Прощение (джен)

Народу в «Золотой заклепке» нынче было много. Веселые товарищи мои за дружеской беседой опрокидывали стакан за стаканом, хозяйка только и успевала подносить новые кувшины с вином.

— Что печалишься ты, господин? — потормошил меня сосед. — Не ешь, не пьешь… Никак приключилось что?

— Да нет, — улыбка у меня вышла вымученной. — Не одобрит моя госпожа, если буду неумеренным.

— Да что ты! — он хлопнул меня по плечу. — Помяни мое слово, если и переусердствуешь чуток, простит великого героя!

Я понимаю, о чем речь, — он смотрит на мою руку. На шнур, который до сих пор на моем запястье и от которого так до конца и не отошла странного вида кровь. Этот же парень, к слову, тогда при всех и спросил меня с усмешкой, не с бабой ли я сражался и какого рода победу одержал, что ношу такие украшения. То ли затрещина, которую я отвесил под общий хохот, научила его уму-разуму, то ли упреки приятелей привели в чувство, но он принес извинения и проникся ко мне уважением. Еще бы: объяснили простаку, что убил я не кого-нибудь, а самого Арантира, великого и непобедимого владыку Эриша! Конечно, никто не ведал о том, что и почему произошло в некрополе на самом деле, только мы с Линной. Никто и сейчас не знает. Никто не должен знать…

Великий герой… Да какой я герой! Я демон. Мое имя Сарет, я сын адского владыки Кха-Белеха, муж племянницы демонопоклонника Менелага и убийца. До сих пор я стараюсь загладить свою вину перед Стоунхелмом. Я знаю здесь каждый камень, каждый дом, каждую крышу, и на доброй половине из них мне до сих пор видятся пламя и кровь. Леди Линна моя, заняв место покойного дядюшки, успешно управляется с его делами, а мне поручила позаботиться о безопасности города — пришла пора извлечь уроки из произошедшего. Слишком уж легко Арантир взял тогда Стоунхелм. Восстановление укреплений, исследование подземных ходов, командование войском, обеспечение гарнизона — всем этим я ведаю уже почти год.

У меня не было сил участвовать в общем веселье. Я встал из-за стола, попрощался с друзьями и вышел на улицу. Бывший дом Менелага — теперь это наш дом, мой и Линны, — был совсем рядом, но мне почему-то не хотелось возвращаться. Я направился в другую сторону и вскоре поднялся по хорошо знакомым каменным ступеням.

В это время года к вечеру всегда становится заметно прохладнее, и я сразу заметил паука, который неспешно путешествовал по нагретой солнцем стене, наслаждаясь теплом. Это было невыносимо. Не могу я смотреть на пауков — сразу вспоминаю о нем. С этим символом Асхи, будь он неладен… Видимо, теперь это зрелище со мной навсегда. Никто об этом не знает. Никто не должен знать…

* * *

После случившегося в храме я возненавидел его. До дрожи, до скрежета зубов. Проклятая нежить. Убийца. Расчетливый, коварный подонок. Слишком умный, слишком сильный, слишком холодный — всего в нем было слишком при внешней сдержанности, и равнодушным он не оставлял никого. С этими своими жестами, с этим мрачно-спокойным лицом…

Иногда я, изо всех сил скрывая болезненный интерес, расспрашивал тех, кого в путешествии заносило лихим ветром в землю некромантов, — купцов, паломников, гонцов. Мне говорили, что Эриш до сих пор не оправился после окончательной смерти своего владыки, что не могут лорды выбрать лучшего, что никто не дерзнет заменить погибшего Арантира… Рассказывали, что он был не столько воином, сколько великим ученым своей страны, сведущим в самых разных науках, и оставил немало трудов, но ни один из них не попал мне в руки, да и я, признаться, побоялся бы их открывать. Полководец он был выдающийся, но какими же знаниями обладал, если, как говорили, не шли военные таланты его в сравнение с его ученостью? Ведь до нашей встречи не проиграл он ни одной битвы…

