Завтра (гет)

Как и в любой другой вечер пятницы, в «Дырявом котле» не протолкнуться. Трескотня не затихает ни на секунду. Толпа напоминает Оливеру растревоженный улей. Хаос и анархия, граничащие с безумием. Люди мечутся, жужжат и, как ни странно, получают удовольствие. Сливочное пиво льется рекой, эль переливается через край — они веселятся. Берут от жизни все. Потому что мечты не загублены, будущее не сломано.

Оливер делает большой глоток огневиски и морщится. Горечь растекается на языке, прокатывается по горлу и оседает в пищеводе. От табака слезятся глаза, а желудок сводит от голода. Оливер сидит в самом углу, за кадкой с фикусом или чем-то похожим, и упорно заливает неудачи алкоголем. Отгораживается ото всех. Семьи, друзей, реальности. Сбегает от жизни. По-настоящему только здесь и сейчас. Наполовину выпитая бутылка огневиски, стакан и он сам. Пыльный, грязный, никому не нужный. Противный сам себе.

— Слабак, — бурчит себе под нос Оливер. Опрокидывает бутылку и завороженно смотрит, как ручьи огневиски пересекаются между собой на столе, сплетаются и растекаются по поверхности стола. Не замечает, что половина алкоголя впитывается в его брюки и рубашку.

— По-моему, тебе уже хватит, — кто-то забирает из рук бутылку. Оливер и не сопротивляется. Гипнотизирует взглядом столешницу.

— Эй, — хватает незнакомку за руку и сжимает ладонь с такой силой, что она вскрикивает. — Не вытирай!

— Неудачник, — раздраженно шипит она и почти убегает.

Правильно, психов нужно бояться. Тем более неудовлетворенных жизнью. Тем более когда они как заговоренные пялятся на кусок дерева. «Неудачник», — гулким эхом отдается в висках. «Неудачник», — соглашается Оливер. Даже не пытается спорить — зачем? Все так и есть. С тех пор как его вежливо просят покинуть основной состав «Паддлмир», а через пару месяцев и запасной.

Оливер Вуд, с детства мечтавший быть вратарем сборной Англии по квиддичу, не у дел. Оливер Вуд, отбивавший, казалось бы, безнадежные мячи, от винта. Оливер Вуд, положивший на алтарь спорта всего себя, не нужен…

Стол все ближе, Оливер все никчемнее. Алкоголь берет свое, глаза закрываются.

Решающий матч за звание чемпионов. Трибуны ревут. Сердце колотится где-то в горле. Глаза болят от постоянного напряжения, солнце слепит глаза, ноги деревенеют.

Нужно продержаться еще немного. Скоро станет легче. Наверняка. Откроется второе дыхание. У всех силы на исходе. Охотники мажут, загонщики через раз попадают по бладжерам. Сколько длится игра? Два часа, три, пять? Когда же это кончится?..

Терпи, Вуд, терпи! Разрыв сто шестьдесят очков. Всё зависит от него. Не дать довести разницу до ста пятидесяти, тогда будет плевать, кто поймает снитч. Травмированная рука ноет, мышцы ног тянет, спина затекает. Ноет, как баба, в самом деле!

Мелькает золотая вспышка. Неужели?.. Одновременно наперерез несется Пьюси, ныряет вниз, чтобы не помешать ловцам, — как же всем хочется наконец закончить игру, — замахивается, делает обманный пас, — плавали, знаем, как Эдриан предсказуем, — уходит в пике и на подлете к среднему кольцу забрасывает в правое. Пытается забросить.

Трибуны взрываются аплодисментами, комментатор надрывается. Кричит о победе и разгромном счете, а Оливер падает. По-прежнему сжимает в руке квоффл и падает, падает, падает. Перед глазами темнеет, звуки смолкают, остается только всепоглощающая боль, разрывающая мышцы и скручивающая кости. Острые иглы впиваются в каждую клетку тела, выворачивают внутренности. Он захлебывается желчью (или кровью?) и отключается. Чтобы очнуться инвалидом.

