть! Нет, нет, нет! Бегу без оглядки, не замечая веток, что хлещут по щекам. Ступни увязают в грязи, глаза застилают слезы — несусь, не разбирая дороги. Знаю, что все равно окажусь у дома Хейлов. Вопреки здравому смыслу, под властью инстинкта. Принятие неизвестного? Отрицание очевидного.

* * *

В лесу сумерки наступают неожиданно и резко. Секунду назад сквозь кроны деревьев пробивается свет — уже мгла. Будто кто-то невидимый нажимает на выключатель. Вместе с тьмой наступает тишина. Оглушительная и пугающая. Замолкают птицы, прячутся звери, даже ветер затихает. Полный штиль, и это куда хуже несмолкающего шума. Против воли прислушиваюсь к голосам в своей голове. Они говорят наперебой, перебивают друг друга, но в интонациях нет радости. Они бьются о черепную коробку, стремясь быть первыми. Пытаются донести свое послание раньше остальных. И я понимаю их, но проще от этого не становится. Хаос образов и чужих мыслей заслоняет собой окружающее. Не только лес, реальность, но и меня саму. Исчезаю как личность, прислушиваясь, тщетно пытаюсь помочь.

— Это тебе нужна помощь. — На камне сидит молодая женщина и тепло улыбается.

Я не знаю ее, но лицо смутно знакомо. Это как встретить дальнего родственника. Вроде есть какое-то сходство, но оно слишком мимолетно, чтобы понять. Ухватиться за самую суть не получается, смысл ускользает.

— Расслабься, — говорит тихо и спокойно, убаюкивает голосом, — воспринимай меня как еще один голос. Или видение.

Подхожу чуть ближе и протягиваю к ней руку. Пытаюсь коснуться, но пальцы проходят сквозь нее. В руках только сгусток тумана. Она все так же сидит на валуне и едва заметно качает головой.

— Я не здесь, но рядом. Очень давно обещала Лоррейн позаботиться о тебе.

Эти слова парализуют. Опускаюсь у ее ног на мерзлую землю, скрещиваю ноги и смотрю. Доверчиво, открыто. Ожидание давит на плечи, но я готова. Чувствую, что услышу что-то важное, необходимое. Что поможет понять и принять себя. Что объяснит окутывающее меня безумие. Ключ к разгадке.

— Такая юная, но сильная.

Ощущаю прикосновение к моим волосам и почти не удивляюсь. Последние часы настолько невероятны, что все странное воспринимается мозгом как константа. Я не могу дотронуться до странно знакомой женщины, а она может перебирать мои волосы. Что тут удивительного?

— Лоррейн считала свой дар проклятием и очень боялась, что ты его унаследуешь. — Вижу, как ей сложно вспоминать бабушку, как слезы скапливаются в уголках глаз, а губы наоборот растягиваются в улыбке. — Банши может стать только глубоко чувствующий, умеющий искренне сопереживать человек. Она видела в тебе это с самого детства и боялась, но развивала, сама того не понимая. Лоррейн во многом видела в тебе себя.

Киваю в такт ее словам, не замечаю, что по щекам уже текут слезы. Бабушка часто повторяла, что мы удивительно похожи. Не то, что с мамой или, тем более, с отцом.

— У тебя золотое сердце, Ариэль, хоть сама еще этого не понимаешь, — говорит она и открывает нашу любимую книгу, а я радостно хлопаю в ладоши в предвкушении еще одного вечера в компании любимых персонажей.

— А причем тут банши? — любопытство вырывает из воспоминаний. — Разве это не ведьма из кельтских приданий?

Женщина заплетает волосы в косу и довольно улыбается. Словно именно об этом я должна узнать в первую очередь.

— В книгах лишь сотая часть правды, и то искаженная. Банши — предвестники смерти, появляющиеся чаще всего в лесу и в виде старой женщины, потрепанной жизнью, но это не обязательно их истинный облик. Они не просто предсказывает смерть, но и проживают ее вместе с переходящими на другую сторону. Чувствуют их агонию и душевную муку. Мало кто может вынести это и не сломаться. Многие сходят с ума, а некоторые становятся одержимыми. — Она переводит дыхание и отводит взгляд. — Как твоя бабушка. Она так и не смогла смириться с моей смертью.

— Почему? — с губ срывается только хриплый шепот. Кажется кощунством разговаривать в полный голос, когда по щекам этой женщины катятся горькие слезы. Чувствую, как ее грудь сдавливают рыдания, скорбь переполняет, рвется наружу, но она сдерживается. Пока еще. Балансирует на грани.

— Потому что она ее предсказала.

Осознание обрушивается лавиной и сметает все на своем пути. Эмоции, мысли, ощущения закручиваются тугим узлом внизу живота и взрываются фейерверком под веками. Бабушка. Добрая, любимая бабушка и смерть. Не могу увязать их воедино. Слишком невероятно, но так реально?.. И я… Нет!

