Где твое сердце (джен)

Ксав — ее милый, умный, практичный Ксав — в мрачный сумасшедший день после казни Юрия приехал домой вместе с Эйрелом. Доверься Ксаву, он всегда поступит идеально...

— Чертов идиот собирался отвезти мальчика в холодный и пустой дом и оставить его там одного, пока они с Эзаром поедут куда-то по своим делам! — рявкнул Ксав. Он был в таком гневе, в каком она его ни разу не видела. — Как ему такое в голову могло прийти? Кое-кому надо было бы запретить иметь детей, раз уж он не умеет о них заботиться как следует!

— Со мной-то ты зачем споришь, Ксав Форбарра? Ты сейчас рассуждаешь точь-в-точь, как у нас Колонии Бета, — пошутила она, стараясь смягчить его настроение. "Как поступают на Бете и как — на Барраяре" — это была их вечная домашняя шутка, тянущаяся с самого дня, как они познакомились, но, похоже, сейчас он был в слишком раздраженном настроении, чтобы подхватить ее и клюнуть на такое легкое поддразнивание.

— Я просто не мог ему этого позволить, верно, принцесса? — даже в крайней злости он обратился к ней с привычным ласкательным прозвищем. Ксав нахмурил брови, его серые глаза свирепо сверкали. Он заходил по комнате тяжелыми шагами, отдающимися даже сквозь толстый восточный ковер. То, что он чуть не перешел на крик, изумило и обеспокоило его жену — такая театральность была вовсе не в его характере. — Я не мог вынести одной только мысли, что бедный мальчик останется сегодня один. Боже, особенно после того, что случилось! Как я мог бы не привезти его сейчас сюда? Я знаю, ты бы хотела от меня того же.

— Безусловно! Ты поступил правильно, Ксав. С Петром мы поговорим позже.

Если тот будет недоволен, но она считала, что это маловероятно. Форкосиган просто внимания не обратит, что они увезли мальчика. Как ее это бесило!

Наверное, думать так было несправедливо по отношению к ее зятю, но... не слишком. Петр и раньше был вечно занят важными делами, а теперь, когда стал правой рукой императора Эзара — тем более, но Ксаву с женой всегда казалось, что их средний внук стоял слишком уж низко в списке интересов своего отца.

Она чмокнула Ксава в щеку и предложила:

— Я присмотрю за Эйрелом. Принести тебе чего-нибудь?

Он покачал своей белой гривой. Голос его был хриплым, лицо — несчастным.

— Попозже, принцесса. Но спасибо тебе.

Ксав был сейчас расстроен до крайности. Что бы то ни было, а Юрий все же был его братом. У них сохранялись неплохие отношения после смерти матери Юрия и до того, как все пошло прахом — вскоре после конца Цетагандийской войны, когда умер их отец-император, и Юрий занял трон, точнее, походную табуретку.

Она придвинула чай и сладкое поближе к мужу к нему и подождала. Наконец, принц, чьи руки слегка дрожали, налил себе чашку, положил на блюдце несколько печений и, извинившись, покинул комнату. "Наверняка я потом обнаружу его в мрачных думах в библиотеке, в одиночестве, и лишь тогда он будет готов поговорить. И уж тогда выговорится. Боже, в этом он хорош! Одно из качеств, делающее из него идеального дипломата". Она вспомнила старую пословицу про человека, способного сладкими речами сманить птиц с деревьев — это было точно сказано про ее Ксава.

Эйрел был тих, бледен и слегка дрожал. Сегодня весь день шел холодный дождь, но вряд ли это погода довела мальчика до такого состояния. Его серые глаза на мгновение вспыхнули, когда трехлетний Падма, едва выбравшийся из-за стола, побежал к нему — смеясь и громко выкрикивая его имя, малыш бросился ему на шею. Она усадила обоих мальчиков — двоих оставшихся у нее внуков из шести — у камина, сняла с Эйрела влажный китель и укутала его тощие плечи вязаной шалью. Он явно немного расслабился под радостный лепет малыша, накинувшегося на него с объятиями и липкими поцелуями. Мальчик в этом отчаянно нуждался: в некоем подобии нормальности, в детской искренней симпатии — без всяких условий. В конце концов, он сам почти ребенок...

Они сидели молча. Эйрел почти не замечал чай и сладости — он то периодически то быстро косился на Падму, словно заверяя себя, что тот на самом деле тут, то слепо смотрел куда-то вдаль сквозь эркерное окно, полуприкрыв серые глаза, страдая тайно.

