Этой осенью... (гет)

Этой осенью Панси Паркинсон курит тонкие магловские сигареты, сидя на облупившемся подоконнике в грязном дешевом мотеле, расположенном на берегу Темзы. Дым рисует желтые разводы на посеревшем от времени потолке, за окном барабанит столь привычный для Лондона ледяной дождь, и худое маленькое тело Панси колотит то ли от холода, то ли от переполняющего возбуждения — острого, сочного, обжигающего все внутренности. Босые ступни озябли, кожа покрыта пупырышками, соседи сверху громко слушают английский рок, напоминающий металлический скрежет, но Панси абсолютно плевать. Сейчас она чувствует полную гармонию с миром: и с холодным дождем, и с хлопковыми, давно не стираными простынями, и со всей этой маленькой комнаткой, пропавшей табачным дымом и приторными, безвкусными духами.

Панси этой осенью удивительно красива: ее кожа бледная от недостатка солнечного света, тело будто создано из острых неправильных углов, а под глазами темные, почти черные глубокие тени. Глаза всегда были ее гордостью — большие, насыщенного синего цвета, но сейчас они лихорадочно блестят, а зрачки до предела расширены, практически скрывая радужку. Как у героиновой наркоманки Мэри, живущей этажом ниже, но наркотик Панси гораздо жестче, слаще и сильнее, и с гораздо большей вероятностью тянет в пропасть и к смерти. Панси готовится к падению, кутаясь в клетчатую мужскую рубашку и отколупывая сломанным ногтем кусочек краски с оконной рамы.

Этой осенью Панси Паркинсон бежит в кремовых сапогах на высокой шпильке прямо по грязным лужам на работу. На улице еще не рассвело, прохожих мало, и все они чем-то недовольны, но кафе, где Панси работает одновременно официанткой-уборщицей-девочкой на побегушках, открывается ровно в девять, дабы служащие Министерства Магии могли набить свои желудки поздним завтраком. Панси оденет фартук, возьмет в руки грошовый блокнот и нацепит на лицо самую фальшивую из арсенала своих улыбок, не понимая — поощрение это или наказание: работать в сердце магического мира, прислуживая тем, кого раньше не пустили бы на порог Паркинс-холла даже случайно. Новая элита, победители, сверкающие орденами и наградами и тщательно скрывающие за маской радушного равнодушия собственную ненависть и презрение, будут пить горький растворимый кофе и вести очень важные, совершенно никому не нужные разговоры за пластиковыми столиками. Экономия, мать ее, послевоенного времени.

— Гарри опять ночевал на Гриммо, Гермиона. Мы теперь итак почти не видимся из-за его работы и моих тренировок, а он даже не зовет меня к себе переехать и больше не остается ночевать в Норе. Мне кажется, что мы теряем друг друга!

— Успокойся, Джинни, и дай ему время. Ты ведь знаешь, Гарри сейчас нелегко…

Панси Паркинсон аккуратно ставит на столик две чашки кофе перед Героинями войны и снова улыбается, спрашивая, не нужно ли еще чего-то важным гостям, получая в ответ дежурный отказ. Джинни Уизли кривит губы, Грейнджер напоминает айсберг, а Панси смотрит на длинные, узловатые пальцы младшей Уизлетты и мысленно смеется. Ее волосы — длинные, рыжие и ухоженные — совсем не похожи на обрезанные черные патлы самой Панси, ее фигура не отсвечивает болезненной худобой, ее губы не обветрены и не искусаны, но Паркинсон все равно чувствует себя Королевой рядом с замарашкой, и никак не может избавиться от чувства превосходства. А впрочем, Панси абсолютно плевать и на Уизли, и на Грейнджер, и на Поттера, ей было бы плевать даже на саму себя, если бы этой осенью Панси не смеялась так громко, не целовала так страстно, не отдавалась так полностью на влажных простынях, пахнущих плесенью.

Ровно в двенадцать за дальний столик, расположенный в самом углу, угрюмо сядет Гарри Поттер и сделает заказ, не смотря ни в меню, ни на официантку. У Поттера тоже под глазами глубокие тени, губы тоже кривятся в неестественной ухмылке, но зато есть широкие и сильные плечи, на которых так давно и удобно сидит весь магический мир. Он пашет на Аврорат, работающий в авральном режиме, и принят туда был не только без диплома и экзаменов, но и без собственного согласия. Поставлен перед фактом пожизненно спасать мир от темных магов, и, видит Мерлин, в свои девятнадцать уже смертельно уставший от всей этой беготни. Гарри Поттеру идет красный цвет, идет аврорская форма, и этой осенью Панси Паркинсон с удовольствием ставит перед ним овощной салат и только что приготовленное блюдо с не прожаренным бифштексом. Панси Паркинсон ненавидит мясо с кровью.

Этой осенью в мир Панси Паркинсон пришло безумие: чистое, незамутненное и прозрачное, с расширенными зрачками почти без радужки, с грубыми руками и практически безымянное. Оно оставляет на языке ментоловой привкус, кружит голову и срывает голос, и Панси тонет в нем, не видя никакого смысла цепляться за пыльную реальность. Панси встретила безумие в атриуме министерства, выходя с очередной комиссии инспекции по детям пожирателей, налетела на него с размаху, как муха влетает в паутину, и увязла насовсем. Безумие продиктовало адрес и было послано нахуй, но после Паркинсон три часа выбирала из остатков кружевного белья самое сексуальное и впервые в жизни явилась на свидание без опозданий. Безумие тогда молчало весь вечер, методично напиваясь дешевым виски и заполняя пепельницу окурками, а потом толкнуло Паркинсон в аппарционную воронку по указанному ею же адресу. Панси не знает, зачем пустила его в свою жизнь, не знает, сколько все это продлится, но вцепляется в спинку кровати до боли и прогибается в спине, позволяя чужим пальцам тянуть ее волосы.

