На рваных тропах (джен)

«Танец уклончивый

ниц».

* * *

Мы встретились не там, где желал он.

Я достаточно видел через нашу связь — пусть и то лишь, что он желал показать мне, но довольно для уверенности: крошечная лесная полянка впереди — отнюдь не то место, где Лорд Света желал бы убить меня. На руинах внутреннего двора Хогвартса, под десятками, сотнями взглядов — это была его стихия, его призвание: истинные подмостки искреннего артиста — во всех смыслах этого слова, от «актёра» до «притворщика», не исключая и самого важного: Поттер — мастер в своём искусстве.

Что ж, лишу его хоть этого.

Я бреду, от усталости едва переставляя ноги, загребая носками ботинок прелую листву, припорошённую снегом и придёрживая раненую левую руку правой, в которой держу палочку. Тёмное дерево кажется ещё темнее, как и ткань рукава мантии — это уже запекшаяся кровь мальчишки из Светоносных, встреченного мною у начала тропы. Поспорил бы, что Поттер даже помнит его имя — он всех их помнит по именам и в лицо — да только пари держать здесь не с кем…

Ещё шаг, другой — деревья остаются позади, а я выхожу из сумрака леса в тусклое серебро полянки, придавленное низким предзимним небом. Почти одновременно — с противоположного края, словно из воздуха, появляется он. Предельное утомление туманит зрение, но мне не нужны глаза, чтобы знать, как выглядит Поттер — хватает и памяти: жемчужно-белое одеяние ниспадает изящными складками, чуть удлинённые рукава скрывают кисти рук, а на подоле наброшенной поверх мантии — ни пятнышка, ни капельки грязи. Словно и не шёл он сюда через чащобу, в которой шагу нельзя ступить, не изорвав одежду в клочья.

— Приветствую тебя, Том.

О, какой голос — он играет, играет и получает удовольствие от игры. Привычка или кто-то всё же видит нас? Я упорно молчу — мы оба знаем, зачем пришли сюда, так к чему тратить время на слова? Его, бесконечного, очень уж мало осталось. Вместо этого поднимаю палочку, словно готовясь атаковать, и… отбрасываю её.

— Неожиданно, — мягко констатирует Поттер, а я холодею — вдруг он понял? Догадался?

— Посмотри на меня, Том, — доносится сквозь ватную пустоту, и я, наконец, поднимаю голову. О, всё-таки он меня удивил.

Вместо белоснежной хламиды, облачённым в которую он был тогда — почти полтора года назад в Министерстве — и в которой я постоянно видел его в навеянных кошмарах, на Поттере какая-то странная светло-серая одежда. Присмотревшись, понимаю — это же кожаный доспех, но почему такого цвета?

Поттер плавно поднимает руку, демонстрируя запястье, на котором холодно блестит украшающий наруч сложный узор, и моё сердце на миг замирает, чтобы затем глухо, медленно, тяжко забиться вновь. «Руническая броня», вот что это такое. Кем же нужно быть, сколько нужно нести в себе непробиваемой уверенности в безупречной чистоте и приверженности Свету, чтобы уговорить единорога добровольно умереть, отдав свою шкуру, и… кровь — для того, чтобы пропитать её?.. Значит, Поттер действительно сроднился со Светлой магией, практически стал её воплощением, значит… значит у меня есть шанс.

— Так что, Том… начнём?

На этот раз я киваю — по-прежнему молча — и делаю шаг вперёд. Впереди зеркально повторяет моё движение Поттер.

— Ты знаешь, Том, как я вижу создания Тёмной магии? Или те, что долго жили в ней?

Шаг.

— «Они прекрасны. Ужасающи, да, но прекрасны. Они клубятся, словно ленты вороного дыма, не чёрного — нет, вороного, переливаются и живут, принимая в себя горячие человеческие чувства…»

Стискиваю зубы, чтобы промолчать — не говорить ни слова, даже когда этот монстр цитирует моего учителя, подло, чужими руками, убитого им. Шаг.

— О, ты распознал авторство, — Поттер мягко смеётся. — Я рад. Но это, как ты понимаешь, далеко от правды, а от истины — ещё дальше.

«Не тебе определять, что есть истина!» Шаг.

— На самом деле… они отвратительны. То, что наполнено, искажено Тьмой, для моего зрения — как тлеющие чёрные угли, как пульсирующие чуждой жизнью сердца… Взять хотя бы твою палочку.

Я мгновенно напрягаюсь и немного, совсем чуть-чуть медлю, прежде чем сделать ещё один шаг. «Заметил!»

