Бадьян (джен)

Ханна смотрит, как Энни застегивает пуговицу, и думает о бессмертии. Энни продевает пуговицу в петельку, давит на нее, но недостаточно сильно, пуговица проходит в петельку не целиком. Энни отпускает пуговицу, и та выскакивает обратно.

— Давай еще раз, малыш, — говорит Ханна. — Ты все правильно делала, надо только чуть-чуть сильнее.

— Сильно! — кричит Энни. — Сильно-сильно!

— Да, правильно. Сильно. Давай, еще разок.

Энни вдевает пуговицу. Пуговица выскакивает. Еще раз. И еще раз. И снова. Ханна думает, что за это время уже десять раз могла бы переодеть ее, застегнув все пуговицы на каждом комплекте одежды и молнии на тех вещах, где пуговиц нет. Может, плюнуть на это обучение и просто застегнуть? Но должна же Энни научиться этому. Хоть когда-нибудь. Моторика рук, опять же. Так почему бы не поучиться сейчас? Сколько можно откладывать из-за того, что это, видите ли, долго, и на чужом примере Энни непонятно, а направить ее пальцы так, чтобы она поняла, что ими надо делать, никак не получается? Терпение, Ханна, терпение и спокойствие. Дыши ровно. Руки расслабь. И не злись. Энни не виновата, что у нее не получается. Виноваты совсем другие люди, но даже не это важно. Важна проклятая пуговица.

— Давай, да, правильно, еще немножко надави!

Энни отпускает пуговицу. Пуговица держится.

— Молодец, Энни! Ты такая молодец! Теперь давай следующую. Нет, это петелька от другой пуговицы, тебе нужна та, которая повыше. Петелька. Выше. Вот там. Да, теперь правильно. Давай.

Энни вдевает пуговицу в петельку. Пуговица выскакивает. Ханна смотрит на выскакивающую раз за разом пуговицу и думает о бессмертии и вечности.

«Мне нужно чертово бессмертие, — думает она. — Мне нужна целая вечность. Я не смогу обучить ее всему, что нужно для жизни, даже за пятьдесят лет! А если я вдруг умру раньше? У нас проблемы даже с пуговицами. Мерлин, с пуговицами! В шесть лет! Я еще даже не начинала объяснять Энни, что такое деньги и откуда они берутся. И речь… Что будет с Энни, если я умру?»

Эта мысль в последнее время посещает Ханну все чаще. Не то чтобы она собралась умирать, вовсе нет, она намерена жить долго и настолько счастливо, насколько это вообще возможно. Но недавно она неожиданно как-то остро и отчетливо поняла, что у Энни нет никого, кроме нее самой. Из близких родственников у них только отец, а отец Энни видеть не хочет. Ханна этого не может понять, но поневоле учитывает: если решение будет принимать отец, Энни вернется в Мунго. А решение будет принимать именно отец, больше просто некому. Если бы у них с Невиллом были какие-то более обычные отношения, то когда-нибудь они бы поженились, и можно было бы устроить, чтобы он был Энни опекуном. Но это было бы ужасно нечестно: хватит с Невилла и родителей!

Они с Невиллом не говорили о возможности свадьбы. Они вообще мало говорят о будущем и не строят долгосрочных планов. Ханне кажется, это правильно. Пуговица выскальзывает из петельки.

— Сильнее, Энни.

Ну, наконец-то. Осталось всего три. Им с Энни незачем спешить, они идут на прогулку, просто так, когда захотят, тогда и выйдут. Хоть в девять вечера. Но почему же так жалко времени, бездарно потраченного на пуговицы? Пуговица выскальзывает из петельки.

— Ладно, дальше я сама застегну, — говорит Ханна, констатируя очередной свой педагогический провал. Ну не хватает у нее терпения, и все тут! — Вот и все. Идем гулять?