Когда он наконец заговорил, его голос был на удивление тверд. Она внезапно поняла, что голос ее внука успел переломаться с момента их последней встречи. "Когда же это было? Два, три... наверное, четыре месяца назад?" Его голос теперь был почти мужским: глубокий, теплый, почти баритон, так заметно контрастирующий с его еще мальчишеским ростом и сложением. Хотя этот измученный взгляд был совсем не детским, слишком искушенным для его лет. Да и всегда таким был, на самом деле. Едва начав ходить, этот мальчик уже был до крайности усердным и серьезным, чуть ли не до мании доходящим в своем желании учиться и узнавать новое, кто бы его ни учил. Петр не совсем в шутку прозвал его "маленьким старичком", но Ксав как всегда оказался точнее, сказав, что у внука в его четыре года "душа старого человека".

— Я думал, что готов. Знаешь, бабушка, просто утерпеть не мог, когда ударю его. Как меня научили — "бей глубоко, но не до смерти". Но когда Юрий встал передо мной, мне внезапно жутко захотелось — просто безумно — перерезать ему горло, да и покончить со всем этим. Прямо на месте.

Она понимала, что он чувствовал — и, кивая в ответ, точно знала, что, черт бы побрал всю бетанскую психологию, ощутила бы точно то же.

— Он наклонился ко мне и прорычал: "Ну, ударь, мальчик! Если осмелишься, когда на тебе мой мундир. Мой мундир — на ребенке!" Вот все, что он сказал. Ни полслова раскаяния или сожаления. Будь по-другому — я бы отступил. А так я взял и ответил ему: "Вы убили всех детей в этой комнате".

Эйрела отчаянно трясло. Она быстро завернула его в шаль, подсадила ближе к огню и слегка приобняла. Он молчал несколько мгновений, потом его плечи постепенно обмякли. Насколько все же глубокое суждение высказал этот мальчик! В своем безумии Юрий действительно уничтожил всех детей в комнате в тот черный день, хотя Эйрел был до сих пор жив. Его детство — настоящее детство, которое он обрел только с концом войны — закончилось, когда он в одиннадцать лет лишился дома и матери. Она сама до сих пор глубоко горевала по своим детям: Оливия и Михаил были мертвы, а Соня в своем отчаянии от гибели мужа и брата с сестрой казалась еще более потерянной, чем Эйрел, она не могла позаботиться о самой себе, а не то что о крошке Падме. Но этот мальчик, так напряженно и одиноко страдающий, словно уменьшал ее горе одним своим присутствием рядом. Недаром говорили на Старой Земле: "Раздели радость — и она вырастет, раздели горе — и оно уменьшится". Она нашла в этой поговорке утешение и понадеялась, что Эйрел — тоже.

Но самым большим утешением было то, что Эйрел выжил и что он был так похож на Оливию. Хотя матери не стоит иметь любимчиков среди своих детей, Ливи всегда была ее особенной дочкой, единственной из троих детей, воспринявшей во всей полноте ее бетанское наследие. Как жаловался Петр, порой Ливи вела себя настолько ужасно по-бетански, как даже ее мать не делала! Она намеренно поблагодарила тогда зятя за его слова, как за комплимент, зная, насколько это его раздосадует. А Эйрел во всем был сыном своей матери — таким же глубоко интеллигентным, умным, художественно одаренным. Сентиментальная чушь, может быть, но когда она ощущала присутствие своей милой Ливи в этом мальчике, то ей делалось немного легче.

Ей отчаянно, до боли захотелось хоть чем-то его утешить... чем-то бОльшим, чем чай и сочувствие, которые она предлагала ему всякий раз, когда за эти годы Ксав или Эзар привозили мальчика к ней в дом после какого-то из тайных заданий, ни одно из которых они при ней не обсуждали. Барраярцы! Если честно, она не могла их за это винить. Она уговаривала Эзара и Ксава занять мальчика чем-то большим, чем формальные обязанности адъютанта, несмотря на возражения его отца. Эйрел так старался, так был полон решимости себя проявить, подтвердить собственное существование — классическая "травма выжившего". То, что он мог приносить настоящую пользу, давало ему нечто вроде катарсиса, она это чувствовала. Он получал цель — и мог собраться, несмотря на свое горе, по крайней мере, пока эта цель не была достигнута. Теперь она была рада, что не ей не говорили ни заранее, ни после, что именно включали в себя эти "дополнительные обязанности". По крайней мере, он их исполнял не слишком часто...

