Квинтэссенция смерти (джен)

Оставив мне лишь кубок яда,

Лорд Байрон

Она была простой и поэтому слабой. Война не красит женщин. Это побоище было создано для мужчин, чтобы они, покрывая свое тело новыми боевыми отметинами, защищали то, что принадлежит им по праву. Мужчина — дух войны, женщина — тень. Для первых победа — дело чести и принципа, для вторых — знак милосердия ко всему миру. Война вытряхивает из них жизнь, а потом выбрасывает на дорогу, словно мусор. Но она не хотела быть мусором, она хотела одного — покоя.

Как давно это было? Сколько лет прошло, а он все еще продолжает перечитывать то, что знает наизусть — каждый нервный штрих, каждый непроизвольный взлет пера.

«...мне восемнадцать, только восемнадцать. Я толком даже не жила...»

Это было так давно, а в памяти все еще живы те минуты, те безмолвные мгновения, когда он видел, как в ее глазах, как стекло, разбивается небо, а с губ исчезает привычная взору улыбка. Она сдалась, тем самым давая шанс ему. Смерть слишком вредна, чтобы отпустить двоих, и слишком хитра, чтобы удерживать обоих. Это игра, где есть две пешки, одна из которых рано или поздно подставит голову под гильотину.

Сейчас, когда прошло уже не одно десятилетие, он вспоминает те дни с благоговейной дрожью и бесконечной болью, надеясь, что, когда нить жизни оборвется, он, заглянув в лазурные глаза, не встретит в них разочарования.

Больница Святого Мунго была забита пациентами с различной степенью сложности. Кто-то расхаживал с перебинтованной головой, травя байки среди остальных про свои героические поступки, кто-то пытался разобраться с собой, собирая свое сознание по мельчайшим крупицам, а за чью-то жизнь боролась не одна пара рук. Но были и другие: они искали то, что не мог дать им этот мир — тишину. Не внешнюю, а внутреннюю. Им хотелось унять то, что разрывало душу каждую секунду на части. Их девятый вал — их проклятье. Этого пыталась достичь и она — девушка, которая раньше отдала бы половину своих дорогущих шмоток и украшений только для того, чтобы поделиться с кем-нибудь чем-нибудь.

Первый раз он увидел ее возле пруда. Светлые, некогда вьющиеся волосы были собраны в высокий хвост, позволяя взгляду задержаться на перебинтованной шее, на красном расползающемся пятне в том месте, где должна находиться артерия.

«Что стоишь, Малфой?» — это был первый и последний вопрос, который она задала. С этого все и началось. Их безмолвная история.

Золотистые лучи заходящего солнца плясали по водной поверхности, отбрасывая блики на траву и близстоящие деревья.

— Не правда ли, сегодня прекрасная погода? — щебетала пухленькая целительница, обращаясь к своему пациенту — пожилому мужчине на инвалидной коляске.

И с ней не хотелось спорить хотя бы потому, что она не поменяла бы своего мнения, а больной рисковал бы остаться без теплого пледа, который сейчас любовно обволакивал плечи лекаря.

— Где вас остановить? — она знала, что она не услышит ответа, но тихий вздох возвестил о том, что еще рано замедлять шаг.

Тень развесистого дуба встретила их тишиной и спасительной прохладой.

— И что вы привязались к этому дереву? — причитала целительница, помогая старику перебраться на мягкую траву. — Каждый день заставляете катить именно до этого места, а потом просто лежите. Совершенно бесполезное занятие.

Пациент закатил глаза, благодаря высшие силы за отсутствие голоса, и посильнее закутал ноги в плед, из-под опущенных ресниц наблюдая за быстрыми движениями сиделки.

— Я вернусь через час, мистер Малфой, иначе ваши дети с меня три шкуры спустят! — она гневно стрельнула глазами в его сторону, но, не встретив желания на продолжение монолога, ушла, тихо ругнувшись на прощание.

Сегодня все будет по-другому, он чувствовал это. И он готов.

Перед глазами уже привычно замелькали дни, сменяя друг друга, перенося хранителя воспоминаний в далекое прошлое.

— Ты не сможешь вылечиться, если сам этого не захочешь, Драко, — высокая осунувшаяся женщина заботливо перебирала взлохмаченные волосы сына, — ты понимаешь это?

Ответа не последовало, и миссис Малфой сжала бледные губы в тонкую полоску, подавляя непрошеные рыдания. Он молчит. Не проронил ни звука с того самого дня, когда был объявлен конец войне с Волан-де-Мортом. Она знала, что сын слышит ее, вернее, она это чувствовала. Но сколько бы она с ним ни говорила, в ответ слышала лишь тишину. «Это стресс, — говорили врачи, — все прошло, пройдет и это». И она верила, сжимая в руке шелковый платок. Вот только время шло, а изменений все не было. Каждый раз, заглядывая в его глаза, она видела пустоту и отчужденность. «Душа его мертва», — изрекали предсказательницы. Но миссис Малфой этот ответ не устраивал, и она, пренебрежительно кидая в сторону лжецов горсть монет, возвращалась к сыну.