— Пойдем, — кто-то обнимает его за плечи и поднимает. Бережно, почти ласково. Куда-то ведет, что-то шепчет на ухо.

Оливер ничего не понимает сквозь дымку пьяного бреда, но доверяет. Все равно не сможет сопротивляться, да и зачем. Он никто. Неудачник, потерявший смысл жизни.

Скрипит пол, шуршит белье, и Оливера усаживают на кровать.

— Спи, — шепчет голос, и он послушно ложится. Закутывается в одеяло и засыпает. Чтобы проснуться на чердаке «Дырявого котла», потому что хозяйка бара его жалеет.

* * *

Просыпаться в незнакомом месте неприятно. Особенно если не помнишь, как здесь оказался. А уж если голова чугунная и не чувствуешь рук — почти страшно. Последнее, что помнит Оливер, это разлитый по столу огневиски, дальше — серая мгла. Где, у кого, зачем?

Он приподнимается, но тут же опускается обратно. Голова кружится, в глазах двоится. Сколько же он вчера выпил?

— Когда ты ел в последний раз?

В комнату почти бесшумно входит невысокая светловолосая девушка с тарелкой в руках, в которой, судя по запаху, что-то омерзительное. Живот скручивает рвотный спазм.

Оливер натягивает на голову одеяло и для верности задерживает дыхание. Пора завязывать так пить. Или ночевать с Огденским в обнимку.

— Тебе нужно поесть.

Она забирает одеяло и сует миску с рагу. Свежее, сочное, кажется, с курицей, но Оливер ничего не может поделать со своим желудком. Рагу летит на пол, когда Оливер резко отмахивается. Его рвет. Прямо на пол. Желчью, пахнущей алкоголем.

Ему настолько плохо, что он забывает о девушке рядом. А когда вспоминает, становится невыносимо стыдно. Небрежно вытирает подбородок рукавом свитера и отворачивается. Тянется к палочке в кармане брюк, но не находит ее.

— На тумбочке, — подсказывает девушка. Не пытается что-то предпринять, просто наблюдает.

Оливер с усилием садится на постели, с облегчением вздыхает, когда сжимает палочку в руке. Выдох, взмах:

— Эванеско, — и ничего. — Эванеско! — Никакого эффекта. — Эванеско? — Он непонимающе смотрит то на пол, то на девушку. — Что происходит?

Она не говорит ни слова, просто все убирает. Без упреков и нотаций, и это раздражает куда больше. Но хуже всего жалость в глазах. Не сочувствие, не понимание, не злость — жалость. Пожалуй, впервые Оливер чувствует себя по-настоящему неудачником. Без метафор и гиперболизации, без самоуничижения.

— Прости. — Он резко подскакивает, пытается убежать — скорее от себя, чем от нее, — но спотыкается. Оливер уверен, что на ровном месте. Может, это она?..

— У всех бывают плохие дни. Приведи себя в порядок и спускайся.

Она оставляет его одного.

Оливер закрывает лицо руками и устало вздыхает. Ниже падать некуда. Ниже только дно Темзы, но это же совсем не он. Разве Оливер Вуд пасует перед трудностями? Нет, он идет тернистыми путями, но упрямо продирается к цели. «Через тернии к звездам», — выведено чернилами над его кроватью. Оливер Вуд добивается своего. Несмотря ни на что. Назло другим. Подумаешь, восстановление после травмы невозможно. Перед ним все дороги открыты.

Запала хватает ровно на то, чтобы умыться и спуститься в зал. Увидеть фикус и стол, за которым он методично напивается почти каждый вечер. Оказаться посреди пустого зала с задвинутыми стульями. Девушка выходит ему навстречу, но не успевает и рта раскрыть — Оливер вылетает из бара, забыв про похмелье.

Он не позволит себя жалеть. Иначе останется только один выход — в петлю, а к этому он совершенно точно не готов. Подумаешь, исчез смысл жизни. Можно найти новый. Ведь можно?

