Снохождение (гет)

Всё началось с того, что она начала странно себя вести.

Итак, до семи лет всё было хорошо: росла, как все львята и львёны, ни в чём не отставая, ни в чём не блистая — хорошенькая, миловидная, игриво-весёлая; как все дети её возраста, вошла в первый год обязательного в Империи пятилетнего образования, посещая добротную школу посёлка, где ей училось легко и скучно, потому что и мелко считать, и писать научила мать — частью из любви к знаниям, частью из лёгких способностей младшей дочери, и частью потому, что мать была учётчицей немалого хозяйства рода.

Но потом в род пришло… нет, не несчастье, а нечто неясное, мрачное.

Она с чего-то решила, что темнота — страшна, и стала пугаться её, объясняя, что в ней что-то есть, «много чего». Тем не менее, забредала в тёмные углы дома; там могла начать кричать, словно испугавшись собственной смелости. Её приходилось вытаскивать. Целый день могла не проронить ни слова, а иногда полдня щебетала без умолку, сочиняя совершенно невероятные, нелепые, в чём-то даже завораживающие истории. Завела манер беседовать с игрушками и вещами. Несколько раз пускалась в одиночные путешествия по окрестностям, от чего спасал отец. Бродила по дорогам. Могла проспать весь день. Впала в поклонение огню и всё просила отца разжечь в дворе огромный костёр; после отказа довольствовалась тем, что сидела у очага, не шевелясь. Огонь непременно нарекала «красивым», всякое пламя привлекало внимание. С подругами была добра и отзывчива, как прежде, но играла меньше, да и они как-то отчуждились; но, похоже, она сим не слишком тяготилась. Однажды решила предсказать судьбу двум молодым львицам, что несли воду, объявив одной, что ей не суждено стать матерью; совершился небольшой скандал.

Но главное её преступление — утратила покой по ночам. Да, таких обходчиво зовут «детьми Сикстимы», но чаще ухо слышит менее лестные прозвища. Суть проста: вставая по ночам с закрытыми глазами, она бродила по немалому двухэтажному дому, заставляя мать срываться с постели; не имея силы отпереть засов двери, вылазила через окна наружу и однажды улеглась прямо в саду.

В общем, с Миланэ стало что-то не так.

Причём, похоже, её всё устраивало в сем образе жизнедействий. Но не родителей. И сейчас мать, львица того возраста, о котором говорят «ещё молодая», с опаской и сомнением выглядывала в окно.

— Думаешь, надо посоветоваться? — отдёрнув занавесь, скрестила руки на груди.

— Ещё бы. Такая возможность, — спокойно ответил отец, почёсывая подбородок.

Он всегда спокоен, такая натура. Беспокойным как-то не умеет быть.

— Шанс сам в зубы прыгнул, — ещё раз отметил.

— А если она скажет, что с Миланэ что-то… что?..

— Ну, скажет, — пожал отец плечами и тяжело сел на стул.

— «Ну, скажет»! — злобно перекривила мать. — Скажет... Ай-ай, идёт! — встрепенулась, навострились уши. — Пошли встречать.

В их посёлок, Стаймлау, пожаловала жрица сестринства Ашаи-Китрах, из соседнего селения. Стаймлау богаче и больше, но так уж повелось в последние пять десятков лет, что в нём своей Ашаи не было и нет; потому приходится довольствоваться тем, что есть только одна львица Ваала на три посёлка. Что поделать — в провинции сестёр Ашаи-Китрах часто не хватает, даже в такой благополучной и зажиточной. Но особой беды нет: эта сестра успевает повсюду, а где не успевает, то помогают и её заменяют два светских доктора, три повитухи и несколько «ведающих» львиц или «львиц веды», как говорят о тех, что знают травы и коренья. Так что на её совести, по большинству, лишь обязательные праздничные церемонии, свадьбы да траурные сожжения.

Сегодня эта Ашаи-Китрах, с именем Ваалу-Мрууна, прибыла неспроста, а по случаю окончания праздничной луны — Ай-Юлассая. Дело было нехитрым: требовалось церемонно погасить огонь чаши Ваала в главном холле посёлка, что горел всю луну, большой красной тканью. Ну, не совсем нехитрым: это требует сноровки, иначе даже плотная ткань прогорит. Безусловно, гостеприимство не позволяло отпустить её просто так, посему любой добрый род посёлка мог пригласить сестру Ашаи-Китрах в свой дом. И так получилось — не без помощи сердобольных, соседей, которые уже носили кривотолки о странностях младшедочери львицы Смиланы — что Ашаи-Китрах согласилась пойти именно к ним; но прежде ей требовалось закончить дела в посёлке, потому Смилана ждала её дома, со всем готовым.