Никому, никогда, ни за что я не расскажу того, что с лестницы прошел тогда по висящему над бездной мосту, смотрел на него сверху, и даже ненависть моя на минуту утихла. С изумлением, почти с завистью я наблюдал за тем, как легко обращался он с чудовищными силами, к которым я не посмел бы и подступиться. Я понимал, что ему достаточно одного движения, чтобы смести полнекрополя и меня заодно, и не выдавал себя. Просто смотрел на того, кого пришел уничтожить, и отчего-то спрашивал себя, сколько же ему лет. Он был совсем без возраста; стоящий у алтаря, он напоминал древнюю статую, вроде тех каменных львов с человечьими лицами, что встречаются иногда в южных пустынях и играют в загадки с путниками; если бы он обернулся и задал мне какой-нибудь философский вопрос, на который я уж точно не нашел бы ответа, то я бы не удивился. Мне думалось, что передо мною сама вечность, но тут он, кажется, начал молиться, и я поразился тому, каким молодым стало вдруг его суровое лицо и каким светом оно озарилось; несмотря на восковую бледность и худобу, он вдруг приобрел красоту. Мне даже померещилось, что от него исходит сияние — с таким изображают художники великих подвижников и героев.

Глядя на него, просветлевшего, почти бестелесного, я не мог поверить, что это тот же страшный некромант, который пытался уничтожить меня в храме. «Проклятый фанатик, — думал я про него, — с твоей безумной верой ничего не стоит для тебя Стоунхелм», — но отчего-то поймал себя на том, что не хочу убивать. Было в нем что-то, что я желал понять, но не мог, и это меня беспокоило. Дозволительно ли отрубить лапы каменному льву, знающему все тайны мироздания? На минуту мне захотелось, чтобы этими тайнами он со мной поделился, чтобы рассказал все, что знает, а ведь знал он так много. Я желал бы причаститься его учености, но, конечно, понимал, что для уроков не время, что он нападет на меня, едва увидит, — я для него был демоново отродье, первый враг и главная жертва. Он один не использовал меня, не лгал мне, ничего ему не было от меня нужно — и он же больше других желал моей гибели, и, подумав об этом, я вновь разозлился на него. Вернулся на лестницу, выскочил из укрытия, набросился на его свиту, перебил тех, кто прибежал ко мне снизу, пустил стрелу в последнего, который меня не видел, — и устремился к нему, испытывая странную смесь предвкушения, гнева и, боюсь, чуть ли не восхищения. Вот это был враг! Никто не узнает этого, потому что не должен знать…

Что-то он пытался мне втолковать, но я почти не слушал его. Ярость внезапно захлестнула меня так, что я дрожал от нетерпения и не мог отвечать. Может быть, скажи я ему о том, для чего мне Череп Теней, все повернулось бы иначе, но даже то, что я не хотел открывать врата, вылетело у меня из головы, так я был зол на него. На его расчетливость, на его коварство, на его ум, холодный и бесстрастный. На то, что у него, кажется, не было желаний, кроме стремления завершить свой кошмарный ритуал, не было чувств, кроме страстной веры в богиню-паучиху. На то, что с ним было не расслабиться — сразу подкрадывался, заходил в тыл, гнал и гнал меня вперед; оступишься — ты труп, и странно, что я не стал тогда в храме материалом для очередного его гадостного создания… На то, что он не давал мне остановиться, не позволял перевести дух, просчитывал мои шаги и в тот момент, когда я был у желанной цели, снова закрывал мне дорогу. На то, что я был для него исчадье ада, еретик, грязный демон и больше никто, и мою жизнь он ни во что не ставил. На то, что многомудрый, могучий, великий властелин Эриша не нашел для меня иных слов, не предложил выслушать, даже не допросил. На то, что Линна в моем сне смотрела на него, на этого бесчувственного живого мертвеца, преданными глазами…

В бою он разозлил меня еще больше. Играл со мной, исчезал, точно растворяясь, а потом вдруг появлялся внезапно в ином месте, наносил мне рану за раной, да еще осыпал меня унизительными словами, но внезапно мне удалось достать его мечом — видно, гнев сделал меня сильнее. Он был уязвим! Потом произошло то, чего я в жизни не видел и никогда не смогу забыть: точно невесомый, он вознесся вверх, окруженный магическим заслоном, и вдруг неизвестно откуда вырвалось полупризрачное существо, имеющее вид мертвого дракона. То ли он призвал его, то ли сам сотворил. К счастью, я увидел, что дракона можно поразить оружием, которое у меня имелось, и что сам противник мой после этого резко слабеет, — и набросился на него…

