Ветер (джен)

Когда врач вручил Амадео его матери, ребёнок выглядел, как обычный новорожденный. Синий, сморщенный, но, во всяком случае, совершенно осязаемый, видимый, и, вне всякого сомнения, слышимый.

Когда мать с сыном окружили родные и близкие, они все наперебой восторгались красотой младенца — восторгались совершенно искренне, безоговорочно видя в нём самого прекрасного мальчишку на свете. Ни один из них не смог бы поверить в то, что существует на свете большее чудо, чем крохотные пальчики и лепестки губ. Так началась жизнь Амадео: с восторженного поклонения и любви, чистой и яркой, нетронутой разбитыми окнами, драками, враньём и стоянием в углу.

Когда он уже научился улыбаться и тянуться руками ко всему, что того стоило — матери, падающим листьям, солнечному свету — к его колыбели началось паломничество совсем другого рода.

— Какой хорошенький! — восклицали женщины, восхищающиеся им потому, что так принято и для того, чтобы сделать приятное родителям младенца.

— Как он похож на тебя, Мария! — заявляли подруги матери.

— Вылитый папаша! — вторили им голоса друзей отца. Все они словно образовали безликий смешанный хор, состоявший из людей, которые очень хотели найти что-то хорошее в новорожденном, но никак не могли и тех, кому не было до него никакого дела. Они награждали маленького Амадео полновесной мерой не принадлежавших ему черт, ничем более себя не утруждая.

Мать и отец принимали эти восторги, ливнем фальшивых монет осыпавшиеся над колыбелью, улыбались, удивлялись, поддакивали. Протокол вежливости предписывает нам смотреть в лицо человеку, который с нами говорит — особенно когда он в меру способностей пытается сказать хорошее, — а родители Амадео были людьми исключительно вежливыми. Они никогда не видели, как с каждым равнодушным словом бледнеют крохотные ладошки их сына, не замечали, что сквозь растопыренные навстречу солнцу пальцы мальчика все лучше становится видно свет.

Когда Амадео начал ходить и оставлять по себе у окружающих впечатление некоей суммы ореола светлых волос и разбитых коленок, случайные прохожие стали останавливаться рядом с ним на улице. Одни спрашивали его, сколько ему лет, предлагали конфеты и улыбались его матери. Другие, заставая Амадео посреди лужи растрёпанным и запачканным, или же играющим там, где его настиг предмет игры — высокий стебель сорняка, толстый жук, куча песка — грозили ему пальцем. Глядя либо поверх белёсых вихров на макушке, либо на запачканные штанишки (никогда — в глаза), они рассказывали о всевозможных злодеях и чудовищах, которые охотятся как раз за такими мальчиками, которые не желают себя хорошо вести. Однажды мать Амадео заметила, что после каждого такого внушения её сын становится бледнее и тише.

Как-то утром, не увидев привычного хохолка на макушке ребёнка, она всполошилась и переругалась со всеми в доме, обвиняя каждого в том, что он постриг мальчика в первый раз без её ведома. Атмосфера стояла грозовая, никто не признавался и уже был близок тот момент, когда общее негодование прорывается в самых абсурдных обвинениях в адрес всех подряд. Отец Амадео, вспоминая, где он в последний раз видел ножницы, рассеянно погладил по голове сына — и замер, крепко стиснув щепоть над его головой.

— Мария, — позвал он, — Мария, иди сюда!

Нахмуренный и непонимающий, он взял её руку в свою и вложил в неё прядь волос. Мать Амадео взглянула в свою ладонь, но та была пуста. Кожа настойчиво сообщала, что она держит в пальцах такой привычный, мягкий и тонкий хохолок. Сбитая с толку, она легонько дёрнула его.

— Больно! — отозвался Амадео, взмахнув рукой в сторону головы в оборонительном жесте. В высшей точке этого движения растопыренная ладошка замерла на секунду, преградив путь солнечным лучам. Отец Амадео, ошеломлённый, перехватил его за запястье, мать мальчика вдохнула и зажала рот ладонью.

Солнце светило сквозь пальцы и ладошку почти как если бы не встречало никакой преграды. Свет, проходящий сквозь кожу, не выявлял кровеносные сосуды, не обрисовывал очертания хрупких хрящей. Тень от тоненьких пальцев была такой нежной, что не спасла бы глаза от вспышки ослепления, вздумай ребёнок приставить руку козырьком к глазам.

Амадео отвели к врачу. Врач, которому предстояло сказать родителям пятилетней Мадины и шестилетней Анны, что те больны смертельно и неизлечимо, родителям семилетнего Фабриса — что для него ничего уже не сделать, врач, которому предстояло оперировать трёхлетнюю Еву и уговаривать бабушку шестилетнего Даниэля дать разрешение на операцию, врач, который только что прописал восьмилетней Ирэн лечение, которое её родные не смогут оплатить — посмотрев на анализы Амадео, проверив ему горло, пощупав пульс, черкнул ручкой на бланке и отрезал утверждающим, не подлежащим обсуждению, тоном:

— Здоров! Идите.

Придя домой, мать Амадео поняла, что не видит его пальцев — маленьких пальцев, сжимающих её руку. Она ничего не сказала, но на её лице впервые ясно отпечаталась близящаяся старость.

