Время печали ещё не пришло (джен)

— Первое, что ты должен усвоить, — у нас

самый классный в мире папа.

Дин. Серия 3.08.

* * *

В доме сильно пахло гнилыми досками и тухлой рыбой, на полу шуршали сосновые иглы, сухие травинки и какая-то непонятная труха, на которую я наступал с опаской — мне всё казалось, что из неё вот-вот полезут полчища микроскопических бледных паучков. Или ещё какая пакость, пусть даже не из тех, на кого папа охотится, но всё равно неприятно... В этой развалюхе могла обитать любая дрянь, и, конечно, первым делом мы проверили, нет ли здесь каких-нибудь следов — крупинок серы, ЭМП или «холодных пятен», но обнаружили только гнездо полевых мышей с кучей пищащих розовых детёнышей.

Папа вышвырнул их на улицу, в кусты.

Я так и не понял, откуда он узнал про этот дом, который был даже не домом скорее, а охотничьей хижиной: кухня с маленькой железной печкой, спаленка за стеной да пустая пыльная кладовка.

Выглядело всё это так, словно здесь никто не жил со времён прибытия «Мэйфлауэра». Двери давно рассохлись и не закрывались как следует, оконные стёкла покрылись несокрушимым серым налётом, изо всех углов нещадно сквозило. В спальне стояли две узкие голые кровати, сбитые из разнокалиберных досок и густо припорошенные пылью, а с потолка свисала кружевная паутина и колыхалась, словно щупальца медузы в воде.

Электричества, разумеется, не было и в помине, и вообще из всех благ цивилизации имелся только ржавый рукомойник с дохлыми комарами на дне, и я с тоской подумал — чем же мы тут будем заниматься целый сегодняшний вечер и завтрашний день? И что, если там, куда папу вызвали по телефону, где его ждали ещё двое охотников и где предстояло что-то серьёзное, — что, если он задержится там дольше, чем на сутки? Что, если не вернётся вообще? Знает ли кто-нибудь, что перед этой охотой он оставил в богом забытом захолустье двоих детей? Найдут ли нас, если с ним что-нибудь случится?

Он не в первый раз оставлял нас одних — в конце концов, нельзя бесконечно полагаться на друзей, согласных бесплатно побыть няньками, — но впервые — в такой глуши.

Я даже подозревал, что это незаконно. И совершенно точно был уверен, что нечестно.

Папа, судя по всему, думал о том же, пока сгружал с плеч рюкзак с нашим нехитрым имуществом и ставил на стол пакеты с солью, свечами и едой, купленной в городишке, где мы останавливались в последний раз — лет сто назад. Он долго бродил по дому и вокруг него и так хлопал дверью, что вся хибара вздрагивала и с потолка сыпался подозрительный мусор. Я понял, что глупых вопросов лучше не задавать.

Сэмми, не столь проницательный в силу своего малолетства, слонялся без дела и действовал на нервы.

— А где мы будем спать? Можно я возьму чипсы? А почему так холодно? Мне тут не нравится, давайте поедем дальше. Тут даже телевизора нет...

В конце концов папа не выдержал. Вручил ему наскоро связанный веник и велел не отсвечивать.

Потом мы носили воду из пруда — оказалось, метрах в ста от домика есть большой пруд, обнесённый дырявой проволочной сеткой, — а Сэм сидел на крыльце, кутаясь в курточку и отмахиваясь от сонных сентябрьских мух. Он был не в духе.

Я, собственно, тоже. А про отца и говорить нечего. Между деревьями стремительно сгущались сумерки, и если папа хотел попасть туда, куда ему нужно было попасть, до того, как совсем стемнеет, надо было выезжать прямо сейчас.

— Надеюсь, вы не спалите эту халупу, — сказал он, когда дрова в печи начали шипеть и трещать. И посмотрел так, словно был уверен, что да, непременно спалим, стоит лишь ему за порог ступить.

После той истории со штригой он мне не особо доверял. Во всяком случае, не настолько, чтобы спокойно оставить Сэма на моё попечение в этой жопе мира.

