Во мраке и тишине (джен)

Вокруг — темнота, такая, что не сразу поверишь, что уже открыл глаза.

Маккой уже перепроверил дважды — и до сих пор не может окончательно отмести вариант неизвестно чем вызванной слепоты. Кромешная темнота логичнее — и чуть-чуть обнадёживает.

Больше его смущает даже не темнота, а тишина.

Невыносимая, глухая тишина, в которой слышно, как стучит порывисто собственное сердце и рвётся дыхание.

Нет ничего естественнее страха.

Нет ничего более всепоглощающего, чем страх, с которым остаёшься один на один.

«Во мраке и тишине».

Маккой понятия не имеет, сколько прошло времени — он слишком хорошо знает, что ощущения его наверняка обманывают. Вопрос «где» тоже остаётся без ответа.

Если не знаешь, что делать — следуй инструкции.

Этим правилом Маккой редко пользуется — как-то не приходится, да и обычно неподалёку есть Джим, которому в принципе чужды всякие рамки. Тем не менее, он обходит всё помещение по периметру. Стены холодные и гладкие. Таким гладким мог бы быть пластик, но кажется, что стены каменные.

Никаких дверей. Никаких зазоров. Только темнота.

Как в чёрной дыре. Спок бы посмеялся — нет, конечно, не посмеялся бы, но крайне удивился такому описанию. Нефизично.

Но у Маккоя, пожалуй, сейчас только и развлечений, что представлять занудствующего Спока и усмехающегося Джима.

И надеяться, что они в относительной безопасности, хотя когда это ему так везло?..

Ему не остаётся ничего, кроме теорий. И Маккой теоретизирует, выдвигая гипотезы, одна другой хлипче, и расшибает их мысленно, словно кегли, воображая иногда, что ему оппонирует Джим. Или Спок.

Когда он доходит до кульминации, в голове звучит голос бывшей жены, и Маккой перестаёт теоретизировать, а вместо этого поднимается на ноги и принимается ходить.

Пять шагов поперёк, семь — вдоль.

Единственный план, который приходит ему в голову, — сохранять бдительность и надеяться на импровизацию.

Спустя ещё пару кругов Маккой приходит, конечно, к выводу, что это явно подцепленная от Джима зараза, но делать нечего.

Хотя то, что удаётся Джиму, к сожалению, редко удаётся другим.

Если позволить себе быть реалистом, то придётся признать: это «редко» в реальности тождественно «никогда».

Маккой тоже весьма редко страдает излишним оптимизмом, поэтому, разумеется, ни на что не рассчитывает.

Немножко — на Джима. На «Энтерпрайз», но об этом думать нельзя, и он старательно гонит мысли прочь.

На тридцать первом кругу его одолевает тягостное осознание бессмысленности всей ситуации. Смехотворной, на самом деле. Упал-очнулся. Нет, действительно. Это была чёртова увольнительная на планете, населённой разве что чересчур лохматой фауной.

Неплохо бы, вообще, для разнообразия вляпаться в какую-нибудь безопасную планету. Что там говорит на этот счёт любимая Споком теория вероятностей?..

Маккой останавливается, сбиваясь на сто пятьдесят шестом — или сто пятьдесят седьмом? — круге.

Может быть, это галлюцинация, — думает он перед тем, как провалиться в сон.

Но когда просыпается — тело ноет, горло дерёт от сухости, а в желудке слишком натурально урчит.

Галлюцинацию приходится отмести, что Маккой и делает — с большим сожалением.

Ничего не изменилось. В комнате — в камере, как её называет про себя Маккой, — по-прежнему не разглядеть и собственной руки. Пять шагов, семь шагов, снова пять и снова семь.

Тянущая усталость перерастает в раздражающий зуд в костях и мышцах.

Вчерашний страх отступает под натиском злости, и это, наверное, к лучшему.

Хотя следующие несколько — сколько? — часов Маккой проводит, скрежеща зубами и отчаянно сдерживаясь, чтобы не проораться.

Потому что, чёрт возьми, он слишком хорошо знает, что на взводе может высказать много того, что имеет все шансы аукнуться.

Кто знает, чего от него ждут. Чего от него хотят.