— Гулять! — кричит Энни, но прерывается из-за кашля. Кашель начался накануне, но Ханна еще в детстве переняла от мамы правило: если температуры и слабости нет, и ребенок просится гулять, то надо гулять. Главное, не замерзнуть. Так что Ханна проверяет шарф на Энни, выдает ей леденец от кашля, и они выходят из дома.

— Анис, — глубокомысленно говорит Энни, распробовав конфетку.

— Нет, это бадьян. Но он очень похож на анис, это правда. И тоже помогает от кашля, — говорит Ханна. Она не уверена, что Энни все это понимает, но слушает, вроде бы, с интересом. Энни вообще интересуется едой, специями, фруктами, и названия их запоминает почти всегда с первого раза и правильно. Это и еще цвета — вот то, о чем Энни всегда готова слушать. Все остальное она не то чтобы слушать не хочет, а просто и не замечает, что Ханна что-то там ей рассказывает. — Первые в мире леденцы от кашля были сделаны именно из бадьяна, представляешь?

Энни не представляет. Она уже отвлеклась на что-то другое, и Ханна решает не развивать неинтересную тему.

Они заходят в магазины — Энни любит просто посмотреть, что новенького есть на полках. Потом идут на магловскую детскую площадку, и Энни носится вместе с другими детьми, благо для совместных катаний на горке развитая речь совсем не обязательна. А Ханна сидит на лавочке, смотрит на мам с колясками и отчаянно завидует. Она знает, что у нее не будет детей. Не потому что она не хочет, а потому что есть Энни. Ханна еле-еле управляется с ней одной. Как носить упрямую скандалящую большую девочку в беременность? Как оставить ее хоть на секунду с маленьким ребенком без присмотра? Как вообще Энни отреагирует на появление конкурента? У Ханны не будет детей, потому что это просто неправильно. Сьюзи говорит, зря она так решила. Сьюзи упирает на то, что кто-то должен присматривать за Энни, если вдруг с Ханной что-то случится. Если у Ханны будет ребенок, то когда он вырастет, Ханна сможет передать ему хотя бы часть своих забот… Ханну очень волнует судьба Энни, но она не хочет рожать ребенка только для того, чтобы было кому за ней присмотреть.

У некоторых людей все довольно просто. Они хотят детей и рожают детей. Ханна пока не хочет детей — Энни ей более чем достаточно. Но осознание того факта, что этот простой путь в любом случае для нее закрыт, заставляет ее грустить, досадовать и завидовать всем этим женщинам, которым проще, чем ей. Ханна понимает, что у каждой из них наверняка свои трудности, свои проблемы и беды, и возможно, их жизнь ничуть не легче, но когда на нее нападает уныние, ей кажется, что по-настоящему тяжело только ей. Ну, и Невиллу. Позже она будет корить себя за эгоизм, но не сейчас.

Потом они возвращаются домой и остаток вечера проводят за рисованием и разговорами. Если это можно назвать разговорами. Ханна с неудовольствием замечает, что Энни продолжает кашлять — видно, придется все-таки поить на ночь Бодроперцовым зельем, хоть Энни его и не любит.

А потом Энни кашляет снова, и изо рта у нее вырывается сгусток ярко-оранжевого пламени. Ханна, конечно, первым делом бросается смотреть на ее руки: огонь — верный признак драконьей оспы, как и чешуйки между пальцами, неужели она их не заметила? Но нет, руки у Энни совершенно чистые. И все-таки огонь же был! Ханна решает не терять времени, подхватывает Энни и камином отправляется в Мунго.

* * *

— Это какой-то новый штамм, он появился совсем недавно, — говорит ей колдомедик, осматривая Энни. — И кто теперь переносчик — пока непонятно, но явно не перуанский ядозуб. Этот штамм тоже поддается лечению, как и обычная драконья оспа, если, конечно, вовремя заметить. Раньше было проще, все знали: видишь чешуйки на руках — срочно начинай лечение. А в нашем случае чешуйки возникают в других местах, где попало, иногда люди их не замечают вовсе… вот у вашей девочки они где?