Будь его воля, он бы лучше пристроил нас, как обычно, в каком-нибудь мотеле средней задрипанности, где рукой подать до автомата с чипсами и газировкой и можно вызвать пожарных, если вдруг заискрит кондиционер, но в этот раз, похоже, обстоятельства складывались не в нашу пользу. То ли кто-то искал нас и соваться в мотели с поддельными кредитками было опасно, то ли, наоборот, папа сам кого-то искал и почти нашёл, но он всё поглядывал на часы и готов был сорваться в любую минуту, как только убедится, что мы продержимся до его возвращения. В любом случае, этот дом оставался нашим единственным убежищем, а я оставался для Сэмми единственным защитником и надзирателем. Без вариантов.

— Не забудь насыпать соль. Перед сном убедись, что все угли прогорели, и погаси свечи. Запри дверь как следует. Никаких прогулок по лесу. К пруду ни ногой, понятно? Всегда держи под рукой обрез, а в кармане — патроны. И, Дин...

— Знаю. Присматривать за братом.

Папа коротко кивнул и изобразил нечто вроде ободряющей улыбки. Я изобразил в ответ бесстрашие, ответственность и полную готовность отразить любые удары судьбы.

Мы оба сделали вид, что поверили друг другу, и папа ушёл. Сэм, рассеянно перелистывающий комиксы за кухонным столом, даже не обернулся.

* * *

На ужин у нас были бургеры, которые я подогрел на печке, и бутылка колы.

Мы ели, бездумно глядя в уютное рыжее пламя, и Сэмми начал клевать носом ещё до того, как прикончил свой бургер, а через грязные окна, кое-как завешенные полуистлевшим тряпьём, за нами наблюдала тьма.

Потом я расстелил на кроватях одеяла и спальники, аккуратно рассыпал соляные дорожки перед входной дверью и на подоконниках, для пущего успокоения обвёл обе кровати соляным кругом и привычно поругался с Сэмом, который пытался сбагрить мне лишнее одеяло, уверяя, что ему и так жарко.

Как обычно перед сном, он заявил, что спать совершенно не собирается, выдул два стакана воды, сбегал на крыльцо отлить (пришлось сопровождать с фонариком, а потом поправлять соляную дорожку под дверью), доел бургер и в сто пятый раз спросил, когда вернётся папа, чем окончательно довёл меня до осатанения.

В конце концов он завернулся в спорное одеяло и потребовал почитать ему сказку на ночь. Хотя вообще-то в свои шесть лет паршивец уже вполне сносно читал сам. Но знаете, есть у детей такая суперспособность — повторять одно и то же, с одной и той же механической интонацией, до тех пор, пока у окружающих мозги из ушей не полезут? Так вот, Сэм был мировым чемпионом по такому заунывному нытью. А мне были крайне дороги мои мозги.

Короче, я сдался без боя.

— «...Крошка Енот испугался и бросился бежать домой к маме. «Послушай, что я тебе скажу, — сказала мама. — Вернись назад, но не бери с собой палку, а улыбнись Тому, кто сидит в пруду...» Чёрта с два я стал бы ему улыбаться. Глупая какая-то сказка.

— Ну Ди-и-ин!

Иногда Сэм вёл себя, как избалованная девчонка.

Я вспомнил тот пруд, из которого сегодня, чертыхаясь и проваливаясь в прибрежный ил, папа черпал воду. В ведре эта вода выглядела вполне безобидно — пить её я бы не рискнул, даже в кипячёном виде, хотя для умывания сойдёт, — но в паре метров от берега она казалась неестественно чёрной и мутной и покачивалась так, словно приноравливалась схватить папу за пятки. Оттуда хотелось побыстрее свалить.

Что мы, собственно, и сделали.

На месте Крошки Енота я бы десять раз подумал, прежде чем соваться к каким бы то ни было водоёмам с целью задружиться с их обитателями. Не стоит прислушиваться ко всем маминым советам.

Нет, правда, папа хотя бы открывал эту книжку перед тем, как купить её? Или он хотел, чтобы Сэмми думал, что Те, кто сидит в пруду, бывают только в глупых детских сказках?

— Может, лучше комиксы почитаем? Про Бэтмена.

— Всем детям читают сказки. А не комиксы про Бэтмена.

— Что-то я раньше не замечал, чтобы ты хотел быть, как все.

Сэмми натянул одеяло на голову, превратившись в маленький лоскутный сугроб с торчащим носом, и сказал:

— Читай дальше.

— Сам читай. Дурацкая сказка.