В три часа в кафе, расположенном в пяти минутах ходьбы от Министерства, зайдет Перси Уизли — потерянный, сгорбленный и опустошенный, совсем не напоминающий того уверенного, амбициозного карьериста, что был до войны. Панси уже не помнит, как было «до», старательно забывает лица Драко, Блейза, Тео и Милли, не отвечает на редкие письма и не приходит на назначенные встречи. Раньше ходила, до этой осени и до безумия, пила горячий глинтвейн, сетовала на ограничения в магии, на новое правительство, на дешёвую комнату в мотеле и жалкие подачки, брошенные бывшим аристократам, как обглоданные кости. Жаловалась, жаловалась, жаловалась и в глубине души прекрасно понимала, что все это заслуженно — их собственным высокомерием и непоколебимой уверенностью, что мир крутится вокруг них. Перси Уизли ест жидкий суп и винит себя в смерти брата, пряча глаза. Панси Паркинсон не винит себя ни в чем.

Этой осенью Панси Паркинсон гуляет допоздна по темным аллеям парка, подставляя лицо дождю и ветру, и пьет прямо из горла огневиски, чувствуя, как по щекам струятся слезы. Панси никогда так много не плакала, никогда так часто не кричала, никогда не захлебывалась в собственных эмоциях и никогда не чувствовала себя воровкой. Впрочем, она и сейчас не чувствует, и совершенно не важно, что то, чем она пользуется и считает своим, вовсе ей не принадлежит. У Панси вообще больше нет ничего своего: ни поместья, ни денег, ни родителей. У Панси больше нет друзей, нет титула Королевы Слизерина, нет жениха и права пользоваться магией, но зато у нее есть такие же глаза без радужки и ритмично поскрипывающая кровать по ночам. И Панси копается в себе, пытается доказать, что скучает по потерянному, что жалеет о результатах войны, что хотела бы все изменить, но не может вытащить ни одной искренней эмоции. Панси не жалеет даже о метке, изуродовавшей левую руку, только о том, что ночи короткие, а осень не вечная. Панси хотела бы застрять в ней навсегда: вечно голодная, замерзшая и до одурения счастливая.

Этой осенью Панси Паркинсон заходит в вечерний супермаркет и берет с полки пачку спагетти, сосиски и бутылку кефира на утро, расплачиваясь за покупку фунтами. Бумажные деньги шуршат в руках, они слишком легкие и кажутся с непривычки неудобными, но Панси нравятся белые бесплатные пакеты, выдаваемые на кассе. Она привыкла стоять в очередях, сама тащить покупки до дома, срывать фольгу с очередной пачки и глубоко затягиваться, отравляя легкие едким сизым дымом, создающим иллюзию свободы и вседозволенности. Вместо пепельницы у Панси пустая пачка шпрот, вместо занавесок — обрывки застиранных простыней, вместо хрустальных люстр простая лампочка, но это все неважно до колик. Неважно даже то, что рука отвыкает держать палочку, забываются въевшиеся в кожу движения, и весь ее привычный мир давно растоптан и похоронен под обрывками послевоенных изданий списков погибших. Панси отвыкает от себя прежней и под золотистые листопады строит новую себя: сильную, самостоятельную и взрослую, больше не полагающуюся в этом мире ни на кого, кроме себя, и никому уже больше не верящую.

Этой осенью по вечерам скрипит входная дверь и обветренные, искусанные губы накрывают ее собственные, точно такие же, а сильные руки тянут к влажным простыням на скрипучей кровати. Панси подчиняется, Панси хочет этого не меньше обладателя сильных рук, и выгибается, ощущая себя заполненной и цельной. Панси стонет, громко, искренне и страстно, царапает широкую спину, оставляя глубокие царапины, цепляется за широкие плечи, стараясь скинуть с них непрошеных гостей, и тонет в ментоловом дыхании и запахе прелых листьев. В черных зрачках бьются отзвуки войны, тело испещрено шрамами не меньше, чем душа, и Панси знает каждый из них, что внешний, что внутренний, тянясь за очередным поцелуем. Панси никогда не зовет его по имени, никогда не упоминает общих знакомых, вообще не разговаривает — только дышит тяжело и рвано, подстраиваясь под чужой ритм и чужую боль. Панси ничего от него не требует, она знает, что как только закончится осень, он уйдет, и стискивает зубы, стараясь не думать и не просить. А он целует ее в висок, что-то сбивчиво шепчет, вколачивая податливое тело в продавленный матрас, и чувствует, как его отпускает.

Этой осенью Гарри Поттер врет Джинни, что ночует на Гриммо, молчит на немые вопросы Гермионы и каждый вечер аппарирует к дешёвому мотелю на берегу Темзы, открывая дверь своим ключом. Он никому ничего не должен: Джинни может залить слезами Нору, Шелкбот подтереться отчетами, а Пожиратели передохнуть все разом, но ровно в одиннадцать он переступает низкий порог, выкидывая из головы все прожитые годы, и обнимает тонкую талию. Гарри тонет в глубоких глазах Паркинсон, целует острые ключицы, вдыхает терпкий, чуть горьковатый аромат ее тела и хочет, чтобы осень не заканчивалась, совсем. Потому что впервые за девятнадцать лет, именно этой осенью, именно в этом месте Поттер чувствует, что становится самим собой.