Девятнадцать месяцев (гет)

Ветер времени стирает всё.

Даже боль от потери.

Девятнадцать месяцев спустя они сидят на чердаке зачищенного дома и едят шоколадный пудинг из огромной банки. У них одна ложка на двоих. И не только ложка.

У них одна жизнь на двоих.

Девятнадцать месяцев спустя они расстилают найденные в доме покрывала и одеяла, устраивая для себя постель. Он спускается по раскладной лестнице в дом, чтобы принести подушки. Собирает все, что есть в доме. У них получается целый маленький город из мягких подушек и тёплых одеял. Когда они ложатся, он протягивает руку и получше укрывает её плечо.

Он всегда заботится о ней.

Девятнадцать месяцев спустя они спят почти прижавшись друг к другу. Почти, потому что между их телами два одеяла — она очень любит укрываться получше. Но даже сквозь все слои она чувствует, что он рядом.

Он всегда рядом с ней.

Она всегда рядом с ним.

Девятнадцать месяцев назад они перестали искать.

Две недели они таскались в окрестностях тюрьмы и искали хоть какой-то след. Хоть какую-то маленькую зацепку. Хоть что-то. А потом нашли брошенный автобус, полный мёртвых тел. Она была там. Она была мертва, с укусом на руке, но не обратилась — её висок был пробит. Они так никогда и не узнают о том, кто это сделал, но это явно был хороший человек. Её тело было прикрыто чёрной курткой, а автобус закрыт. Может быть, когда-нибудь те люди, что были с ней, вернулись бы, чтобы похоронить её. Может, у них просто не было лопаты. Или не было возможности.

Тара с Гленном так никогда и не узнают об этом.

Они закопали её недалеко от дороги.

Гленн молчал три дня. Три дня они не спали. Сидели в каком-то магазинчике и смотрели сквозь стекло, как мимо проходят мертвецы.

На третью ночь он встал, взял найденную биту и разнёс весь магазин. Тара никогда не слышала, чтобы люди так орали. Он кричал так, словно с него заживо сдирали кожу, и при этом разбивал витрины, холодильники и полки. Один из осколков отскочил ему в лицо и попал в висок, возле самого глаза, и застрял там. Тара дала Гленну выпустить свою боль, и только потом, когда он лежал на полу, среди стёкол и обломков пластика, тяжело дыша, она вытащила стекло и обработала ранку. Они тогда ещё не были близкими людьми, она просто понимала, что стоит дать ему выкричать то, что было у него внутри.

Они пошли дальше, когда выспались. Спустя ещё два дня Гленн начал говорить. Он рассказал много вещей, которые она не должна была знать. Тара дала ему время, чтобы оплакать её, ни разу его не прервала и терпеливо выслушала каждое слово. Гленну понадобилось несколько дней, чтобы рассказать всё, о чём он помнил, а потом они решили никогда больше не упоминать о ней. Тара согласилась. Она не хотела делать ему больно. Она знала его совсем недавно, но он был славным. Хотя бы потому, что спас её жизнь.

Потом он начал спрашивать. Она рассказала. Не обо всём, но о многом. Потом они договорились никогда не называть имён.

Имя на М. Ещё одно имя на М. Имя на Л.

Потом они отказались от имён вообще. От всех, кроме двух.

— Тара, — говорит он.

— Гленн, — говорит она.

Других имён они не называют.

Девятнадцать месяцев спустя он просыпается раньше, чем она. Как всегда. Он никогда не будит её — им некуда торопиться. У них очень простая, незамысловатая жизнь. Они меняют один дом на другой, когда им надоедает старый. Они разговаривают обо всём, что попадается на пути. Они пьют из чужих кружек. Они носят чужую одежду. Они спят в чужих постелях.

Этот новый дом рядом с рекой. Тара любит купаться. Проснувшись, она решает, что им пора помыться, и они вместе идут на берег.

Она уже давно его не стесняется, но Гленн каждый раз отворачивается, чтобы не смущать её. На берегу тихо. Она быстро раздевается, а он неторопливо расстёгивает свою синюю рубашку, давая ей время зайти в воду. Тара ныряет уже далеко от берега, когда он входит в реку. Они любят купаться. Иногда это становится чем-то весёлым, и они плещут друг в друга водой. Но не сегодня. Возле этого дома течение очень тихое, и сегодня она просто переплывает речушку два раза, пока он моется возле берега.