Я сунул ему книжку, сполз с кровати и ушёл на кухню — надо было разбить угли в печке, чтобы быстрее прогорели.

Ужасно хотелось спать.

Сэмми за стенкой шуршал страницами и вполголоса бормотал:

— «Крошка Енот прибежал домой и сказал маме: «Я больше не боюсь Того, кто сидит в пруду...»

Он осилил ещё «Белоснежку» и половину «Кота в сапогах», потом громко и заразительно зевнул и задул свечу.

* * *

По потолку ползли тревожные сизые тени.

Я лежал и ждал, что одна из них вдруг вытянется и превратится в силуэт когтистой лапы, но ничего такого не происходило.

Острые углы досок больно впивались в тело в каком-то хаотичном порядке, и не было от них спасения, как ни укладывайся. Толстое одеяло и спальник нисколько не спасали положение, я чувствовал себя лежащим на груде щебня и страшно завидовал Сэму, который, видимо, вписался в прихотливый рельеф своей кровати немного удачнее и теперь смотрел десятый сон.

Удивительно — почему в темноте мир кажется таким враждебным? Ведь всё остаётся точно таким же, как и днём, всё на своих местах, только погашен свет. Обрез лежит под моей кроватью — только руку протянуть. Заряжен поочерёдно солью и серебром — на все случаи жизни. Вокруг нас — соль и защитные знаки, нарисованные на дверных косяках. Мне десять с половиной лет, и я вполне способен защитить и себя, и Сэма, если кто-нибудь заберётся в дом, но вообще-то об этом не стоит беспокоиться, потому что на много миль вокруг нет ни души и никакая злобная тварь не явится за нами. Никто не знает, что мы здесь...

Никто не знает, что мы здесь.

Если отец не вернётся, мы умрём с голоду.

Или попытаемся выбраться из леса, заблудимся и умрём с голоду. Гензель и Гретель, мать их...

Ну, допустим, заблудиться не заблудимся — всё-таки неподалёку есть просека, по которой с грехом пополам способна проехать Импала, — но до неё ещё надо добраться по лесной тропе. А в лесу могут водиться монстры.

Они поймают нас, и мы умрём.

Чёрт, если отец не вернётся, нам по-любому крышка...

И в этот момент я услышал детский плач и вскочил, как подорванный.

Нет, Сэмми, слава богу, был на месте. Сопел и всхрапывал, закопавшись в одеяла так, что наружу торчали только тёмные вихры. А плач был беспомощным мяуканьем новорожденного и доносился снаружи, со стороны пруда.

Я спустил ноги с кровати, чтобы проверить, целы ли соляные дорожки — не мог же я хоть на секуду поверить, что там, в продрогшем осеннем лесу, в тридцати милях от ближайшего человеческого жилья, кто-то действительно оставил младенца, это стопудово какая-то замануха, чтобы заставить меня выйти из дома, я миллион раз читал в папиных книгах про такие уловки хитрожопой нечисти... — но тут ноги ткнулись во что-то топкое, мокрое и холодное.

Я опустил глаза и увидел, что стою босиком на берегу пруда, по щиколотки увязнув в грязи, совсем один во мраке и холоде.

Ветер звенел обрывками проволочной сетки, перебирая ржавые ромбики. От воды несло тухлятиной. Впереди матово сияла поверхность пруда, раскачивались голые кусты, растущие прямо из воды. Что-то суетилось и плескалось там, и мне очень хотелось верить, что это всего лишь рыба, но за плеском воды я слышал хныканье младенца и чьи-то тяжёлые хлюпающие шаги, и эти звуки никак нельзя было игнорировать.

Младенец всё плакал. Женский голос неразборчиво заворковал колыбельную, и через минуту ребёнок утихомирился. Я его так и не увидел, зато заметил на берегу женщину. В темноте было трудно разглядеть её лицо, но формами она напоминала каравеллу с картинки в детской энциклопедии — такая же толстозадая и неповоротливая.

Эта монументальная тётка прошлёпала мимо, зашла в пруд, намочив подол белого платья, и с размаху швырнула в воду замотанный в тряпки свёрток.

Узкая рыбья тень мелькнула над водой, цапнула добычу и радостно рухнула обратно. И стало тихо. Я проснулся от этой тишины и увидел, что так и сижу на краю своей кровати, опустив ноги, и ступни уже закоченели от сквозняка.