* * *

Отчаяние затягивает все глубже. Оливер пытается карабкаться вверх, хочет доказать, что чего-то да стоит, но куда ни идет, двери закрыты. Травма — крест на любой карьере в квиддиче. Для тренерской работы слишком мал опыт в Высшей Лиге. Остается только учитель для детей или что-то в этом роде. Оливера передергивает. Он хочет думать, что от порыва холодного ветра, но на улице ни единого намека на прохладу. Лишь слепит солнце. Как тогда. Почему он вообще решил, что после слов той девушки сможет что-то изменить?

Потому что еще на что-то надеется. Потому что иначе свихнется. Потому что… еще помнит Оливера Вуда, слепо идущего к цели, несмотря на препятствия. Хрупкая девушка со светлыми косичками заставляет вспомнить то, что он давно забыл. Но реальность оставляет только горечь и неуверенность в себе.

«Дырявый котел» приветливо подмигивает ставнями и распахивает двери. Зовет к себе, предлагает расслабиться, и Оливер послушно идет, чтобы через пару минут сесть за знакомый стол и заказать пиво. Он почти верит, что за парой бутылок не последует чего покрепче. Позже клятвенно обещает себе остановиться на паре глотков огневиски, но снова напивается вдрызг.

За это время приходит много людей, выходит еще больше. Оливер наблюдает за каждым. Кто-то злой, кто-то радостный, кто-то просто уставший. Смотрит в спину и думает: вот у него все не так хреново. Наверняка намного лучше. Они забегают в бар, чтобы пропустить стаканчик и снова побежать по делам.

А у Оливера нет дел. И жизни нет. У Оливера в руках бокал с огневиски, и тошнота подкатывает к горлу. Пора уходить. Не хватает еще снова опозориться. Плевать на самоуважение, его тоже давно нет. Нельзя так нагло пользоваться гостеприимством. Наверняка она хороший человек. Со своими проблемами. А он…

— Через десять минут закрываемся, — слова ударяют обухом по голове.

Оливер как раз рассматривает знакомую незнакомку через дно пустого стакана. Грани стекла искажают ее фигуру, делают слегка нелепой, даже несуразной, и оттого близкой. Сейчас она, как жизнь Оливера, острая и изменчивая. Может, поэтому он резко встает, чуть не опрокидывает стул и идет к ней.

— Привет.

Она едва смотрит на него, отворачивается.

— Ошибки ничему не учат, — сухо отвечает. Не спрашивает — утверждает.

Оливер жалеет, что вообще подходит, но не отступает. Пока. Думает, если доведет хоть что-то до конца, уверенность вернется. Большое всегда следует за малым.

— Я Оливер, — почти непринужденно, насколько это позволяет заплетающийся язык, представляется он.

Она окидывает его с ног до головы оценивающим взглядом, хмыкает:

— А то я не знаю.

Оливер обескуражен. Не знает, что сказать: она явно не настроена на разговор. Наверное, тяжелый день…

— Ты ведь не умеешь общаться с девушками, — она внезапно улыбается.

— Не приходилось. — Оливер передергивает плечами, его заносит в сторону. — Все квиддич да квиддич, времени не было.

Она поддерживает его за локоть и вздыхает:

— И где сейчас твой квиддич? — Оливеру кажется, ей и вправду жаль. — Ханна, кстати. Пожалуй, я все-таки надеялась, что ты меня вспомнишь.

— А мы?..

— Твоя последняя игра, пуффендуйка со светлыми косичками в верхнем ряду трибун. — Ханна накрывает рукой его ладонь. — И я не обижаюсь, само собой.

Оливеру неудобно смотреть ей в глаза, неуютно быть рядом. Падать и правда больно. Тогда он не мыслил себя без квиддича, сейчас квиддич пережевал его и выплюнул. Ничего не осталось. Никого. А ведь он мог хотя бы немного общаться с людьми вместо того, чтобы бесконечно придумывать новые стратегии игры. Мог, но у Оливера была цель.

— Не надо, — Ханна протирает тряпкой стаканы, — не грызи себя за то, что не можешь изменить.

Воспоминания накатывают липким комком удушливой паники. Или обычной рвоты?

Голова гудит, мышцы плеча сводит судорогой, а глаза режет от лимонного цвета мантий. До слуха доносятся только обрывки фраз.