— Да, твоя палочка. Та самая, что ныне спрятана под мантией, у сердца, настоящая — в отличие от бесполезной имитации, которую ты, Том, выбросил у меня на глазах. Я вижу её. И её я тоже уничтожу.

Ещё сильнее стискиваю зубы. «Он так много видит! Слишком много видит! Говорила же Белла, что это самоубийство… а я не послушал». Шаг. Предпоследний.

Поттер теперь молчит — он готовится тоже. Нам обоим ведомо, что магическая дуэль лишь истощит противника, но не убьёт — полгода назад была возможность доподлинно убедиться в этом. Нам обоим ведомо, что холодное оружие не причинит рунической броне вреда — а даже врагам известное благородство лидера Светоносных не даст Поттеру убить им меня. Остаётся одно. Глупое, безрассудное, варварское. Нелепое, бессмысленное в любом ином случае, но единственно верное в нашем.

Прямой контакт. Прямой удар. Смерть — в буквальном смысле — от рук другого. «Только в крайнем случае, Том, — говорил Гриндельвальд, — только в самом крайнем случае. Потому что один из вас — сгорит, и это не фигура речи, а второй…»

Мы поднимаем руки — ладонями вперёд. Сердце болезненно трепыхается в груди. Шаг?..

* * *

«Больно».

Это всё, о чём я могу думать. Это — и необходимость поддерживать…

«…огонь. Больно».

Эта мысль, если её повторять про себя, на какое-то мгновение избавляет от страдания — и можно отвлечься и подумать о другом. Так что я твержу её вновь и вновь, даже сам не замечая — кричу, шепчу или произношу эти слова лишь про себя. Потому что...

«Больно».

…мы уже начали. Вдвоём. А закончит один. Как в…

«Больно. Горит».

…старых легендах. Только в них кто-то всё-таки выживал. Обычно. Или…

«Так больно…»

…нет. Но в жизни всё равно иначе. Мой учитель был прав — погибают все. Виток за витком…

«Огонь. Больно. Хватит, пожалуйста!»

…победители убивают побеждённых, а те могут затаиться на годы, но потом поднимаются и настигают тех, кто истреблял их.

«Больно».

А их дети и дети их детей повторяют то же. Виток за витком.

«Больно».

«Убить за убийство! Быть убитым за то, что убил! Как же это может закончиться миром?!»

«Огонь. Держать огонь. Так больно…»

Только сейчас мне всё равно. Я просто хочу, чтобы это прекратилось. Пусть он умрёт. Или пусть я умру. Тогда не будет так…

«Невыносимо. Больно!»

Пламя разгорается всё ярче. Мне не узнать, как это выглядит со стороны — но, должно быть, впечатляюще. Я видел рисунки-предположения: двое застыли, словно в безвременье, внутри непроницаемой для почти всего льдисто-голубой сферы, а между ними только…

«…огонь…»

Я должен бы огорчаться? Ведь…

«…больно…»

…это был не наш план. Его. Поттера. А значит, он уверен, что выживет. Что победит — снова.

«…больно…»

Мною вдруг овладевает страшное желание посмотреть ему в глаза — увидеть в них ту же боль, что терзает меня, то же страдание. Разглядеть в их глубине — может быть — страх смерти, которого Поттер, кажется, вовсе лишён. Ну не может же он и сейчас…

«…как же больно…»

…не бояться? Или он правда уже — не человек?..

«…пожалуйста, хватит…»

Я открываю глаза.

* * *

Первой мыслью, когда очнулся, было не «что произошло?» и даже не «кто я?». Первой мыслью стало:

«Дождь».

Удивительно тёплые редкие капли падают на моё лицо, тёмные ветви деревьев склоняются над головой, слегка колеблясь от непонятно откуда взявшегося здесь ветерка, а вверху — не высоко и не низко — нависает тёмное, с тонкими светлыми прорехами небо. Оно совсем не похоже на ту свинцово-серую пелену, что была здесь, когда…

Воспоминания возвращаются и я вздрагиваю, осознавая. Пытаюсь подняться — сил совсем нет, даже чтобы пошевелиться, и тут чувствую под затылком что-то мягкое. Запрокидываю голову и вижу, как прямо на меня смотрит… Грейнджер! Внутри загорается огонёк ярости, приправленный ненавистью, но — слабо, словно издалека. Эти чувства заслоняются другими: уважение, радость, что с ней всё в порядке, доверие и, неожиданно — отдающий холодком расчёт: «лучше она, чем кто-то другой, потому что…» В голове проскальзывают мысли, обосновывающие это «потому что» и я понимаю, что много раз размышлял об этом, чтобы не подставить под удар, чтобы не подвести, не обмануть доверия, и потому выбрал её — ведь Гермиона умная, ей тоже больно, но она всё понимает… содрогаюсь от того, как легко назвал её по имени и пытаюсь напомнить себе — она убила Люциуса! Из-за неё раскрыли и неизвестно, что сделали — с Северусом! Она… она…