Когда Ксав привозил его домой после подобного задания, Эйрел обычно был в шоке, его трясло, он ничего не говорил, по ночам его преследовали кошмары — однако между нею и Эйрелом существовало невысказанное соглашение, что он не должен говорить ей ни о чем, что видел или делал, если сам не захочет. Она уважала это решение, но мальчик никогда не вел себя так невыносимо по-барраярски, как это случалось порой с Ксавом или Петром. Бабушка с внуком могли просто молча провести время за чаем. Потом Ксав устраивал его поспать и сидел с ним, пока кошмары не отступали. Это было то немногое — почти ничего — что они с Ксавом могли сделать для мальчика, черт возьми, раз уж профессиональную бетанскую психотерапию Петр бы ему никогда не позволил. Как ее бесило это отношение! Все, что они им оставалось — дать ему комфортно пожить в их доме вместе с Падмой. Этого должно было хватить, пока он снова не пойдет в школу, снова дрейфуя по воле случая без дома и семьи.

Он снова заговорил, запинаясь:

— Хотя больше всего... мне просто хочется... хочется, чтобы у меня тогда хватило духу... ну, последовать тому первому порыву и покончить со всем одним ударом. Быстро.

Она нежно погладила его по волосам и поправила шаль у него на плечах.

— Принц-твой-дедушка говорил, что ты выглядел совсем больным.

"Мальчик, принцесса, маленький мальчик среди всех этих жаждущих крови мужчин, которые, вопя, требовали скальп Юрия. А наш милый Эйрел выглядел таким покинутым и одиноким, но полным решимости выполнить свою часть работы как мужчина. Он так и сделал. Как многие вокруг него. Я потом эти ИДИОТЫ решили его напоить! Я вытащил его оттуда как можно скорее, прежде чем он выпил слишком много. Потом его тошнило, и вид у него был совсем больной..."

Эйрел кивнул, не поднимая глаз, чуть поерзал, смущенный и взбудораженный.

— Там много остальных... они остальные радовались, хохотали, отталкивали друг друга, стремясь протиснуться вперед — как на спортивных соревнованиях или на ярмарочном аттракционе. А я боялся, что меня вывернет... — Его лицо снова позеленело и выглядело определенно нездоровым, глаза страдающие, почти на мокром месте. — Знаешь, а когда он начал кричать... Я пожалел, что в тот раз совсем не оглох.

От картины, которую эти слова вызвали в воображении, затошнило даже ее. Насколько же ужасный опыт пережил Эйрел! Вряд ли растереть ему плечи — адекватная мера, но в прошлом это всегда помогало ему успокоиться, и она решила попробовать. Под ее пальцами сведенные мускулы чуть расслабились.

— Как ты, милый? Сейчас тебе стало лучше?

— Лучше? Наверное. Немного... Я не знаю... Я просто чувствую себя таким грязным, бабушка...

Падма великодушно протянул ему свой сладкий рулетик. Эйрел со слабой улыбкой принял подношение и демонстративно изобразил, как с жадным аппетитом в него вгрызается, и малыш рассмеялся.

— Все эти два года я думал о сегодняшнем дне, ждал его... думал, как же это будет, когда Юрий за все заплатит. Я мечтал об этом. Ради мамы. И ради Зелига с Линой тоже, конечно... Это был мой долг. Ты же понимаешь, да?

Он втянул в себя воздух — бесконечно долгим, рваным, душераздирающим вздохом.

— Почему-то я думал, что мы все сделаем, и мне станет хорошо; что это будет такое славное чувство, чувство победы. Как будто я что-то отстоял. Но ничего подобного, бабушка. Я ничего такого не чувствую. Зато чувствую себя себя грязным. И меня тошнит. Так, словно... — его голос дрогнул, — словно мне от этой грязи никогда не отмыться.