Ну, а если просто ждут, пока он тут сдохнет, то удовольствия своими эмоциональными порывами доставлять Маккой «им» тоже не собирается.

Мысль звучит почти по-споковски, и он невольно смеётся — приглушённо и коротко, хрипло — и тут же закашливается.

Ничего не происходит.

Тишина душит. Тишина сдавливает, набивается в уши, тишина звенит бессмысленным страшным предупреждением, нарушаемая скачущим пульсом.

Маккой начинает говорить — вслух. Нет, он не собирается беседовать с воображаемыми друзьями: голоса в голове — это уже когда от обезвоживания и голода станет совсем плохо. Маккой начинает с перечисления элементов таблицы Менделеева, потом переходит к диагнозам из медицинской энциклопедии — по группам: начинает с венерических, завершает психиатрическими.

«Тебе только девушек кадрить, Боунс», — говорит голос в голове, и Маккой цепляется за него, как за спасительную соломинку.

Следующий час он перечисляет кости в человеческом скелете.

И засыпает, не дойдя до челюсти.

В следующий раз его будит стук. Настойчивый, ритмичный — но не монотонный.

Долгое время Маккой не открывает глаза — хотя, казалось бы, какая разница, — но с закрытыми глазами проще абстрагироваться.

Стук похож на какую-то мелодию.

Джазовую, думает Маккой, улавливая перескоки ритма.

Осталось только начать горланить песни — только кроме сипа после такой голодовки ничего не получится.

Маккою хватает нескольких долгих секунд, чтобы вскочить, наплевав на ноющие мышцы, и тут же грохнуться, не чувствуя левой ноги, которую он неудачно отлежал во сне.

Стук прекращается на миг — и вновь продолжается, не тише, не громче.

Джазовые мелодии далёкой Земли.

Маккой не может определить, откуда доносится звук, прикладывается ухом к холодным стенам, обходит — почти обегает — взад и вперёд свою камеру, но каждый раз ошибается.

Может быть, ему всё это чудится?

Маккой садится у стены и начинает отбивать свою мелодию, перебивая такт.

В голову не лезет ничего кроме старой детской и гимна Звёздного флота, которым их будили по утрам в Академии — долго эта восхитительная инициатива не продержалась, но запомнилась на всю жизнь.

Маккой отбивает ритм, пальцы не слушаются, доли сбиваются, но ему кажется, что тот, далёкий, непонятный стук ему отвечает.

Если позволить себе быть немного оптимистом, можно представить, что это Джим. Он всегда слегка недоумевал по поводу маккоевской любви к джазу, но всегда точно знал наперечёт его любимые композиции.

Во всяком случае, Спок бы точно предпочёл морзянку.

Сил на пессимизм в Маккое уже не хватает, поэтому неожиданного любителя джазом он уже через пару минут мысленно зовёт Джимом. Не забывая, конечно, периодически себя одёргивать.

Может быть, он действительно сходит с ума — это было бы естественно с двухдневным обезвоживанием (двухдневным ли?), но пальцы отбивают гимн Звёздного флота даже не из упрямства, а из инстинкта самосохранения.

Очнувшись, Маккой не может вспомнить, как заснул, и вздрагивает всем телом, чувствуя, что что-то не то.

Тишина оглушает его, и в горле застревает сухой воздух.

Он лежит на спине и бессмысленно пялится в темноту, безмолвно отсчитывая глухие удары сердца, как будто каждую секунду ожидая, что они умолкнут.

Мысли клубятся урывками.

Космос — это мрак и тишина, пустота и тишина, тишина и тьма, кромешная, беспощадная тьма, темнота, темень, тишина, глушь, тишь, чёрная дыра, бесконечность, конец…

Тишину прорывает громким выдохом.

За выдохом следует вдох.

Маккой задерживает дыхание изо всех сил, выжидая, боясь шелохнуться.

Кто-то снова дышит — громко, близко, совсем рядом.

Маккой переваливается на бок, привставая на локте.

Чужое дыхание слышится в нескольких шагах.

В паре шагов.

Почему или зачем, думать сил уже нет.

Он дрожит всем телом, еле-еле поднимаясь на полусогнутых ногах и протягивает руку в пустоту.