Джинсы сидят в облипку. Раньше она себя не смогла бы засунуть в одежду такого размера. Девятнадцать месяцев спустя Тара, ловя своё отражение в тёмном экране телевизора, почти узнает себя на шесть лет младше. На целую жизнь неопытнее. На целую жизнь глупее.

Они делают то, что не успели сделать вчера — осматривают дом. Расходятся по разным этажам. Она рассматривает тюбики с косметикой на маленьком столике, усмехаясь над тем, что когда-то эти штучки были нужными. Перебирает украшения в маленькой красной коробочке. Одни серёжки выглядят очень милыми — Тара из другой жизни могла бы вставить их в свои уши, но Тара из сегодняшнего дня лишь касается их пальцем. Серёжки — это непрактично. Практично — не носить дурацкие украшения и забирать волосы в хвостик.

Вечером они залезают в свою постель на чердаке. Гленн зажигает две свечки и капает воском на деревянный пол, чтобы они не упали. Она читает, он рассматривает какой-то справочник. У Тары устают глаза, и она откладывает книжку в сторону и прижимается к его плечу.

Это нормально.

Когда люди проводят наедине так много времени, они начинают искать тепло друг у друга. Всё меняется. Однажды ночью он обнял её. Однажды ночью она прижалась к нему. Это нужно им обоим. Они не устанавливают никаких граней или барьеров. Они могут обняться. Они могут взяться за руки. Она может гладить его по голове, а он — перебирать её пальцы.

Это нормально.

Тара когда-то давно читала, что ни один человек не сможет выжить без объятий. Это нужно и ей, и ему. Это дарит чувство успокоения. От этого уходит тревога, иногда забирающаяся в сердце.

Она прижимается к плечу Гленна и трётся щекой о тонкий хлопок рубашки. Он не отводит глаза от справочника, но приподнимает руку, чтобы погладить её по плечу. У него тонкие пальцы. Добрые. Осторожные. Ласковые.

Тара закрывает глаза и дремлет, вдыхая знакомый запах. Просыпается лишь тогда, когда Гленн тушит свечки и перекладывает её. Подкладывает под голову вторую подушку, натягивает покрывало до самого подбородка.

Она понимает, что что-то не так. Между ними нет привычного слоя из одеял. Они лежат под общим. Гленн прижимается ногами к её ногам. Его подбородок почти касается её плеча.

Она дышит осторожнее. Сердце немного ускоряет ритм. Тёплые пальцы лежат на её толстовке, не двигаются, но Тара чувствует себя странно.

Проходит минут десять. Гленн дышит размеренно. Тара дышит осторожно.

— Ты не спишь, — говорит он.

Тара делает глубокий вдох и переворачивается к нему лицом. В темноте ничего не видно, не видно даже, открыты ли у Гленна глаза.

Она зажмуривается и утыкается носом в его щеку.

Она делает ещё один вдох и прикасается губами к его подбородку. Очень легко. Осторожно и медленно скользит чуть выше и чуть ниже, ожидая его реакции.

— Тара, — говорит он.

— Не надо, — говорит он.

— Я никогда не заставлю тебя делать то, что ты не хочешь делать, — говорит он.

Она отстраняется и открывает глаза, но ничего не видит — вокруг лишь долбаная темнота.

— Тара, — говорит он с какой-то сумасшедшей нежностью в голосе и проводит рукой по её волосам. На мгновение прикасается губами ко лбу и шепчет, — Спи.

Она отворачивается, чувствуя себя разочарованной и злой. Тёплые пальцы снова ложатся на её толстовку и не двигаются, но его ноги теперь не прижимаются к её ногам.

Тара чувствует себя так, словно между ними расстояние в сотню миль.

— Это работает вовсе не так. — говорит она, стараясь не выдать разочарование своим голосом.

— Спи, — мягко повторяет Гленн, и тогда она закрывает глаза.