Но легко возникшая злость, долго, кропотливо вынашиваемая и поддерживаемая постоянно провоцируемой ненавистью — сталкивается с чем-то более сильным и рассеивается, а я понимаю две вещи: с Северусом всё в порядке, его держали в заключении всё время, но он жив и здоров, и… и рядом с Гермионой я чувствую то же, что она рядом со мной. Покой: беспредельный, неисчерпаемый. Именно она — та, кто способна подарить это чувство и кому я могу дать его взамен. Что же это… вновь перевожу взгляд на её лицо и понимаю: это был не дождь, совсем не дождь. Почти неосознанно поднимаю руку и нежным, давно задуманным, но не привычным движением касаюсь её щеки, пытаясь утешить хоть так.

От прикосновения она вздрагивает и чуть отстраняется, лицо становится напряжённым — но через миг расслабляется. Теперь уже дрогнул я — она улыбается мне. Горько и счастливо, открыто и пряча внутри боль — чтобы не ранить меня, и это знакомо, так знакомо! Пока некая часть меня испытывает шок: Грейнджер способна улыбаться?! — другая радуется и сожалеет, а сердце переполняет чувство признательности: Гермиона вновь поддерживает меня, даже когда ей самой намного тяжелее.

Я лежу на земле, моя голова покоится на её коленях — я понимаю, чего хочу сейчас: и улыбаюсь в ответ. Она отводит глаза, и мне понятно, отчего — непривычно, наверное, читать в улыбке другого то же, что таится в твоей собственной, но ещё непривычнее — видеть такую родную улыбку на чужом лице…

От последней мысли меня словно тряхнуло: что? В каком смысле?! Вновь пытаюсь приподняться, и это почти удаётся, а Грейнджер… Гермиона словно угадывает мои мысли — аккуратно поддерживает за плечи и помогает сесть. Затем взмахивает палочкой: воздух прямо на глазах уплотняется, наливается светом и чуть вспыхивает — перед лицом зависает небольшое, в две ладони, зеркало. Мысли вновь раздваиваются: часть меня удивляется такой прекрасной трансфигурации из воздуха, а другая вспоминает, что видел это множество раз.

Лицо, глядящее на меня с серебристой поверхности, и знакомо, и нет. Память подсказывает, что оно моё, но… рывком отвожу взгляд, осматривая размокшую землю. Там, всего в нескольких шагах, лежит лицом вверх тело в светло-серой одежде… моё и не моё, принадлежавшее раньше мне и в то же время — моему врагу, с которым были мы обречены убить один другого… пока он… я не нашёл иной путь. Память ещё раз вспыхивает и перед внутренним взором проносятся даже не картинки — облака знаний, грозовые тучи тайн и молнии разгадок, и из этого пугающего состояния меня выводит голос Гермионы:

— У него… — она запинается, — у тебя получилось.

Я вновь чувствую, как ей больно — и как она пытается скрыть это. Эхом повторяю:

— …получилось? — мне просто нужно услышать это от кого-то другого. Иначе я боюсь сойти с ума.

— Да. Он… ты… Гарри знал, что эта война не прекратится никогда. Знал, к чему всё идет. Гарри говорил: что хорошего в том, когда одни убивают других, а выжившие убивают в ответ? К чему вообще хоть немного хорошему может привести убийство людьми друг друга? Их дети и внуки вырастут на историях о ненависти и тоже пойдут убивать. Как же это может закончиться миром?.. — её голос срывается и я не выдерживаю:

— Не плачь, пожалуйста… не плачь, Гермиона.

Её плечи вздрагивают и она поднимает на меня взгляд — слёзы в глазах, страдание и… счастье?

— Ведь всё получилось. Войне конец. Мы… я. Я здесь. Ведь пророчества — чушь, когда их делают люди. Ведь… нет судьбы. Ни один из нас не убил другого. Всё, как задумал… Гарри.

Называть это имя, словно говоришь о другом — странно. Сейчас всё странно…

— Идём, Гермиона. Ты же останешься со мной? Как всегда?

Она молча кивает. И улыбается сквозь слёзы.