— Серьезная травма…

— Магия не всесильна…

— Вы больше не сможете играть…

— Зелья не помогут…

— Вы больше не сможете играть…

— Мне жаль.

И оглушающая тишина. Пустота. Жестокий приговор.

«Не сможете, не сможете, не сможете», — эхом отдается в голове.

Крест на карьере. На жизни. Разрывающий перепонки крик. Его крик. И бессилие.

Он слышал о таких травмах, но думал, что его не коснется. С ним просто не могло такого случиться. Он был уверен. Самый перспективный игрок. Столько раз попадал в больничное крыло, но выходил сухим из воды. Восстанавливался и снова выходил на поле. Всегда. Иначе и быть не могло.

Он не верил в реальность происходящего. Целители — идиоты, не понимают, насколько ему важно играть. Оливер докажет, что они неправы. Во что бы то ни стало докажет! Докажет?

— Оливер! — слышит он окрик Ханны, когда выбегает из «Дырявого котла».

Она не понимает. Не может понять. Оливер был подающим надежды игроком, а стал никем. Один бладжер, очередная травма. Он спас команду, выиграл игру, но перечеркнул одним махом свое будущее. Кто мог знать, что, спасая команду, Оливер убил свою мечту?

Как Ханна может это понять? Она всего лишь барменша… Всего лишь?

* * *

Оливеру стыдно, но посмотреть в глаза Ханне не хватает смелости. Настолько, что он не ходит в «Дырявый котел». Смотрит издалека, разворачивается и уходит. Глупо и мерзко — признать ошибку, желать исправить, но пасовать в последний момент. Оливер удивляется, как Шляпа отправила его на Гриффиндор, если он даже попросить прощения не в состоянии. И когда, сидя в пустой квартире с бутылкой огневиски, он пытается убедить себя в том, что Ханна его и вовсе не вспомнит, приди он извиняться, отвращение становится нестерпимым.

Хватит жалеть себя! Насколько низко надо упасть, чтобы наконец захотеть подняться? Ниже уже некуда… Совсем. Дальше только алкоголизм и смерть. Гроб с четырьмя гвоздями и пустое кладбище. Только бродячая собака и молчаливый могильщик. И это даже не мрачно — безнадежно. Нужно что-то менять. Пора! Оливер рад, что принимает такое зрелое, взвешенное решение. Хватает со стула бутылку и допивает залпом содержимое. Она с глухим стуком падает из рук и катится в угол. Оливер дергается за ней, но алкогольный морок застилает глаза. Он запинается за стол и кулем валится на пол. Из горла вырывается нечленораздельный звук, Оливер отключается.

Возвращается он медленно. Будто выплывает из глубины. Поднимает голову, захлебывается водой, уходит на глубину, чтобы встряхнуться и одним рывком вынырнуть на поверхность. Свет ослепляет, легкие разрывает от избытка воздуха. Он встряхивает головой. Тут же аукается тупой болью похмелье. Оливер кое-как садится, приваливается к стене и закрывает глаза. Побег в мир иллюзий дается нелегко. Его жизнь раскромсана на части. Буквально. Ни друзей, ни связей, ни денег. Придется начинать все с нуля. С чистого листа.

Странно вдруг открыть глаза и осознать, что больше не жалеешь себя. Оглянуться назад, выдохнуть и увидеть нерадужные перспективы. Посмотреть в лицо кризису и, пусть запоздало, но послать его к черту. Осознать глубину падения и принять единственно верное решение. Правильное. Начать с малого, но самого важного. Встать.

Умыться. Выпить антипохмельное. Посмотреть в зеркало и ужаснуться: мешки под глазами, впалые щеки, заострившиеся скулы, грубая щетина. Запустить себя настолько… Оливер не может подобрать цензурных слов, а нецензурных и так было слишком много за последнее время. На то, чтобы привести себя в более-менее приемлемый вид, уходит полчаса.