* * *

Они пробыли наедине девятнадцать месяцев и до сих пор не сошли с ума, а это значит, что у них все нормально. Спустя пару недель он впервые засмеялся над её глупой шуткой. Они пережили вместе две зимы. Они не торопясь прошли от Джорджии до Теннесси.

Восемь месяцев назад они набрели на маленькую группу людей, обитающую в здании бывшей средней школы.

Тара неделю мечтала свалить оттуда, но терпела ради Гленна, потому что хотела, чтобы он нашёл себя в этом уютном месте.

Гленн неделю мечтал свалить оттуда, но ради Тары старался держать себя в руках. Не показывал, что ему неудобно среди такого количества людей. Повторял вслух чужие имена, почти физически чувствуя тошноту.

Они же привыкли не называть имён.

Через неделю он проснулся посреди ночи, а Тары не было рядом. Она стояла у большого окна и смотрела в темноту, сжимая пальцами подоконник.

На следующее утро они свалили. Не взяли ничего чужого, только то, с чем пришли. И все вернулось в привычную колею — они снова начали разговаривать обо всём подряд и спать в чужих постелях.

На следующий вечер он развёл костёр и сжёг в нём фотографию своей жены, которую таскал с собой почти год. Она промолчала. Потому что они решили никогда больше не упоминать о ней. Никаких имён на М.

* * *

Сегодня палящее солнце обжигает её голые плечи. Они на берегу — стирают одежду. Мыло пахнет яблоком. Мокрые шмотки кучей свалены на траву и ждут, когда их развесят на верёвке.

Если бы нужно было описать одним словом то, как она себя чувствует, то Тара сказала бы — неудобно. Впервые за всё время она молчит и не знает, что сказать. Раньше такого не было.

— Ночью ты сказала, что это работает не так. Что ты имела в виду? — Гленн поднимается на ноги и встряхивает мокрыми руками, брызгая на неё каплями.

Она смотрит на него снизу и кусает щеку изнутри.

— Тара, — говорит он.

— Ну смотри, — она откладывает в сторону свои джинсы и ополаскивает руки в реке, — Вот представь, что ты всю жизнь любил блондинок. Лет с четырнадцати, например. Представил?

— Ммм, — тянет он, не отводя от нее взгляд.

— Но если ты любил блондинок, это же не значит, что ты однажды не можешь влюбиться в брюнетку. Она будет классной. Будет подходить по всем параметрам, у неё будет прекрасный характер и чумовая внешность, вот только волосы не светлые. Представил? Она могла бы стать твоей женой, например. Вы могли бы жить вместе и быть счастливы. Несмотря на то, что она не то, о чём ты мечтал.

— Тара, — он морщится.

— Пример — полное дерьмо, — говорит она, водя пальцами по поверхности воды.

— Я не понимаю.

— Блин, — она резко встаёт. — Ну это просто. Ты можешь любить блондинок всю жизнь, а потом встретишь крутую брюнетку. И тогда не будет иметь значения, какого цвета её волосы.

— Тара.

— Не строй из себя придурка, Гленн. Ты понял?

— Понял.

Гленн снова приседает возле воды и берёт её джинсы, чтобы прополоскать их.

— Тебе нравятся девушки, — тихо говорит он.

— Прекрати.

— Ты сама мне сказала.

— Хватит.

— Тара!

— Гленн?

Он выжимает джинсы, и вода стекает по его локтям на землю.

— Ты сама мне сказала.

— Заткнись, — она на мгновение закрывает лицо руками, вспоминая тот момент, когда он начал расспрашивать о её жизни, а она, долбанутая, выложила все карты про сучку Сэм и отношения с девушками.

Теперь она чувствует себя адски неудобно. Девятнадцать месяцев они вместе. Любовь в этом мире давно перестала быть чем-то романтичным и возвышенно-прекрасным. Любовь — это стирать его носки. Любовь — это разговаривать обо все подряд, даже о компьютерах, давно канувших в небытие, даже о музыке, которую они никогда больше не услышат; разговаривать по той причине, что им интересно вместе, настолько, что они бесперебойно трещат по пол дня. Любовь — это защищать его от мертвецов. Любовь — это быть вместе столько времени, что они запомнили каждую глупую привычку друг друга; так долго, что Тара знает о нём любую мелочь. Любовь — это повернуться к нему лицом, когда между ними нет одеял, а только два слоя одежды. Это когда он хочет её, но говорит: «Я никогда не заставлю тебя делать то, что ты не хочешь делать».