Я так ничего и не понял, кроме того, что, похоже, для папы здесь всё-таки найдётся работа.

Вот так всегда...

* * *

Утром Сэм капризничал и хныкал. Видимо, горбато-угловатая кровать и его доконала.

За завтраком (бутерброды из отсыревшего хлеба с арахисовым маслом, кукурузные палочки и остатки колы) он вдруг спросил, точно ли здесь нет никого, кроме нас.

— Не сомневайся, мелкий. Мы единственные придурки на тридцать миль вокруг.

Он задумчиво посмотрел в окно — там было тускло и хмуро, собирался дождь, — и сообщил, что, как ему кажется, кто-то ходил ночью вокруг дома, хотя, возможно, ему всё же приснилось, потому что на этой кривой кровати ничего хорошего, в принципе, присниться не могло, сплошная чушь и нелепица, но всё-таки стоит проверить, а вдруг это папа вернулся, ну и что, что он обещал только вечером приехать, почему бы ему не сделать нам сюрприз и не нагрянуть пораньше...

— Нет, Сэм. Это точно не папа.

Я положил ладонь на приклад обреза — прохладный, шершавый от многочисленных царапин кусок дерева, — и это было такое знакомое ощущение, такое спокойное и привычное...

Сэмми хрустел кукурузными палочками и во все глаза таращился на облетевший лес за окном, словно пытался действительно разглядеть там отца. Но на самом деле просто за белками следил.

Мы всё-таки сходили на пруд, когда день начал меркнуть. В чахлом, сером свете он выглядел обыкновенной грязной лужей, в которой было не больше угрозы, чем в банке пепси, и Сэм без особого интереса пошвырял в воду камешки, пока я лазил по берегу в поисках того места из своего сна, а потом заныл, что замёрз и хочет домой.

Что, интересно, он подразумевал под словом «дом»? Эту промёрзшую пыльную хибару, что ли?

— Ладно, чувак, не ной, сейчас пойдём ужинать, — я увяз ботинком в грязи и теперь старался выбраться, не выпачкавшись по уши и по возможности сохранив героический вид. — Соскучился по консервированным бобам со свининой?

Вместо ответа Сэмми выразительно скривился.

— Не нравится мне тут, Дин.

— Да тебе нигде не нравится, принцеска... Вот чёрт!

Мой левый ботинок смачно чавкнул и застрял, а нога в одном носке по инерции ткнулась в грязь, мгновенно промокнув и заледенев.

— Зар-р-раза... Грёбаное дерьмо...

— Дин, не выражайся при женщинах, — отвесил Сэм так чопорно, что я сначала просто онемел, недоумевая, где он таких приличий-то нахватался — неужели в том единственном садике, который посещал в общей сложности месяца два? Или пощёлкал каналы по телеку и случайно наткнулся на ВВС?... И лишь потом до меня дошло — что ещё, на хрен, за женщины, от которых мелкий весь так сджентльменился?

Она стояла по колено в воде, в пяти шагах от берега и была похожа на нашу маму, как две капли воды, и даже улыбалась точно так же — будто была тихой гаванью, где любви и покоя хватит на всех. Но я-то точно знал, что мама сгорела и умерла, и от неё не осталось ничего, что можно было бы положить в гроб (да, отец как-то раз после пары стаканов вискаря посвятил меня в подробности, хотя это явно не то, о чём рассказывают детям, и он потом даже не вспомнил, что рассказывал, но, видимо, в тот паршивый вечер ему больше не с кем было поболтать).

Поэтому я вежливо попросил Сэмми дать ружьё, которое я оставил на траве перед тем, как лезть в грязищу. А Сэм в ответ прошипел:

— Ты что, Дин, это же мама!

Странно, мне почему-то всегда казалось, что для него мама — это всего лишь бессмысленная условность, один из атрибутов так называемой нормальной жизни в комплекте с белым заборчиком, собакой и бейсболом по выходным, полузнакомое лицо со старой, затёртой фотки, размытое воспоминание. Я думал, он не помнит, что у нас была мать, и не помнит, зачем она нужна. Но сейчас он смотрел на неё с такой благоговейной тоской, что я тоже чуть было не поверил.

Пока она не сказала:

— Ваш отец бросил вас, мальчики.

— Идите ко мне, — сказала она. — Я о вас позабочусь.

