Ненаписанный портрет (джен)

Данте ликовал. Пять лет минуло с тех пор, как он узнал Эвелин и каждый раз при встречах в салоне у госпожи Сеймур, в братстве прерафаэлитов или при дворе не упускал возможность просить ее позволения позировать ему. Что только он не обещал ей взамен на это удовольствие: от постоянной брони лучших театральных лож до покровительства королевы Виктории, — но ответом было всегда лишь «нет», мягкое «нет». Если бы Эвелин дала знать ему, почему она так противится, если бы сказала, что может поменять ее позицию, он бы все сделал для того, чтобы это произошло. Но этого не происходило. Он никогда прежде не встречал таких жеманных молодых особ и не знал, как может повлиять на них. Только мягкость ее отказа все еще оставляла в нем надежду и одергивала его мелочные попытки украсть ее образ, создавая беглый набросок ее черт в тени портьер. Данте думал, что, это воспитание не позволяет молодой леди выйти за рамки строгих нравоучений, оставленных ей в наследство почившими родителями; кто их знает, этих истовых католиков!

Но сейчас все поменялось: в один из прекрасных летних вечеров Эвелин сказала "да". И не просто «да», а великодушно позволила забрать картину себе. Как раньше Данте не мог понять, чем были вызваны ее отказы, так и сейчас не мог разобрать, что кроется за ее согласием. Эта дама не была для него загадкой, как не была ни для кого в Лондоне: раз поговорив с ней, можно было узнать всю историю ее жизни; она была примечательной особой, основными чертами которой, казалось, было невероятное сочетание жеманности и легкомыслия. Он не был высокого мнения о ней, но образ, созданный ею, был волшебным и манил.

* * *

Эвелин шла по просторному, светлому коридору по направлению к угловой комнате в ее доме, в которой и должна была состояться встреча. Важно было прийти раньше и все подготовить, ведь от каждой мелочи зависел конечный эффект. Солнечный свет, перспектива, цвета, свечи — все должно было быть идеальным, послужить созданию гениального образа ее будущего портрета! Признаваясь себе, Флора понимала, что Данте был единственным из всех известных ей художников, портрет руки которого она хотела бы иметь, но даже ему она не дала бы полную волю в творении. Она точно знала, что она хотела видеть, как точно знала и то, что никто больше не увидит этот портрет — слишком велик был риск. Опыт долгожителя позволяет шире смотреть на мир, отличать зерна от плевел. Россетти в будущем сулило великое признание, это было ясно Флоре с первого взгляда на художника. А значит, в будущем ее портрет мог увидеть тот, кому видеть не следовало: Корвин. Кто знает, когда вернется к нему память? Не будь вся ее семья амберитами, если бы не обладала такой чудесной способностью к регенерации. А значит, в какой-нибудь галерее через пятьдесят, сто, двести, не дай Боже, пять лет, Корвин ее вспомнит и точно свяжет со своим исчезновением. Но портрет от Россетти хотелось безумно.

В угловой комнате все оказалось куда лучше, чем ожидала Фло, видимо сказались долгое ожидание и самоподготовка, часы которой Флора проводила в этой комнате. Кресло стояло посреди залы, с правой стороны от него на небольшом столике лежал виноград и стоял графин розового вина; легкие занавески на окнах уже были собраны нужным образом, прекрасно рассеивая свет. Даже ее пес Хьюго лежал на угловом диванчике, ожидая хозяйку. Это оказалось весьма удачно — лакей зашел через минуту доложить о прибытии гостя, а через пять минут пожаловал художник.

Мистер Россетти был хорош собой, но невысок, его лоб выдвигался чуть вперед, а большие глаза чайного цвета наоборот сидели глубоко, будто стараясь лучше разглядеть и оценить мир, оставаясь при этом в тени. Сейчас Данте был счастлив.

«Еще бы — подумала Флора, оценивающе глядя на него, — он всему клубу прерафаэлитов разболтал, что я согласилась. Чувствует себя, как герой, — она сморщила нос и, отвернувшись к подошедшей горничной, фыркнула, — индюк напыщенный».

— Вина? — спросила Флора, после всех формальностей приветствия. — Или сразу же приступим? Мы должны управиться до наступления сумерек.

— Пожалуй, приступим, ведь так мало времени и так много дел! Вас нельзя рисовать в спешке, друг мой, это преступление против природы, — запричитал Данте, думая о ночи, целомудрии и этих фанатичных католиках. — Но от вина я, пожалуй, не откажусь.

* * *

К семнадцати тридцати картина была готова. Казалось, что художник выплеснул на холст все счастье из своей души за последние пять лет жизни. Волосы сияли, глаза искрились, а вот с улыбкой Данте перестарался — Эвелин никогда так не улыбалась. Но любоваться можно было и позже, а сейчас перед Флоримель стояла проблема иного рода.

В двадцать один час и пятнадцать минут мистер Россетти, охотно принимавший угощения Эвелин, находился ровно в таком состоянии, когда каждая благоразумная дама должна была бояться оставаться с ним наедине.

Эвелин, как воспитанная леди, вызвала лакея. Лакей, конечно же, проводил джентльмена до порога его дома, а после работы рассказал другому лакею о пьяном художнике в доме хозяйки. Слухи быстро распространялись в Англии, и уже на следующий день весь Лондон спорил, давала ли Эвелин позволения на свой портрет или бедный поклонник потерял последнюю надежду и решил пойти ва-банк.

Тем временем Флора старательно упаковывала нарисованную на следующее утро картину, писаную с оригинала лучшим мастером черного рынка, первоклассным имитатором и аферистом. Стиль письма невозможно было отличить от Россетти, но сам портрет рисковал испортить его карьеру и доброе имя раз и навсегда: настолько не похожей была дама с портрета на саму Эвелин. Этот портрет стоил Флоре целого состояния, и запроси с нее сам Россетти плату за свою работу, он взял бы меньше. Но за тайну личности не было жалко ничего. Лже-портрет был упакован и отправлен с курьером по адресу клубного дома братства с формальным выражением благодарности за труд и парой медяков чаевых.

* * *

В момент жаркого спора о Эвелин в клубном доме прерафаэлитов, когда у раскрасневшегося Данте уже кончились все аргументы в свою защиту, в зал внесли запечатанный в бумагу холст.

— Мистер Данте Габриэль Россетти, — громко объявил курьер на весь зал. Данте вздрогнул. — Вам посылка от мисс Эвелин Фломель.

Данте спешно подошел к курьеру, забрал посылку, разорвал оберточную бумагу и ахнул.

С портрета на него смотрело чудовище, которого он не рисовал. Но за его спиной стояли друзья и коллеги, которые видели подпись на картине — его подпись. Он и сам не отличал ее от своей, как и манеру рисования, и даже поверил бы, если бы отчетливо не помнил тот портрет, о котором мечтал до вчерашнего дня.

Юная мисс Фломель бесчестно его обманула. И в то, что такое произошло, обществу будет поверить так же невозможно, как и в то, что этот портрет не его руки. Все это было также точно, как и то, что для всех навсегда портрет прекрасной Эвелин будет лишь выдумкой, писаной по памяти с нетрезвым рассудком, ведь не мог такой художник как он так безобразно нарисовать с натуры.