— Ты намного сильнее. И душой, и сердцем. — Мотаю головой, глотаю слезы. Нелепица! — Банши всегда связаны с определенной семьей. Присутствие одного из членов пробуждает ее, мобилизует, а в вашем случае все еще сложнее. Банши Мартин связаны с семьей оборотней. Два сверхъестественных существа вместе как взрыв ядерного реактора. Чем ближе друг к другу, тем сильнее связь.

— Хейл, — одними губами шепчу я.

Все встает на свои места. Пристальные взгляды Дерека, озноб от одного его взгляда, подсознательный страх перед Питером. И непреодолимая тяга к дому Хейлов. Банши жаждет освободиться, и Питер помог ей в этом. Нет ничего сильнее кровной связи. Нет ничего опаснее.

Поднимаю взгляд в тот момент, когда женщина растворяется в воздухе. Ее обреченное выражение лица говорит ни о чем и обо всем сразу. Мне не выбраться из этой паутины. Всю свою сознательную жизнь где-то на задворках подсознания я чувствую пустоту. Она леденит внутренности и постоянно толкает вперед. На поиски подсказок, которые откроют глаза на мое предназначение.

Разве могла я подумать, что ответом на все станут голоса, спицами выцарапывающие свои сокровенные мысли на моем черепе?

* * *

Меня уже наверняка ищут, но лес не выпускает. Бессмысленно петляю между деревьев. Понятия не имею, который день брожу в живом лабиринте. Теряю счет шагам и мыслям. Образы хороводом мелькают перед глазами, я просто иду за ними. Осознанно, но бесцельно. Кто-то чужой руководит моими поступками. Кто-то страшный и темный, кто-то мертвый. Мне не нужно гадать — седьмым чувством знаю, но здравый смысл отказывается признавать это.

Солнце поднимается и садится, а я хожу кругами по небольшому, в сущности, лесу. По теории вероятности на меня должны были наткнуться уже минимум трижды… Вокруг по-прежнему не души. Даже животные не встречаются, что совсем за гранью фантастики. Думаю о чем угодно, лишь бы отвлечься от безумия, творящегося в моей голове. Что угодно, лишь бы бездна чужих жизней не поглотила. Бред лучше, чем ничего. Или это уже первый признак шизофрении?

Падаю на колени и судорожно хватаюсь за голову. Чей-то крик рассекает сознание пополам. Это похоже на вопль отчаяния, призыв к действиям. Бью кулаками по земле и кричу, кричу, кричу. Не могу выдержать столько чужой боли. Она разрывает сердце, мечется внутри, требует немедленного выхода. Не хватает воздуха, легкие горят огнем, глаза закатываются. Пытаюсь дышать глубже, инстинктивно хватаюсь за шею…

Вдох, выдох, выдох. Будто сверху льется ледяная вода, и я в ней захлебываюсь. Она заливается в уши и рот. Мир сжимается до коротких вдохов и хриплых стонов. Стою на коленях в ожидании смерти. Она уже рядом, чувствую смердящее дыхание на губах…

Борьба с собой забирает последние силы, когда на задворках сознания мелькает смущенная улыбка Стайлза. Отчаянно хватаюсь за нее, вспоминая все, что знаю о Стилински. Всегда где-то поблизости: не надоедает, но в случае чего в пределах досягаемости. Говорит много и не по делу, но если острит, то смешно до колик в животе. Милый в своем нелепости и искренний в каждом порыве. До зубовного скрежета честный и верный. Влюбленный Стайлз Стилински. Не необходимый, но почему такой нужный?

Сначала думаю, что мерещится, но боль постепенно уходит, а чувства возвращаются. Тело прошивает озноб, глаза слезятся, а пальцы немеют. Холод пробирает до костей, но я улыбаюсь. Вытираю слезы со щек и радуюсь. Я слышу вой сирен, голоса людей — живых людей! — и понимаю: стоит сделать пару шагов, и я спасена. Осторожно, еще боясь поверить в реальность, цепляюсь за кусты и иду на огни. Оказывается, уже ночь. Фары машин слепят, но почти не замечаю этого. Обеспокоенный взгляд карих глаз окутывает теплом и заботой. Стайлз обескуражен. Застывает на месте, я просто смотрю. Не отрываясь, не моргая.

— Кто-нибудь даст мне куртку? — говорю первое, что приходит в голову, и развожу руки в стороны.

Стайлз дергается, хватается за куртку отца и падает. Неуклюжий Стайлз, очаровательный в своей порывистости. Меня заворачивают в одеяло, а он все крутится рядом. До неприличия счастливый. И в этот самый момент не составляет труда убедить себя в том, что последние дни — игра больного воображения. Посттравматический стресс. Нет никаких оборотней и банши, только маньяки и их впечатлительные жертвы. Рядом со Стайлзом так хочется в это поверить, но в подсознании четко отпечатывается одно: «Если ты проводник в мир мертвых, то Стайлз — твой проводник в мир живых».