— Я не знаю, — отвечает Ханна. — Я их не видела.

Колдомедик бросает на нее укоризненный взгляд, будто бы хочет сказать, что она плохо следит за ребенком, но воздерживается.

— Энни обычно сама одевается, мне не приходило в голову каждый день раздевать ее и осматривать!

Энни действительно научилась одеваться сама. Ей не даются пуговицы на верхней одежде, но с пуговицами на джинсах она подружилась, а у маек и кофточек и вовсе нет никаких застежек. Иногда Энни может надеть вещь задом наперед, но чаще отлично со всем справляется. Для Ханны это не только еще одна галочка в списке достижений, но и несколько свободных минут, которые можно потратить на что-нибудь другое, поэтому каждый день, аккуратно разложив одежду, чтобы Энни было удобнее ее надеть, Ханна выходит из комнаты и не следит за процессом. И теперь она в первый раз видит широкие фиолетово-зеленые чешуйчатые полосы, покрывающие спину и бока Энни. Как так вышло, что она не заметила их раньше? Ладно переодевания, но есть ведь еще и купания. Но моется Энни в последнее время тоже сама. Такая стала самостоятельная. Потом она выходит, закутанная в полотенце, и идет одеваться. Получается, Ханне просто негде было увидеть ее спину. Но это очень слабое утешение.

— Мы ведь вовремя явились? Еще не поздно? — допытывается Ханна у колдомедика, сосредоточенно водящего палочкой над Энни. — Она кашляла пару дней, да, но с огнем до сегодняшнего дня ни разу!

— Не знаю, — говорит он. — Редко кто дотягивал до этого момента, обычно лечиться все-таки начинают раньше. Как же вы так затянули? По идее, уже пару дней кашель должен был сопровождаться неприятными и даже болезненными ощущениями. Энни вам не жаловалась?

Ханна отрицательно качает головой. Конечно, Энни не жаловалась. Она ведь почти не чувствует боли.

— Ну, будем надеяться, что еще не поздно, — неправдоподобно бодро говорит колдомедик.

* * *

Они остаются в больнице. Энни лечится, а Ханна надеется. Она надеется, что все обойдется, когда Энни начинает кашлять чаще и дольше. Она надеется, когда огонь из оранжевого становится красным и начинает обжигать, так что кроме лекарств от драконьей оспы приходится покупать заживляющую мазь и мазать Энни руки. Энни по привычке продолжает при кашле прикрывать рот рукой. Ханна сама ее этому учила. Выучила, на свою голову.

Ханна надеется на лучшее, когда дозы лекарств увеличивают, когда колдомедики диагностируют внутренние ожоги и когда Энни теряет аппетит, чего с ней, кажется, до сих пор вообще никогда не случалось.

— Все будет хорошо, ты обязательно поправишься, — уверяет ее Ханна, и Энни верит, и они играют с ней в магловские пальчиковые игры, учат новые слова, ведут себя так, будто все это временно, скоро они вернутся домой, и все будет как раньше.

Она продолжает надеяться, даже когда ей говорят, что дальше будет только хуже, и рекомендуют погрузить Энни в сон, чтобы не мучить ребенка: даже ее невосприимчивости к боли есть предел, и не стоит искать его экспериментально. Она надеется, сидя у кровати спящей Энни. Она до самого конца надеется, что случится какое-нибудь чудо, не может же все быть настолько непоправимо, они всего лишь не заметили эти проклятые чешуйки, за это ведь не положена смерть, правда? Она надеется, что Энни поправится, и они поедут летом на море, она ведь обещала ей, картинки показывала. Они поедут на море, и Ханна купит ей большой набор красок, и волшебный альбом, и Энни будет и дальше учиться рисовать, и читать, и писать, и…

Ханна мечется, пытается понять, можно ли чем-то помочь, раздобыть какое-нибудь более действенное зелье, сделать что-нибудь еще, но нет, все, что можно, в Мунго уже делают. Только это уже не помогает.