Она прижалась подбородком к его коротко стриженой темноволосой макушке. Грубая, брутальная, военная стрижка "ежиком" совсем ему не шла. Она была уверена, что такая стрижка вообще мало того украшает, но Эйрелу она особенно не подходила — такому милому, чувствительному мальчику. Надо надеяться, дальше он отрастит волосы хоть на несколько дюймов — в школе это разрешено. Она поцеловала его в щеку и заверила:

— Это просто доказывает, что у тебя доброе сердце, и ты не по-барраярски судишь о том, что уместно, а что — нет. Твоя мама — моя дорогая, бедная Ливи — хорошо тебя обучила. Тошно тебе дальше не будет — но просто всегда помни о том, как это было. Это поможет тебе, когда ты станешь офицером. — "И пусть это воспоминание даст тебе не стать таким, как все остальные на этой планете убийц", молча взмолилась она. — Дедушка передал мне, что император — император Эзар — говорил, что очень горд тем, как ты сегодня держался, и ожидает от тебя в будущем славных деяний.

Эйрел пожал плечами:

— Эзар правильный. И он мне вообще-то нравится. Но я думаю, что из дедушки вышел бы император лучше.

— Говоря честно, малыш, я с тобой согласна. Но его я убедить не сумела, причем он самым таинственным образом так и не объяснил мне, почему. Он сказал, что я просто не пойму — что это барраярские дела. Что ж, наверное, он прав. Бог свидетель, начни он называть меня императрицей, я бы его возненавидела.

Она фыркнула и быстро покосилась на Эйрела: тот отпил свой первый глоток чая, и на его губах обозначился намек на улыбку. Отлично! Хорошее начало, поздравила она себя. "Как только шок пройдет, аппетит к нему снова вернется. Я только надеюсь, что это не займет слишком много времени. Он и так тощий..."

Интересно, знает ли мальчик, что Ксав отказался от этой чертовой походной табуретки, чтобы ему, Эйрелу, не пришлось в один прекрасный день стать императором? Если только Эзар не произведет на свет наследника, а это вероятность этого ненулевая, учитывая возраст будущей матери... Она выругала себя за этот вопрос. "Глупая ты, конечно же, он знает — он ни на йоту не менее сообразителен, чем Ксав! А Ксав говорил, что мальчик даже умнее... Бедняга. Будто ему больше не о чем волноваться".

Она придвинула к нему тарелку блинов с блестяникой, которые он обычно обожал. Он вежливо взял один и принялся пощипывать с краешку, не высказывая особого энтузиазма или аппетита. Ей отчаянно захотелось сменить тему разговора.

— Ты, разумеется, останешься у нас, вместе с Падмой, пока не придет твое время пойти в школу. Тебя всегда будет ждать комната здесь, у нас, у твоих дедушки с бабушкой — когда бы ты ни захотел здесь пожить. Без вопросов. Ты ведь знаешь это, да, милый?

Он наконец-то улыбнулся в ответ — настоящей, пусть и неуверенной улыбкой, но полной благодарности и облегчения. У мальчика такая чудесная улыбка, и как жаль, что он редко улыбается! Впрочем, у бедняжки за последние два года было не слишком много для этого поводов...

— Есть, мэм. Ага, знаю. И спасибо. Все равно вряд ли я мог бы вернуться сейчас в наш особняк или дом у озера. Не сейчас. И не уверен, что когда-либо... Там теперь больше не мой дом — просто разные здания где мы когда-то жили. Мама, Зиг, Лина — для меня они были домом. Всю войну мы были вместе, все четверо, иногда — с папой в каких-то военных лагерях, но чаще — спасаясь от цетов. Вместе. Мы были друг для друга всем. И, кстати, я рад, что снова пойду в школу, так что мне не придется иметь думать, где жить, прямо сейчас.

— Но ты не можешь вечно бегать от своего дома, дорогой, — поправила она, смахивая с его брови крошки печенья, попавшие туда стараниями липких пальчиков Падмы. — Ты слишком молод для такого трудного урока, но ты все равно уже получил его, и самым нелегким способом. Никогда не забывай, — она коснулась пальцем его лба, — что твой дом здесь, — она легко положила ладонь ему на грудь, напротив сердца. — И здесь. Вот они. Всегда в твоей памяти. Твой отец назвал бы это дурацкой бетанской слабостью, я знаю, но он не прав. Совсем не прав. Ты же понимаешь это, верно?

Он взглянул на бабушку со влагой на глазах — и так душераздирающе был похож в этот миг на Оливию, что у нее перехватило дыхание, и она почувствовала, что сама готова расплакаться.

— Я знаю, бабушка, — произнес он своим новым, потрясающим, глубоким голосом. — И, наверное, всегда знал. Мой дом — не место, это люди.