Тормоз (джен)

Я стоял перед оживленным торговым центром. Мимо сновали люди, бодро вещало радио, мягко шуршали автоматические двери. Я стоял в привычном трансе, неподвижен и молчалив.

Нет-нет, философские вопросы мне чужды: быть или не быть, кто виноват и что делать, доколе, — все это никогда меня не трогало. Просто я… тормоз. По жизни. Предпочитаю называть это так.

Характер мой больше созерцательный, чуждый кипучей деятельности, умственной, моральной, физической. В любой нестандартной ситуации, я впадаю в ступор и зависаю, краем сознания фиксируя окружающую действительность. Или даже не фиксируя. Как повезет. В этой тотальной перезагрузке мозгов, блаженно нет ни тени мыслей, ни эмоций. Лепота.

Мимо промчался бронепоезд (дородная дама с маленькой собачкой на широкой груди, следом на буксире худенький мужичок с затравленными глазами, а за ним куча детей мал мала меньше), меня отбросило на пару шагов, и впечатало в урну. Ступор внезапно отпустил, и время возобновило свой бег. Я развернулся и зашагал прочь. Домой.

Кот вопил. Не просто орал, а крыл меня своим кошачьим матом — какое счастье, что сестра его завтра заберет. В вечерних новостях очередной пиздец, в холодильнике очередная мышь, в смсках очередное уведомление о распродаже. Завтра среда, — середина рабочей недели. Только работы у меня нет — инвалидность с детства. А вот с подработки выгнали. В очередной раз. Не пожалели. Сестра меня убьет. Вот приедет, молча возьмет кота, хлопнет дверью. А потом вернется и убьет. Я точно знаю. Достойное завершение 30 бесцельно прожитых лет. Ну да ладно.

Я попил молока (кот сверлил меня злым взглядом), покачал перса в очередной муторной мморпг (релаааакс), повтыкал в объявления о работе (плюнул, бросил), и отправился спать.

Утро началось странно.

Было темно, тихо, тесно и пыльно. И я был не я. Точнее, тело было не мое. Не было привычного тихого жжения в легких, дышалось легко и свободно. Не гудела голова, не ныли ноги. Мои 145 килограмм куда-то растворились, и было так легко, как никогда в жизни. Я, если честно, испугался.

И завис.

Спустя вечность дверь затряслась от ударов.

Не среагировал.

Послышались вопли на непонятном языке.

Плыл в безвременье.

Дверь распахнулась и огромная тетка вытолкала меня в тускло освещенный коридор, не прекращая что-то орать, срываясь на ультразвук.

Я стоял и смотрел на нее — тетка расплывалась. Видимо зрение у меня теперь плохое. Видимо я ребенок. И видимо это английский, впрочем, я его не знаю. Мысли вяло зашевелились — первый признак выхода из ступора. Я запинал их подальше и отключился от действительности.

Очнулся все в той же позе, все в том же коридоре, только теперь на меня орали двое. Ужас какой. Отключился.

Пришел в себя в светлой больничной комнате. Тетка, мужик и врач бодро переругивались у двери. Я отмер. Мышцы привычно ныли, глаза слезились. Потоптавшись на месте я робко подошел к взрослым. Загалдели.

Я испугался.

Спустя несколько часов и три зависания взрослые выдохлись. Врач им что-то втирал, периодически некультурно тыча в меня пальцем, мужик с теткой хмурились и впечатлялись. Я рассматривал муху на окне.

Врач кажется обратился ко мне. Потом еще раз, потом еще, помахал рукой у меня перед глазами. Я моргнул, врач выдохнул.

— Бла-бла-бла, андестенд ми?

Я помотал головой, потом подумал, покивал, потом снова помотал и завис. Врач вздохнул и с удвоенной энергией насел на мужика и тетку.

В общем, в больнице я остался на месяц.

Время тянулось как старая резина, разнообразие в мой нехитрый быт превносили лишь утренние обходы, дневные слоняющиеся чудики в коридорах, да вечерние уколы в мягкое место. Все это я видел и дома, даже больницы были чем-то неуловимо похожи.

Языка я не понимал от слова совсем. На вопросы не реагировал, кушал что давали, изучал лепной потолок. Да и не трогало меня это. Ведь на кромке сознания я просто напросто не верил.

Казалось, скоро разбудит сестра и начнет убивать. Или же на худой конец приду в себя в больнице. Нужно просто подождать.

Через неделю я практически перестал зависать, врач радовался и чирикал что-то себе под нос, черкаясь в своем блокноте. Чудики приняли меня за своего и даже подкармливали, — кто яблоком, кто куском пирога, кто печенюшкой. Я вежливо кивал и лопал.

Халяве пришел конец когда заявились мужик и тетка. Мужик глядел хмуро, тетка брезгливо. Врач им что-то выговаривал, то вздыхая и качая головой, то наоборот, начинал тараторить, активно размахивая руками. Парочка впечатлялась, краснела, бледнела и потела.

Кажется, врач смог донести до них то что я мало того что не говорю, так еще и не понимаю. Взгляд мужика стал еще более хмурым, а тетки брезгливым. Ну и хрен на них. Меня больше занимали живописно разбросанные по прикроватному столику карандаши. Они идеальны. Правда.

После подписания каких-то документов меня запихали в машину. Парочка молчала и сопела, я же блаженствовал в тишине.