Косой переулок не меняется — ни на секунду не умолкает. Никто не замечает очередного парня, заблудившегося в жизни. Оливер пробирается сквозь толпу и часто дышит. Не покидает ощущение, что он просыпается от долгой спячки. Витрины светятся ярче, фейерверки взрываются громче — окружающая действительность красочнее. На грудь так же давит камень противоречий. Боль притупляется, но не исчезает.

Перед входом в «Дырявый котел» Оливер задерживает дыхание и выдыхает. Нервно дергает ручку и входит. Посетителей почти нет — утром мало кто заходит. Ханна хозяйничает за стойкой: протирает прилавок, расставляет кружки, что-то записывает. На какое-то время Оливер застывает. Любуется ее отточенными движениями. Она царит над всем этим безобразием. Такая близкая, но в то же время далекая. Он уверен, что сейчас Ханна думает о чем-то, совершенно не связанном с баром, а ведь он даже не знает, почему она работает здесь.

— Как тебя сюда занесло? — Он садится на табурет и ждет.

Ханна поднимает голову, смотрит на него так, будто и не видит вовсе.

— С утра пораньше пьешь, — со звоном ставит стакан. — Что налить?

Оливер понятия не имеет, с какой стороны к ней подойти. Он недостаточно хорошо ее знает. Обидеть еще больше не хочет, но какие подобрать слова… Пока он собирается с мыслями, она наливает огневиски и ставит перед ним. Закидывает полотенце на плечо и отходит к другой стороне стойки.

— Что-то случилось? — Оливер идет за ней. Берет за руку и пытается заглянуть в глаза, но Ханна выдергивает запястье и почти шипит:

— Какое тебе дело? Пришел выпить — пей.

— Да что не так? — Оливер кричит. Понимает, что не имеет права, но ведь он из благих побуждений.

— Ты не так, бар не так, я не так — всё!

Полотенце летит на стол, Ханна упирает руки в бока и смотрит на Оливера в упор. Кажется, она чертовски зла, а тут еще он со своим запоздалым раскаянием.

— Прости, — чего ходить вокруг да около. Легче ей не станет, но он хотя бы сделает то, за чем пришел. Может, чуть позже, когда она остынет…

— Что? — она будто разом сдувается и непонимающе хмурится.

— Я не должен был убегать тогда. Это мои тараканы, ты ни при чем. Прости.

Оливер засовывает руки в карманы. Он не знает, что сказать еще, но и уходить не хочет, и посмотреть на Ханну боится. Странный коктейль из чувств. Взболтай и взорвется.

— Я не должна была давить, — она пожимает плечами. — Ты был не готов к правде.

— Сейчас готов. — Он наклоняется к стойке, не отводит взгляд. — Хочу услышать, что ты думаешь.

Ханна улыбается и качает головой.

— Ты и сам все знаешь. — Делает паузу, опирается локтями о стойку, склоняется ближе. Совсем близко. — Иначе не пришел бы. Тот Оливер продолжал бы топить в огневиски жалость к себе.

— Настолько убого это выглядело?

— Хуже, чем ты думаешь, — чуть морщится и снова берется за полотенце.

— Почему мне кажется, что ты знаешь меня лучше, чем я думаю? — Оливер прищуривается.

Ему правда не по себе. Ханна будто заглядывает в его сердце и вытаскивает на поверхность все тайны. Знает их, чувствует, но никому не расскажет. В ее взгляде только понимание и доброта.

— Может, так и есть. — Она тепло улыбается и хочет уйти, но Оливер не отпускает. Он ничего не знает о ней и должен это исправить. Нужно положить начало…

— Так что привело тебя сюда?

— Я хозяйка «Котла», Оливер. — Она ерошит его волосы и смеется. — Это все знают.

— Кроме меня, — в замешательстве заканчивает он.

— Кроме тебя, — подтверждает Ханна. — Выпьем? — придвигает к нему бокал и салютует бутылкой сливочного пива.

— Может, сначала поговорим?

Оливер отодвигает огневиски, а Ханна кивает. Наконец он находит в себе силы двигаться дальше, ведь после травмы жизнь не заканчивается и не начинается — продолжается. Сегодня у Оливера нет ничего, кроме огневиски и разговоров с Ханной. А завтра… Завтра будет завтра.