Не знаю, что на меня тогда нашло, но когда я понял, что сильнее, чем он, я решил не дать ему опомниться. Ударил его мечом — и увидел кровь, странную, но настоящую кровь. В противоборстве воли и духа он был велик, но я осознал, что в поединке тел побеждаю его! Я действительно был мощнее, чем этот несчастный фанатик! Я хотел, чтобы и он это признал, хотел, чтобы он умолял меня о пощаде, чтобы смотрел на меня глазами, полными страха, и дрожал, как жалкий гоблин… А он молчал. Меня охватила дикая радость неукротимого бешенства, почти вожделение, ненасытное желание навредить этому телу и этой мне непонятной душе. Не помня себя, я стал наносить ему удар за ударом, слышал кошмарные звуки, когда меч входил в тело, видел брызги крови и думал: нет, подонок, я собью с тебя спесь, я заставлю тебя подчиниться, заставлю валяться у меня в ногах, заставлю закричать, а потом умереть… Он молчал. Умирал и молчал. А потом упал лицом вниз. Я хотел увидеть его взгляд — почему-то очень желал поймать напоследок, даже наклонился над ним, но перед моим взором были только запачканный кровью высокий ворот и причудливый узел из черных волос, переплетенных шнуром. Заносчивый даже в смерти, этот некромант так и не счел нужным посмотреть на меня! Лишь приподнялся из последних сил — как ему это удалось, не знаю, потому что изрублен он был зверски, — и вдруг еле слышно, с великой скорбью сказал что-то о том, что некому удержать стены темницы и что я, победив его, погубил мир… Прошептал еще какие-то слова и исчез. Буквально исчез, будто растаял. Там, где он умер, остались лишь его чудовищная кровь и одежда, превратившаяся почти в лоскуты.

Гнев отпустил меня, и в тот момент я вдруг осознал все: и то, что я натворил, и то, что представляю собой. Понял, о чем он говорил, ради чего пришел, ради чего решился умереть… Не знаю, как я устоял на ногах, столь тяжелым грузом упало на меня это открытие. Страшно захотелось все исправить, все вернуть назад, но было поздно. Повинуясь какому-то внутреннему порыву, я поднял из кровавой лужи уже знакомую мне вещь — шнур для волос. Не знаю, почему я это сделал. Нелепо было думать, что я спасу какой-то предмет, но почему-то мне хотелось взять с собой хотя бы что-то от моего… врага ли? Я был жив, я исполнил предначертанное, я запер сородичей в аду, и не в последнюю очередь потому, что хотел доказать ему: я не демон. Но когда я еще раз посмотрел на его одеяние, недавно столь красивое, а теперь похожее на рваную тряпку и пропитанное кровью так, словно его в ней топили, я в отчаянии и без сил опустился на пол. Я? Не демон? После этого?!

Уже потом я узнал, что в Эрише его считали избранником Асхи, тем самым праведником, который должен был силой смерти затворить врата в Шеог. Видно, он и сам в это верил. Умный, знающий, могучий, почему он не стал защищаться от меня? Почему позволил себя убить?

С Линной я не могу говорить об этом. Она ненавидит его до сих пор, хоть я и открыл ей, что в тот момент, когда ее бросили в яму к намтару, его не было в Эрише, что вряд ли то была его воля.

— Ну и что? Да чья бы ни была! Сарет, ты словно влюбился в него, право! Ты же все время говоришь и думаешь о нем! Носишь эту ужасную вещь на себе…

Я не влюбился, Линна. Я виноват. Я так виноват…

* * *

«Ужасная вещь» на моем запястье — вечный упрек, постоянное напоминание о нем. О том, что никогда больше я не позволю, как тогда в некрополе, демону в себе взять верх над человеком. Я многих лишил жизни. Стражников, орков, гоблинов, его приближенных, но почему никто из них так не мучит меня, как он? Почему только его смерть до сих пор вырывает мне сердце? Я знаю, он враг, нежить, безжалостный завоеватель и убийца — все это правда, но почему меня гложет память о нем, почему мне кажется, что я святотатец, что все-таки отрубил я лапы вековечному льву?