— Прости, — говорит Гленн, откладывая джинсы к остальным шмоткам.

— Вероятность того, что я встречу в этом мире девушку, и она меня полюбит, приблизительно равна нулю, — говорит Тара, отрывая ладони от лица, — Это работает не так. Это не приказ самой себе. Мне просто нравились девушки, по той причине, что они разочаровывали меня гораздо реже, чем мужики. Ну и их тела тоже нравились. Не заставляй меня повторять это снова, — Тара чувствует, как стремительно краснеют её щеки.

На другом берегу появляется ходячий.

— Идём, — говорит Гленн, собирая мокрые вещи.

Вечером он садится на покрывала за её спиной. Пламя на маленьких свечках едва колеблется. Гленн прикасается руками к её плечам и начинает разминать их, как делал много раз раньше. Тара собирает волосы и поднимает их, давая ему доступ к своей шее. Сильные пальцы двигаются уверенно, снимают напряжение. Тревогу. Недосказанность. Неудобство.

А потом постепенно замедляют движение, и прикосновения становятся осторожными.

Они тушат свечи. Они снимают одежду, путаясь в штанинах и рукавах. Они смеются.

Тара прикасается губами к шрамику на его виске, возле самого глаза.

Гленн прикасается к её губам, дышит торопливо и жарко, хотя его руки двигаются медленно и нежно.

Они не торопятся, как и всегда — им некуда спешить.

Она гладит его кончиками пальцев — гладкую кожу на груди, крепкие руки, привыкшие к любой работе, отросшие волосы и пробившуюся на подбородке щетину, ключицы, шею и трещинку на нижней губе.

Осторожные, словно у них обоих сегодня самый первый раз.

Темнота забирает стеснение и глупый страх, скрывает раскрасневшиеся лица и возбуждённые взгляды — остаются только прикосновения и звуки: выдохи, вдохи и вырвавшийся из её губ прерывистый стон.

Девятнадцать месяцев копившегося внутри напряжения — она почти не думала об этом, сосредоточенная на выживании, бытовых вещах и разговорах, на теплоте, не переходящей во что-то большее, но когда её касаются его пальцы, она едва не сходит с ума, потому что это то самое, что нужно сейчас.

У него тонкие пальцы. Добрые. Осторожные. Ласковые.

Эти пальцы судорожно вцепляются в её бедро, когда Тара пересаживается на его колени и медленно, изматывающе медленно, опускается. Она выгибается и едва удерживается от того, чтобы не закричать, сделав всего пару движений, потому что горячая судорога удовольствия проходит по всему телу. По каждой мышце. По каждой клеточке кожи.

Гленн ловит её стон своими губами и отвечает прерывистым дыханием.

Всё заканчивается быстрее, чем могло бы, но, чёрт возьми, полтора года дают о себе знать. Она валится назад, на скомканные одеяла и смеётся. Спустя несколько секунд Гленн присоединяется к ней, и их общий смех разрезает тишину и темноту чердака.

-Прости, — выдавливает он сквозь хохот.

-Заткнись, — просит Тара, убирая волосы со вспотевшего лба и продолжая смеяться.

Он находит её ладонь своей и сжимает пальцы.

— Я определённо хочу ещё, — говорит она.

— Дерьмовая из тебя лесбиянка, — констатирует он, и они снова начинают смеяться.

Девятнадцать месяцев спустя Тара натягивает на голое тело рубашку, зажигает свечи и открывает последнюю банку шоколадного пудинга, оставшегося у них. Они передают друг другу ложку, и Гленн улыбается во весь рот, встречая её взгляд своим.

— Хочу на побережье, — говорит она, — Хочу искупаться в море.

— Окей, — он набирает ложку пудинга и сует ей в рот, — Завтра выходим.

Ветер времени стирает всё.

Даже боль потери.

Теперь они это знают.