Мужик попробовал со мной заговорить. Я сначала и не понял что это мне. Потом понял что не понял ничего. Поморгал, открыл рот, и, подумав, закрыл. Потом еще подумал и безмятежно уставился на мужика. Как все же хорошо быть маленьким больным ребенком — спросу нет, я — дитя. Красотаааа.

Дома (я узнал тот коридор), меня запихали в чулан под лестницей, а сами ушли гавкаться в кухню.

Чулан освещала тусклая лампочка, я приметил ночной горшок в углу, топчан справа, и не раздумывая улегся спать, честное слово, как Гарри Поттер какой-то. Обрывки семейной бури долетали до меня уже в полусне.

Жизнь наша складывалась весело (для меня). Первое время от меня что-то постоянно хотели, — я не понимал, на меня начинали орать, — я зависал. Мужик и тетка только головой не бились, а так вроде все перепробовали. Я стоял как скала и решительно не подавал ни единого проблеска интеллекта. Я может и тормоз, но не дурак. Помнится, дома, в детстве, я закатил грандиозную истерику, когда понял что меня направляют в коррекционный класс. Маленький дятел. Ведь мать вывернулась, но записала меня в обычную школу. Нет-нет, такого счастья мне больше не надо.

Язык худо-бедно учился. Сначала с десяток слов, потом под сотню. Я печалился. Но попробуй тут не выучиться, когда окружающая действительность живет на английском. Разговоры — английский, газеты — английский, тв — английский, надписи на продуктах — английский, даже собаки английские на английских газонах. Тихий ужас.

Несколько напрягало плохое зрение, незнание собственного имени, имен мужика с теткой и их сына (нашелся даже такой) и осознание что на дворе явно не 2018. Все по отдельности меня мало заботило, но в купе оставляло неприятный осадок. Ну да ладно, как нибудь да разъяснится. А может я проснусь раньше.

Гарри, мать его, Поттер. Знакомьтесь. Это теперь я. Если честно, я подозревал, но градус эпика при грозном оклике тетки в одно прекрасное утро, это не убавило. Я даже зависнуть не смог от таких новостей. Обрадовался. Мне до сих пор кошмары снятся каждую ночь, как в мой чулан прокрадывается сестра с ножом, а кот стоит на стрёме. В паранормальщину я не верю. В переселение душ и прочее — нет, от слова совсем. Для сна, уж слишком много времени прошло здесь, а вот кома вполне подходит. Я когда в прошлый раз встрял, пролежал две недели. Наверное, в силу особенностей организма, я запомнил. Запомнил, что что-то помнил, когда очнулся. А что помнил — не помню, увы. Так что к коматознику с ножом не пустят. Бугагага, обломись, сестрёнка. Буду смотреть кино с эффектом присутствия и интерактивным голосованием зрителей.

Саму сагу я помню. Сестра читала мне на ночь книжки, а потом и фильмы ждали. Когда-то сестра ещё надеялась меня вылечить, но с каждым годом, груз на ее шее имени меня, становился все тяжелее. Год от года я видел, как потихоньку, исподволь, ее отношение меняется. Было даже обидно, но сестру я понимал. И старался не донимать.

Жизнь моя была малиной. Мужик и тетка примерили амплуа простых смертных, взявших в руки грехи людские и тяжкий крест в виде племянника-инвалида. Ими восхищались. Они млели. И смиренно получали общественное признание. Дурсли быстро просекли, что помимо моего пособия по инвалидности им полагаются плюшки вроде скидки на транспортный налог, компенсации НДС, компенсации процентов по кредиту за жильё и прочее. Так что меня выставили знаменем их святости и оберегали. В класс я пошел коррекционный. Маленькая школа для таких как я была единственной в нашем городке и не стоила ни пени. Что тоже радовало моих родственников. В школе от меня ничего не хотели, и я со спокойной душой занимался созерцанием бытия.

А ещё мы много рисовали. Что было прям вишенкой на вкусное торте.

Если честно, я был уверен, что вот-вот проснусь. Сегодня, завтра, вчера... Но нет. Дни разлетались стаей всполошенных голубей, минула зима, лето, и ещё раз, и ещё, и ещё... Сложно не привязываться к этому миру, но я держал дистанцию. С семьёй, соседями, одноклассниками и учителями. Ведь если привязаться, как жить, с осознанием, что каждый день все может закончиться? Все как дома. Каждый год для меня был не просто новым, но и единственным. А позже, я не загадывал дальше месяца. Не привязывался, ни сходился, не желал. Потому что каждый вздох мог стать началом конца. Не думаю, что это правильно, но мне так проще.

Здесь — то же самое. И не потому что я сплю. Казалось бы, живи на полную, хоть раз в жизни, даже если ты не вспомнишь, но... Здесь все мои диагнозы были при мне. И я прекрасно помнил, как они меня будут убивать. Что можно, чего нельзя, и как с этим жить.

Единственная слабость, которую я в себе не просто развивал, но и пестовал — рисование. Обожаю.

Мне даже не интересно, мой ли это мир, родился ли я здесь, есть ли у меня магия, крестраж и деньги в банке. А смысл? Все что нужно, я узнаю. Все что лишнее, пусть останется лишним.

Пришло письмо. Его инаковость бросалась в глаза. Даже просто держа его в руках, я чувствовал его чуждость. Забавно.

Родственники зависли. Какая ирония.

Я попытался порвать пергамент. Хертотам. Подумал, и бросил письмо в мусор. Родственники отмерли. Зашевелились. И уставились на меня. А я что? Я уставился на них.