Энни не поправляется.

* * *

Вернувшись с похорон, Ханна долго стоит перед зеркалом и вглядывается в собственное лицо. Ей ужасно не идет черный, но оно и к лучшему: если бы вдруг оказалось, что она хорошо выглядит в такой день, она бы возненавидела себя еще сильнее, хотя кажется, сильнее просто некуда. На похоронах были только ее друзья и Невилл. Отец не приехал, не смог вырваться с работы. Все выражали ей соболезнования, все ей сочувствовали, но при этом все как один пытались подбодрить. Жизнь не кончена, говорили они. Ты оплачешь Энни и сможешь жить дальше. И все те двери, которые закрылись перед тобой с ее появлением, откроются снова. Переживи эту потерю, и когда-нибудь снова будешь счастлива.

«Да, Ханна, — думает она, продолжая смотреть в зеркало. — Переживи это. Перешагни через случившееся и иди дальше. Не думай о том, что, будь ты немного внимательнее, Энни успели бы вылечить. Попробуй, а что. Сьюзи и Джастин говорят, что это возможно».

На втором этаже что-то шуршит, и Ханна тут же устремляется наверх, посмотреть, что затеяла Энни и не опасно ли это, но на полпути вспоминает, что это не Энни, что ее здесь нет и больше не будет, и садится прямо на лестницу. Незачем ей больше чутко прислушиваться к происходящему в доме. Ничего опасного — и ничего интересного — здесь больше не произойдет.

Сложнее всего оказывается бороться с ощущением, что больше она никому не нужна. Энни она была нужна постоянно, ежедневно, всегда, даже когда сама Энни считала иначе. А теперь? Отец в прошлом году женился, у него теперь своя семья. Он, конечно, будет рад видеть ее, одну, без Энни, но от этого как-то… слегка противно. У Ханны есть друзья, они готовы помогать ей, опекать, тормошить и утешать. Она не может дать им ничего взамен. Никто из них не нуждается в ней.

Еще у нее есть Невилл.

«Ты ведь теперь можешь выйти замуж, — говорит она себе. — Даже и за Невилла. У вас будут дети. Ты будешь помогать ухаживать за его родителями, но это все уже будет похоже на самую настоящую семью. Разве ты не об этом мечтала, Ханна?»

Ее скручивает от отвращения к себе. Она ведь действительно думала иногда, что если бы не Энни, ее жизнь была бы гораздо лучше. Гораздо более обычной и простой, во всяком случае. Но какая семья, какие дети могут быть у нее, если она не смогла уследить за всего одной, полностью зависимой от нее девочкой? Всего одна серьезная задача была у нее в жизни, и она с ней не справилась. Какое право она имеет после этого строить какие-то планы?

Нужно встать с лестницы, хоть и непонятно, зачем и ради кого. Нужно встать, пойти в спальню, переодеться, выпить зелье Сна без сновидений и хотя бы часов шесть поспать. Ханна в последние дни полюбила ложиться спать. Когда спишь, ничего не чувствуешь. Когда спишь, все не так плохо.

Ханна снимает платье и замирает, заметив на животе маленькое зеленое пятно. Некоторое время она стоит в задумчивости, взвешивая, что же делать дальше. Выходит, она все-таки заразилась, хотя все говорили, что передача драконьей оспы от мага к магу очень маловероятна. Значит, не настолько это маловероятно, как казалось колдомедикам. Ну, значит, скоро она поможет им заполнить этот пробел в их знаниях. Но не сегодня. И даже, пожалуй, не завтра. Дней через пять, чтобы наверняка.

Ханна впервые за последние несколько дней искренне улыбается, выпивает свое зелье и ложится спать. Она знает, что ей делать дальше.