Её голос тоже был нежным, точь-в-точь как мамин, — я вспомнил его с болезненной ясностью и даже оскорбился тем, как бесцеремонно меня заставили его вспомнить. Под водой вокруг её колен скользили рыбьи спины, а синее платье в мелкий цветочек было совсем сухим, словно она не в пруду стояла, а посреди гостиной.

До обреза всё ещё было не дотянуться, а Сэм совершенно не желал помогать. Всё, чего он желал, — быть обманутым.

— Папа скоро вернётся, — сказал я.

— Он обещал вернуться к вечеру. Уже темнеет — и где же он? — улыбнулась тварь с лицом нашей мамы.

— Задерживается.

— Забавно, что ты ему так веришь, Дин. Вы умрёте, если останетесь здесь одни.

— Справимся как-нибудь.

У меня зверски замёрзли ноги. Особенно левая, босая. Я хотел выдернуть ботинок из грязи, но боялся упустить тварь из поля зрения.

— Его нет, и я должна присматривать за вами, — уверенно сказала она и перевела взгляд. — Сэм...

— Сэмми, не слушай её!

— Ты был моим любимым сыном. Ты никогда не упрямился.

Она протянула руку, и мне вдруг показалось, что Сэм за моей спиной сейчас сиганёт прямиком в чёрную воду, в мамочкины объятья, маленький доверчивый паршивец. Мысленно послав всё к чертям, я дёрнулся за обрезом, потерял равновесие и хлопнулся животом в илистое месиво, и, как оказалось, правильно сделал, что хлопнулся, потому что обрез был уже в руках у Сэма.

— Извините, — ляпнул мой младший братишка таким смиренным тоном, словно случайно отдавил кому-то ногу, и над головой у меня оглушительно громыхнуло.

Наверное, он всё-таки не попал, потому что тварь как-то слишком резво провалилась под воду — будто кто-то снизу дёрнул её за ноги. На поверхности воды не осталось даже кругов, только в зарослях осоки что-то подозрительно прошелестело и затихло.

Зато теперь мы могли уйти домой.

* * *

— Что случилось с мамой?

Сэмми задал этот душераздирающий вопрос, когда я сидел на кухне, пытаясь отмыть в ведре вызволенный из ила ботинок и отгоняя панические мысли относительно отца, который так и не вернулся к назначенному времени.

— В смысле? Ты же знаешь, что она умерла.

— Почему?

Вот так, значит. Не «как», а «почему». Впрочем, Сэм, скорей всего, помнит, как.

— Откуда я знаю?

Одна из заповедей отца насчёт Сэма гласила: «Монстров не существует». До определённого времени папа хотел, чтобы хоть один из его сыновей вырос нормальным. Я тоже этого хотел, но не питал особых иллюзий.

Когда темнота сгустилась так, что не стало видно деревьев возле дома, я подбросил в печь ещё пару поленьев, насыпал под двери и окна побольше соли и положил обрез на кособокий кухонный стол. Мы решили ждать папу до следующего полудня, прежде чем впадать в отчаяние и начинать делать глупости.

Сэм сонно хлопал глазами, но наотрез отказался идти в постель, и я махнул на него рукой — пускай сидит, жалко, что ли. Так мы сторожили друг друга, пока не вырубились незаметно, сидя за столом и не погасив угли в печке.

Я снова слышал плач младенца и, проснувшись среди ночи, увидел, что соляную дорожку под дверью разбросало сквозняком. Поленья всё ещё тлели, и Сэмми, уткнувшийся лицом в рукав поношенной серой толстовки, выглядел маленьким усталым монстриком, которому всё окончательно осточертело.

Дом скрипел и шептал, как скрипят и шепчут все старые, заброшенные дома, снаружи моросил дождь. Где-то в спальне текла крыша, и капли с глухим стуком падали на пол.

Ребёнок в лесу всё надрывался, но к этому звуку я уже привык. Главное, чтобы мамочка не заявилась. Я всё ещё гадал, кем бы она могла быть — призраком, неведомым водяным чудищем или перевёртышем, — но моих познаний в области чудовищ катастрофически не хватало для полной определённости.