Я иногда прихожу в святилище Илата, где когда-то говорил со мной Седьмой Дракон. Линна это одобряет, хоть и не знает, что приводит меня сюда. Дилан всегда отворяет мне и пропускает внутрь храма. Он ни о чем не спрашивает, словно понимает, что мне тяжело. Я прихожу — и делаю вид, что молюсь. На самом деле я боюсь молиться. Великая богиня и ее дети никогда не отпустят мне мой грех. Оружием, данным мне Седьмым Драконом, я уничтожил избранника его названной матери, и Асха не простит мне моей лжи: я поневоле буду молить о прощении, но не ее саму, а она не забудет, что демон во мне убил ее любимца.

Я сделал это ради города. Ради Стоунхелма. А что Стоунхелм? Стоит, как стоял, и горожане заняты своими делами: работают, торгуют, женятся, пьют, разрушенные стены восстановлены, крыши перекрыты, и беглецы давно вернулись. И Линна жива, и я жив. Только твоего Паука, Асха, больше нет в этом мире. Прости меня. Я не хотел. Я правда не хотел, чтобы все так закончилось. Никто никогда не узнает. Никто не должен знать…

— Здравствуй, Дилан.

— А, лорд Сарет. Входите, прошу вас! — и Дилан привычно оставил меня одного. Я сел на скамью и в отчаянии закрыл ладонями лицо.

…Мне снилось: он вальсирует с Линной, прямой, изящный, совсем другой, не такой, как я. Она смотрит на него, и глаза ее сияют, а он улыбается ей — неужели эта нежить и вправду была способна улыбаться? Деликатно поддерживает ее в танце, движения его отточены и плавны, и ее рука доверчиво лежит в его бледной ладони... Потом я еще раз видел эту кошачью грацию — там, глубоко под землей, когда он манил и призывал кого-то, и таким был этот зов, что, кажется, сама смерть не устояла перед соблазном и пришла к нему, а его холодное лицо осветилось и, как перед тем в молитве, на секунду сделалось совсем юным и совершенно счастливым…

А потом была эта жуткая кровь, она лилась и лилась из его ран прямо на пол под моими ногами… Он молчал. Не дрогнул. Иссеченный, израненный, не колебался, выстоял до конца. А я не остановился, не протянул руки, пока было еще можно, не попросил: подожди, выслушай, помоги — я запутался, объясни мне всё… Смотрел на него с одной мыслью: умирай! Он умер, конечно. Асха, прости меня. Я не мог, я не знал, как еще можно… Неужто он был прав, неужели я просто грязный демон, не более?! Прости меня. Прости. Как бы я хотел все исправить! Если бы я только знал, с чего начать…

— С некрополя.

Что? Что?!!

— С некрополя. Видел ли ты, во что превратили его твои новые подданные?

Я поднял глаза и увидел перед собою человека — я его знал, знал слишком хорошо, но никак не мог вспомнить. Не сознавал я, во что он одет, потому что мой взгляд был прикован к его лицу. Я не понимал, что не так с моим собеседником, но наконец-то мою память прорвало, и тяжкая ноша упала с моих плеч. С гигантским облегчением, стыдом, чуть не со слезами я спросил:

— А паук? Где твой паук? Я не узнал тебя без него!

— В нем более нет необходимости. Все и так знают, кому я служу.

— Ты все-таки пришел…

— Ты желал меня видеть, сын Изабель?

— Да, да! Но почему, почему ты не показывался раньше?

— Пришел бы я и раньше, но ты, мой мальчик, слишком много говоришь порой и мало умеешь слушать. Обуреваемый чувствами, сконцентрированный на себе, ты с трудом воспринимаешь даже окружающий тебя плотный мир, и удивительно, что не падаешь на каждом шагу. Что уж говорить о материях более тонких… Впрочем, хорошо уже и то, что ты иногда заглядываешь в себя.