Драко любил небольшой парк за больницей, там он чувствовал себя спокойно. Никто не лебезил перед ним, никто не пытался посветить фонариком в глаза, никто не пытался вытащить его из скорлупы. Особенно он любил вечно тенистое местечко под могучим раскидистым дубом, который прикрывал своей кроной часть небольшого прудика. В корнях дерева можно было спрятаться от назойливых проблем, которые шли за ним по пятам, как преданные шавки.

Но, видимо, не может все продолжаться идеально вечность. По крайней мере, так решил Драко, когда в один из осенних вечеров увидел, что его укрытие занято.

Она была обычной, в темной, не по размеру большой футболке с принтом в виде пентаграммы. Это звезда магов; это знак Слова, создавшего плоть, и, согласно направлению ее лучей, этот абсолютный магический символ представляет упорядоченность либо беспорядок; это освящение или профанация; это Люцифер или Венера, звезда утренняя или вечерняя. Это Мария или Лилит, победа или смерть, день или ночь. Вечные противоречия. Как она сама буквально год назад и сейчас.

Взгляд Драко переместился к обуви, и если бы не всепоглощающая усталость, то он бы фыркнул и выколол себе глаза. Ну не могла такая модница и расфуфыренная пустышка променять лабутены на затертые кеды. Не в силах больше разглядывать ошметки на ногах девушки, Драко скользнул взглядом вдоль всего тела, пока не дошел до белой повязки на шее.

«Что стоишь, Малфой?» — гласила надпись на небольшом тетрадном листке.

В районе грудной клетки что-то неприятно кольнуло, и Драко мысленно скривился. Ему жаль ее? Эту маленькую глупую куклу? Хотелось самолично залепить себе пощечину, но руки просто не поднимались, безвольно болтаясь параллельно телу.

«Присаживайся», — призывала следующая надпись, и Драко мог поклясться, что буквально чувствовал нотки издевки.

Тем не менее он сел, облокотившись спиной на шершавую поверхность коры дерева. Но долго наслаждаться спокойствием ему не дали, легонько пихнув локтем в правый бок. «Хорошо тут», — прочитал Драко, мысленно выгибая бровь. Тут же появилась следующая надпись: «Помогает сбежать от всего мира». Драко хотел было удивиться человеческой наивности, но не смог.

Снова толчок. «Врачи сказали, что у тебя алекситимия; я подслушала, когда проходила мимо твоей палаты», — появилось перед глазами. Хотелось возразить. Сказать, что он может все чувствовать, только не имеет возможности это показать. Но не мог. Тело не желало слушаться, а глаза, которые издавна считались зеркалом души, сейчас молчали.

«Ты жестоко заплатил за свои ошибки, Драко. Надеюсь, когда-нибудь тебя простят». Он тоже надеялся. Вернее, он в это верил. Что однажды он снова сможет смерить человека презрительным взглядом, а потом усмехнуться, прочитав в его глазах испуг. Он любил чувствовать превосходство, а вот ущемленность — нет.

Дни сменялись днями, и Дракоо уже окончательно смирился с тем, что каждый день под дубом встречает Браун. Он привык к ее еле слышному смеху, больше похожему на кряхтение, когда ветер играл с белокурыми волосами; принимал как должное частые толчки, призывавшие его к вниманию; взял за привычку подолгу смотреть на нее, погружаясь в воспоминания, когда они еще беззаботно учились в Хогвартсе; начинал волноваться, если она долго молчала, отчужденно уставившись на горизонт. Драко хотел бы, чтобы это никогда не менялось, но на земле не бывает вечного, и он это прекрасно знал.

Впервые все пошло не так под конец ноября, когда разъяренная стихия срывала с дуба листву. Лаванда уже сидела на их месте, укутавшись в темный шарф крупной вязки, и глубоко дышала, будто в последний раз. Одного беглого взгляда на нее хватило, чтобы она схватила карандаш и начала водить им по тетрадному листу.

«Не волнуйся», — призывала надпись, и Драко захотел было усмехнуться, сказать, чтобы она не говорила ерунды, но не мог. Наверное, его тело не принимало ложь, а лгал он часто. Даже сам себе.

А потом она начала кашлять. Вернее, задыхаться, судорожно хватаясь за концы шарфа, оттягивая его как можно дальше от своей шеи. Тогда Драко впервые увидел, как белоснежные бинты окрасились в темно-красный, а все тело Лаванды свело судорогой. Именно тогда к Драко вернулся страх, перед глазами замелькали жертвы магической войны: девочка прижимается головой к камню, что-то бездумно шепчет, машинально стирая струящуюся кровь, которая заливает глаза; парень крупнее, чем сам Драко, ничком лежит на ступеньках, очумевшим взглядом сверля потолок — у него нет ног, но ему уже все равно. Драко хотел стереть этот кошмар из своей памяти, но, видимо, он согрешил слишком сильно, раз ему достались такие испытания.