Поправив соляную дорожку, я выглянул в окно — ничего, кроме качающихся чёрно-синих теней и грязных потёков на стёклах. Как же мне надоела эта вездесущая грязь... Скорей бы свалить отсюда — и гори оно всё синим пламенем: и паутина под потолком, и горбатые кровати, и заботливая дамочка из пруда. До чего же противное местечко...

«Кап», — сказал дождь, пробравшийся через крышу.

Младенец заплакал ближе. Я вдруг вспомнил, как Сэмми горестно голосил на заднем сиденьи Импалы, когда мы уезжали из Лоуренса. Тогда казалось, я от этого звука с ума сойду — но ничего, не сошёл же.

Кап. Кап.

Интересно, зачем мы этой твари из пруда? Не усыновить же она нас хотела, в самом деле?

Бобби говорил, они никогда не бывают дружелюбными.

Кап. Кап. Кап.

Я осторожно поставил банку с солью на подоконник и обернулся — надо было разбудить Сэма и уложить его в постель, он заработает головную боль, если проспит всю ночь за столом, и завтра точно изведёт меня своим нытьём, а мне и так проблем хватает.

Честно говоря, я не ожидал, что тварь из пруда найдёт способ забраться в дом. Хотя протекающая крыша должна была насторожить.

Так что я сам был виноват в том, что сейчас в дверном проёме между кухней и спальней стояла наша мама и укоризненно смотрела на нас, а у меня в руках даже ружья не было, потому что оно осталось на столе, в паре дюймов от локтя моего безмятежно сопящего брата.

— Ну, что надумал, сынок? — спросила она. — Всё ещё хочешь загнуться в этом лесу в напрасном ожидании папочки?

— Проваливай к дьяволу.

— Милый, — улыбнулась она, — дьявол тоже в деле. Не хотите по-хорошему — будет по-моему. Я всё равно заберу вас обоих.

Я крался вдоль стены, потихоньку приближаясь к столу, к обрезу и Сэму, а мелкий только сейчас поднял взъерошенную голову, растерянно хлопая глазами и ничего не понимая спросонья. Оставалось только надеяться, что у него хватит соображалки ещё раз схватить обрез и выстрелить.

— Мам? — сонно и хрипло.

Нет, похоже, не хватит.

— Сэмми, сынок, иди ко мне...

Она протянула руки, и он медленно поднялся из-за стола, во все глаза глядя на неё.

— Сэм!

— Спокойно, Дин, не такой уж я и дурак.

Он схватил со стола обрез и бросился ко мне, а ласковое мамино лицо перекосилось от злости, и на мгновение вся она замерцала и превратилась в ту объёмистую тётку, которую я видел вчера во сне и которая швыряла в пруд...

… младенца?

— Мальчики, — сказала она, снова став нашей мамой, — это уже не смешно.

По законам жанра, в этот момент дверь должна была распахнуться и на пороге во всём своём величии, в раскатах грома и отблесках молний должен был появиться папа с дробовиком наперевес. Он был бы перепачкан в чужой крови до самых бровей и насквозь пропитан дождём, изрёк бы что-нибудь вроде «Не трогай моих сыновей, сволочь!» и разнёс бы эту тварь в мелкую водяную пыль — с одного выстрела, раз и навсегда. А потом сгрёб бы нас в объятия и спросил: «Вы в порядке, парни?», а я бы сказал: «Всё нормально, пап», и мы преспокойно уснули бы на заднем сиденьи Импалы под умиротворённое урчание двигателя, оставив позади дом, лес и пруд...

Но это было не кино, а наша грёбаная жизнь. И когда тварь, плавно перетекая из маминого облика в свою настоящую форму, двинулась к нам, я вскинул обрез и пальнул наугад, прекрасно понимая, что это лишь отсрочка, и она скоро вернётся ещё злее, чем была, и в следующий раз нам точно несдобровать.

Она и правда разлетелась в водяную пыль.

Сэм уже стоял у дверей и, как только я успел сунуть ноги в ботинки и подхватить свой рюкзак, выскочил наружу.

Нам повезло, что ночь уже шла на убыль, в лесу начинало светлеть и дождь почти прекратился. Со всем остальным не везло так, что хоть плачь.

Во-первых, мы мгновенно промокли до костей. Каждое дерево встречало нас водопадом, а тропа, и так еле заметная, разъезжалась под ногами. Зато, извозившись в грязи по уши, мы прекрасно слились с пейзажем.