— Я хотел тебе сказать… Прости меня. Прости, если сможешь. Я знаю, что мы должны были там встретиться, но я не хотел, чтобы это было так страшно, я не знаю, что на меня нашло…

— Зато я знаю. Да и ты теперь ведаешь, какова природа демонов, чем дурны они, сколь сильна в них жажда уничтожать, какую радость испытывают они, истребляя творения Великой Матери. Что ж, ты познал то, что должен был познать, и я тому рад.

Я склонил голову, признавая его правоту, потом вспомнил кое о чем, поднял руку и показал ему шнурок на запястье:

— Ничего, что я…?

— Носи, дитя. Если он помогает тебе не забывать, кто ты и что ты, то носи, не снимая.

— Знаешь, после того что случилось, я боюсь, что ты был прав. Я все-таки демон, да? Мне лучше… уйти самому?

— Сдашься и сбежишь от себя и от мира, мальчик? Это никому не поможет. К моему прискорбию, я как раз был неправ, судил слишком поспешно, и хорошо, что ты сумел воспользоваться оставленным шансом. Я ведаю, что терзает тебя, и теперь могу сказать со всей уверенностью: ты не демон, ты человек. Мало знающий, не слишком внимательный, поглощенный страстями, не всегда добрый, но все-таки человек. Демоны не ведают стыда за свои преступления, ты же весь этот год казнился совестью. Сего доказательства довольно не только для меня, — он многозначительно посмотрел куда-то вверх.

Я вдруг увидел, как дрогнули уголки его губ, — улыбнулся?! Прежде я никогда не замечал на этом лице особенных чувств, оно и вправду было ликом мертвеца — с одним и тем же выражением, бесстрастно-мрачное, почти неподвижное, а теперь сделалось совершенно другим. Сдержанная улыбка, живой блеск умных глаз — он стал похожим на лекаря, что ласково уговаривает болящего принять отвратительное снадобье, объясняя, что иначе никак не поправиться. У него обнаружилась манера чуть прищуриваться, точно он постоянно вглядывался во что-то.

— Скажи, как мне хоть что-нибудь исправить? Что делать теперь?

— Начни с себя, дитя. Ты ведь уже знаешь, кто ты? Впредь не забывай, что ты человек, тем более ты сам так решил. Помни о своих ошибках, но позволь им учить тебя, а не пожирать изнутри — сейчас тебя словно снедает адское пламя.

— Так и есть.

— Теперь оставь это, иначе не сможешь идти дальше. Раскаяние сделало тебя человеком, но оно не должно связывать тебе руки. У тебя слишком много дел, чтобы позволять благородной черте превращаться в слабость.

— Дел?

— Не забыл ли ты о долге? Ведь Стоунхелм теперь твой. Однажды ты сделал правильный выбор и решил судьбу мира. Неужто не справишься с судьбою одного города? Прежний владелец едва не погубил его, не повторяй его ошибок, дитя. Защиты у Стоунхелма практически нет, за деньги продаются любые сведения, даже секретные, и кто угодно может вторгнуться сюда. Помни, мальчик, что укрепленный город — это не только высокие стены. Позаботься о том, чтобы воспитать верность в людях своих, и не изведает Стоунхелм поражения от врагов.

— Да…

— Далее. Леди Линна… Она нуждается в твоей защите. Знающая, властная, она на своем месте, однако еще очень молода, нетерпелива и доверчива. Именно ты должен направить ее силы в нужное русло и оберегать ее от лжецов, клеветников и завистников. Тебе кажется, она недооценивает и не понимает тебя, на самом же деле без тебя она словно без рук. Не поддавайся соблазну отступить, исполняй прилежно свой долг: будь супругом и хранителем, наставником и слугой. Мощь самой Асхи питает натуру женщины, но лишь достойный спутник способен придать этой мощи верную форму.

Я отчего-то вспомнил некрополь и мертвого дракона. Чьей же мощи ты сам тогда придавал форму, кто супруга твоя?..