Лаванду спасла подоспевшая вовремя медсестра. Она оттащила Драко от ее бессознательного тела, хотя тот вцепился мертвой хваткой в ее шарф и смотрел куда-то в одну точку. Именно тогда в его глазах впервые проскользнула эмоция. И имя ей было — страх.

Лаванда пришла к их дубу через два дня. Точнее сказать, ее привезли на инвалидной коляске.

«Не волнуйся», — писала она, но Драко сознавал, что не слушает ее.

Теперь она не могла смеяться, лишь изредка приподнимая уголки губ, чтобы показать ему, что все хорошо. Но он не верил. Он видел, как она временами сжимала в руке карандаш до побелевших костяшек, как она закусывала нижнюю губу, когда коляска наезжала на очередную кочку. Он видел, как боль пронизывает ее тело, но не мог почувствовать ее.

«Врачи говорили, что это пройдет, так что перестань на меня так смотреть», — гласила очередная запись, но Драко не отвел взгляд. Ему хотелось накричать на нее, сказать, чтобы она не храбрилась, что это глупо — геройствовать. Но мог лишь сжимать кулаки, сохраняя в глазах отчужденность.

Иногда он видел печаль в ее взгляде, когда она смотрела на него.

«Каково это, ничего не чувствовать?» — и Драко хотелось ее ударить. Неужели она тоже поверила в это? Что он стал бесчувственной куклой? Но он лишь отворачивался от нее, давая понять, что не намерен больше видеть ни ее, ни ее проклятую тетрадь.

А потом она не пришла. И лишь на третий день ее отсутствия Драко решил дойти до ее палаты и посмотреть, в порядке ли она. Ноги послушно несли его по выложенной гравием дорожке в сторону корпуса, где по его подсчетам должна была лежать бывшая гриффиндорка. Точно говорили старшие, что этот факультет действует на своих учеников, как проклятие.

Отогнав от себя мрачные мысли, Драко остановился напротив ее палаты, разглядывая помещение через дверное стекло.

— Что вы хотите этим сказать? Неужели ничего нельзя сделать? — верещала невысокая женщина, отдаленно напоминавшая прежнюю Лаванду.

— Мои соболезнования, мэм, — врач поправил классического вида очки и, одарив больничную койку сочувствующим взглядом, направился к выходу. — Мистер Малфой, — он кивнул в знак приветствия, а Драко захотелось приложить его головой об стену. Он же врач, почему он не может ничего сделать? Именно тогда он впервые ощутил обреченность.

Лаванда сгорала на глазах. Он часто приходил к ней, по пути останавливаясь возле их дуба, чтобы вспомнить те дни, когда он мог видеть ее улыбку. Ему мало кто улыбался. Даже в глазах матери он видел лишь слезы и жалость. А гриффиндорская пустышка дарила ему свою улыбку, давая понять, что жизнь еще не закончена.

«Не жалей меня», — просила ее последняя запись, которую она царапала на бумаге десять минут. И Драко поклялся себе не жалеть, но не мог.

Через несколько недель она окончательно сгорела. Врачи сказали, что это было кровоизлияние в мозг и уже ничего нельзя было сделать, но Драко не верил им. Почему ему, человеку, который не может жить полноценной жизнью, они говорили, что все наладится, а ее, девушку, которая до последнего хотела жить, не смогли спасти? Это несправедливо.

Он не пошел на похороны, хоть родители Лаванды и просили прийти. Он не хотел видеть ее холодной и равнодушной. Вместо этого он просидел весь день под их дубом, рассматривая покрытый тонкой коркой льда пруд. Вечером, придя наконец в свою палату, он заметил на кровати белый конверт.

«Если ты читаешь это, значит, я уже сдалась. Смешно выходит, да? Слизеринец оказался живее всех живых, а гриффиндорец, пышущий жизнью раньше, увял за несколько месяцев. Наверное, нас можно сравнить с кактусом и розой: первый сторонится других, показывая всему миру свои колючки, но живет при этом долго и более плодотворно, а вторая слишком легкомысленна и беззащитна — ее легко сломать. А ты как думаешь, ты похож на кактус?

С любовью, надеюсь, ставшая твоей подругой, Лаванда Браун».

Тогда он впервые почувствовал боль.

Двадцать четвертое ноября 2056 года. Дата смерти хозяина самой большой больницы Англии — Драко Малфоя. Его тело нашли на берегу небольшого пруда под тенью старого дуба. Врачи сказали, что смерть наступила быстро и безболезненно.