Во-вторых, тварь явно морочила нам голову. Тропа дважды выворачивала к проклятому пруду вместо того, чтобы вывести на просеку, и во второй раз мы поняли, что это неспроста. Вернее, это я понял, а Сэм помалкивал и только судорожно цеплялся за мою руку, скользя на размокшей глине.

— Не дури, Дин, — шептала тварь маминым голосом из клочьев тумана. — Так ведь лучше, спокойнее, чем мотаться по стране с отцом.

— Как — лучше? Утопиться, что ли? — пыхтел я, цепляясь за кривую берёзу на подъёме тропы и волоча Сэмми на прицепе. — Иди ты...

— Всё ещё надеешься заработать звание «Лучший сын Джона Винчестера» беспрекословным выполнением приказов? Неплохая тактика, солдаты любят дрессированных зверюшек... Как думаешь, почему он оставил вас здесь? Вы для него лишний груз, ядро на ноге каторжника, вы ему не нужны! А я буду любить вас ни за что, просто так. Я люблю детей, у меня их много...

В белёсом туманном сгустке на миг снова привиделась та тётка с младенцем на руках, хищно ухмыляющаяся. Я распылил её выстрелом из обреза и припустил неуклюжим галопом, поминутно оглядываясь на замученного, еле поспевающего за мной брата.

Тут тропинка резко пошла под уклон, я поскользнулся, зажмурился и дальше поехал на заднице, а Сэмми кубарем катился следом, втыкаясь мне в спину то локтями, то пятками, то коленками. И таким манером мы выкатились прямо на долгожданную просеку, чуть не угодив под колёса Импалы.

В тот момент я готов был расцеловать её замызганный бампер.

* * *

— Я не знал, что здесь призрак, — сказал папа. — И никто не знал, пока мы не зарыли трупы вампиров, не сели передохнуть и Линда не спросила: «Кстати, Джон, а где твои пацаны?» А когда я сказал, пришла в ужас. «Джон, ты идиот? В тех местах уже пятеро детей пропало! Ты хотя бы местные газеты проверял перед тем, как оставить своих мальчишек чёрт знает где?» Как будто у меня в то время была возможность копаться в газетах...

— А Линда рассказала, что там должно было быть написано, в этих газетах? — дипломатично спросил я.

— Лучше. Она рассказала легенду про этот милый домик с прудом и про женщину, которая сто лет назад помогала дамам из города избавляться от нежеланных детей. Этакая подпольная повитуха. Ты же не будешь возражать, если я опущу подробности?

— Я и так догадываюсь. Она топила младенцев в пруду?

— Кхм... Точно. С глаз долой — из сердца вон. Правда, когда в городе прознали об этом промысле, к её дому явилась толпа с топорами и факелами. И утопила её в том же пруду. С тех пор она караулит всех детишек, которые имеют неосторожность появиться возле пруда, прикидывается близким человеком и заманивает. Кем она вам явилась, кстати? Мной?

Я засомневался, стоит ли говорить — не рванёт ли папа в ярости обратно к пруду, если услышит, что какая-то нечисть кощунственно приняла мамин облик?

— Мамой. Она прикинулась мамой. Но мы всё равно не поверили. Даже Сэмми.

— Вот как? И почему?

— Она чушь сморозила — сказала, что ты нас бросил. Как мы могли ей верить после этого?

Папа закаменел лицом и упёрся взглядом в качающуюся перед капотом Импалы жухлую траву.

Мы выбирались по просеке на большую дорогу, и впереди нас ждал очередной город и очередной мотель. Сэм спал на заднем сиденьи, завёрнутый, чтобы не испачкать обивку, в отцовскую куртку, и, судя по морщинке между бровей, ему снились вовсе не светлые и беззаботные детские сны. Меня тоже клонило в сон, ночь выдалась беспокойная, но больше, чем спать, почему-то хотелось смотреть на приборную доску машины, на чётки, болтающиеся на зеркале, и папины руки на руле, на грязь, въевшуюся в кожу этих рук (ах да, он же закапывал трупы...), на всё привычное, уютное и обещающее покой.

— Прости, Дин, — вдруг сказал отец. — Когда-нибудь у нас всё будет хорошо, обещаю.

— Да ничего, всё нормально, пап, — улыбнулся я, неудержимо проваливаясь в сон. За что извиняться? Всё ведь уже в порядке?