— Повторюсь: некрополь. Этот город не чтит мертвых, и напрасно. Приведи священное место в порядок, не дозволяй его более грабить, подними все обрушенное, призови жрецов — пусть почтут покоящихся в нем, освятят заново алтарь и никогда более не забывают предков и героев своих. Ты закрыл адские врата, но следует навсегда запечатать портал, находящийся там, а лучше вообще уничтожить его. Сам ведаешь, что существует еще один. Кроме того, после того дня, когда мы встретились в некрополе, в нем до сих пор лежат тела, повсюду следы крови и клочья изорванных одежд. Переступи через себя, взгляни своей вине в лицо — и смирись. Устрани все это, похорони слуг Асхи с почестями, они заслужили сие, — так примиришься ты с ними. Не боялся ты проливать кровь, так не бойся же смыть ее и почтить павших от твоей руки. Пусть святое место снова будет усыпальницей достойных, а не прибежищем демонов и не полем битвы.

Я кивнул:

— Я выполню твою волю. Я бы и сам, но я… не решался. Не знал, есть ли у меня право…

— Лишь у тебя и есть это право, сын мой. И еще одно: постарайся разыскать свою мать, бывшую королеву Изабель. Покажись ей, расскажи ей обо всем. Пусть и она знает, что ты человек, утешится и не скорбит более. Если не упомянет она обо мне…

— Она знает тебя?!

— Она знала меня. Если не упомянет меня, не рассказывай ей о произошедшем со мною, дабы не печалить напрасно, если же не сможешь утаить или она сама заговорит об этом, скажи все как есть. Изабель заслуживает правды.

— Не выгонит ли мать меня взашей?

— Не думаю, — он, кажется, вспоминал что-то. — Ее душа, возможно, обретет мир, а значит, стоит попытаться.

Он вдруг стал куда-то удаляться от меня.

— Не уходи! У меня к тебе столько вопросов… У тебя есть еще время?

— У меня нет времени в твоем понимании, у меня целая вечность, но очень много работы. Я приду, если понадоблюсь, дитя мое. Что до вопросов твоих, то на многие из них я давно дал ответы, тебе нужно лишь найти их.

— Где?

— Я записал их для учеников. Они в книгах и рукописях в библиотеке академии и в бывших моих покоях, — он хитро прищурился. — Ты ведь знаешь дорогу туда.

— Но как?..

— Я открою тебе путь. Прощай, дитя мое.

…Я стоял перед знакомым порталом. Повинуясь непонятному стремлению, шагнул внутрь. Там все было, как прежде: несли службу стражи, сновали туда-сюда слуги, проходили мимо некроманты. Никто, казалось, не замечал меня, да и сам я себя не видел, лишь встреченная по пути пожилая высокая женщина с подозрением обернулась, точно почувствовала мое присутствие.

Я знал, куда идти. Невидимый, спустился я в его покои. Здесь все осталось, как раньше, словно комнаты все еще ждали своего обитателя, и я вдруг испытал скорбь. Ведь из-за меня он больше никогда не вернется домой… Я нерешительно подошел к окну, возле которого на подставке все так же стоял огромный дневник, открытый на странице с последней записью. Не без труда я перевернул множество исписанных листов, добрался до начала и стал читать…

…Дилан осторожно тряс меня за плечо:

— Лорд Сарет, сэр… Проснитесь!

— Дилан… Я что, уснул?! О, прости! Какой же стыд…

Дилан вдруг внимательно посмотрел на меня.

— Лорд Сарет, — произнес он внушительно, — вам не за что просить прощения. У нас считается благом, если молящийся уснул в храме. Это обыкновенно значит, что вы примирились с душой, с которой были в ссоре, или же боль ваша успокоилась — быть может, сама Асха отпустила вам грехи. Бывает, во сне приходят усопшие учителя и наставляют нас… Так что ничего тут нет плохого, лорд Сарет. Душа ваша очистилась, потому вы и смогли заснуть здесь. Давайте-ка я провожу вас. Вы что-то очень бледны.

— Спасибо, Дилан. Ничего, я доберусь до дому. Теперь все будет хорошо…

* * *

Медленно-медленно спускался я по ступеням.

Я человек. Мое имя Сарет. Я сын королевы Изабель, муж леди Линны из рода Соколов и военачальник Стоунхелма. Спасибо тебе, Паук Асхи. Я человек — теперь я и сам верю в это. Пусть же об этом узнают. Все должны знать! Завтра я спущусь в некрополь, и да прольются мои слезы над павшими.