Однажды дальняя родственница, глядя на играющих отца и сына, заметила: 

— Как это чудесно, что вы любите его даже таким!

Амадео не перестал смеяться, загружая игрушечный поезд пассажирами и катая его по папиной ноге, но на следующее утро мать не смогла надеть на него ботинки потому, что не увидела его ступней.

— Амадео, — сказала она спокойно и твёрдо, — я люблю тебя. Слышишь меня?

Он улыбнулся в ответ и потянулся ей навстречу. Они обнялись и долго молчали в утренней солнечной тишине спальни.

Как ни старались мать и отец Амадео, они не могли предотвратить того, что учительница в школе предпочитала не замечать его вытянутую вверх руку с невидимыми пальцами. Они не могли уберечь его, когда девочка с пушистой косой прошла мимо Амадео, нарочито не замечая протянутого ей леденца. Они не могли быть рядом, когда он вывихнул лодыжку и никто не предложил ему помощь... не могли быть рядом всегда. Когда Амадео исполнилось четырнадцать, его силуэт можно было разглядеть, только напрягая глаза. Ясно различимым оставалось только его лицо — и оно оставалось таким же радостным и сияющим, каким было у ребёнка, которого любили все.

Амадео исполнилось четырнадцать, и люди на улицах врезались в него. Он не мог перейти дорогу, а прохожие, разглядев смутные очертания его тела, пугались до обморока.

— Амадео, — сказал как-то отец, — не ходи сегодня на улицу. Посиди дома.

И он остался. Остался он и назавтра, и через день... Через несколько месяцев люди стали забывать его улыбку, его прямой, ясный взгляд. Нахальные мальчишки первое время караулили под окнами "привидение", но, увидев его пару раз, перестали: ни одно привидение в мире не могло иметь такого смелого и спокойного лица, а значит, ничего интересного для них не было.

Год за годом Амадео оставался в доме, глядя в окно на то, как падает снег, колышутся ветви деревьев, пролетают пестрые бабочки. Он читал, играл в шахматы с отцом, разговаривал с матерью, подолгу сидел, молча улыбаясь. С каждым годом всё медленнее двигался его отец, всё хуже видела мир мать. Она заболела и болела долго, угасая с каждым днём так же незаметно, как исчезал её сын. Её не стало летним утром, перед смертью она смотрела на своего мужа — и во взгляде её отражались все годы любви, прожитые вместе. Она всё просила его позвать сына. Амадео стоял рядом с матерью, но чтобы она увидела его, ему пришлось взять её за руку и провести ею по своему лицу. С этой минуты никто и никогда больше не видел его лица.

Отец Амадео приучился видеть сына слухом. Когда старость забрала возможность слышать, он различал движения Амадео, закрывая глаза, чувствуя еле уловимый ветер на щеке — касающийся ресниц, ласкающий виски так же нежно, как тень от руки маленького Амадео в тот день, когда произошла вся эта история с хохолком. Он любил сына ещё десять лет, но время забрало и его.

Плачущие родные не заметили, не обратили внимания на то, что дверь опустевшего дома открылась и закрылась, впустив осенний ветер и несколько сухих листьев, которые, кружась, осели на квадраты света на полу. В их памяти Амадео не стало много раньше, чем его родителей. Только в памяти их любви ещё оставались отпечатки детских шагов и отзвуки громкого смеха, но память любви безмолвна и они не могли сказать, отчего им так печально смотреть на пятна света на полу, в которых лежали пожухшие листья.

Светловолосая девушка плакала в парке, некрасиво утираясь рукавом, когда подул ветер. Ветер почти неощутимо гладил её по голове, играя с её волосами, шептал еле различимые слова утешения. Девушка под большим секретом рассказала это своей подруге, и та тайком пошла в парк, села на скамью и зашептала, горько и горячо рассказывая ветру о своей беде. И он пришёл, коснулся её головы, говорил ей: "не сдавайся", повторял ей: "ты можешь". Ветер нашептал ей о любви и радости, и подруга светловолосой девушки ушла из парка с высоко поднятой головой. Потом пришли другие. День за днём их становилось больше, и ветер дул для каждого. Он вспоминал вместе со стариками красоту и ценность прошедшей жизни — и они уходили в неизвестность, не оглядываясь, с улыбкой на лице. Он напоминал молодым о жизни, которая лежит перед ними, как белое пятно на карте, как непройденная дорога. Он говорил влюблённым о восхищении и верности, о честности друг перед другом и перед собой. Ветер смеялся с детьми, дул на разбитые локти, кружил пушинки одуванчиков, приносил запах цветов...

Закрой глаза, и ты почувствуешь, как он нежно, легко-легко касается твоей руки. Прислушайся — и ты различишь в его шёпоте слова, которые должен услышать. Посмотри, как кружится тополиный пух, играя с твоими шагами. Видишь, листья танцуют для тебя? Видишь, как легко бабочки перелетают с цветка на цветок? Чувствуешь ли ты, когда тебе грустно, как ветер гладит тебя по голове, прикасается к щекам?

Он не просит ничего взамен. Но всё же, хотя бы раз протяни ему навстречу ладонь в жесте ответного касания, и шепни:

— Здравствуй, Амадео.