И вот, она пришла. За большим столом витало ощущение пустоты: только отец, мать и неприступно-строгая, точёных черт сестра-Ашаи. Мать почти ничего не ела, Ваалу-Мрууна — так тоже. Отец молчал, иногда постукивая когтями по столу. Чуть слышно позвякивали браслет на левой руке и серебряные подвески в ушах Мрууны. Чувствовалось стеснение, общее неудобство, хотя без видимых причин: и к Мрууне они относились очень хорошо, и знались не первый год, конечно, не очень тесно, но как подобает.

— Сиятельная почти ничего не ест. Невкусно? — нарушила тишину мать с вымученной улыбкой.

— Всё очень даже, — вежливо ответила Мрууна, впрочем, отодвинув тарелку с телятиной. — Но сейчас мне невольно угождаться, в том числе — много есть. Веселиться тоже нельзя.

— Почему? — с испуганно-преувеличенным вздохом ахнула Смилана. — У сиятельной некий траур? Горе?

Ваалу-Мрууна поглядела на мать, а потом в окно, чинно откинувшись на спинку стула, соблюдая отличную осанку; она словно размышляла — отвечать по сути или отмахнуться чем-то вежливо-неопределённым. Надумав, начала рассказывать странным, словно очень усталым голосом:

— В жизни многих сестёр наступает момент, когда чувствуется необходимость найти ученицу. Согласно традиции, перед началом поисков надо держаться в строгости целую луну, точнее — двадцать восемь дней. Некоторые готовятся и дольше. По этой причине я не могу долго злоупотреблять вашим гостеприимством, добрые Сунги.

Отец и мать переглянулись.

— Раз так, что у сиятельной нет времени, то мы бы хотели кое-что… — начал отец.

— …мы нуждаемся в совете сиятельной, — закончила мать.

Мрууна давно уже прочувствовала — ей желают что-то сказать.

— Во имя Ваала, слушаю.

Смилана подвинула ближе свой стул, облокотилась о стол. Она явно очень волновалась; раздирало противоречивое: и не хотелось быть навязчивой, хотелось соблюсти приличия, но и желалось по-настоящему понять, что происходит с дочерью.

— Дочь наша, Миланэ, — округло начала Смилана, — стала… немножечко странновато поводиться. Раньше — такая обычная львёна, нормальная, как все, а тут будто подменили… Я очень боюсь, чтобы…

— Сколько лет? — Мрууна перехватила разговор, зная, насколь могут затянуться эти вступления.

— Семь, — торопливо ответила мать.

— Благородная Ваалу-Мрууна, что это может быть? — несильно ударил по столу отец. — Она не спит по ночам. Тёмного боится! — заметил грозным голосом, будто бы дочь сим вершила величайшее посягательство.

— У львён в таком возрасте — от шести до девяти — проявляются многие расстройства души, — уклончиво ответила сестра. — Или просто меняется характер, по возрасту. Но также её могло что-то испугать или опозорить.

Ашаи-Китрах замолчала; мать испуганно смотрела на неё, отец отошёл к окну, заложив руки за спину.

— Либо, что много реже — это знак назначения путям Ашаи-Китрах, — вдруг добавила она с равнодушием сомнения.

— Ну, у нас не было Ашаи-Китрах в роду, никогда. И в твоём, Смилан, не было, да?

— Нет, не было…

Смилану очень взволновал простой вопрос мужа: она сильно сжала ладони, глубоко вдохнула, предательски вздёрнулся хвост; Ваалу-Мрууна пригляделась к ней, сощурилась, поймала взгляд. Всё поняв, внутренне улыбнулась.

— Вот больные на вот здесь, — отец двумя пальцами постучал по гривастой голове, — были. Я знаю свой род до пятого предка. И…

— Не говори глупостей! — резко оборвала мать, отвернувшись, словно её обнял стыд и страх от такого нападения на собственного самца.

Мрууна уверенно подняла ладонь в знак приглашения к покою.

— Так, мне надо её видеть. Это возможно? — обратилась она к матери.

— Да, да. Сейчас. Я позову.

Мать ушла, нечаянно-сильно хлопнув дверью. Послышалось преувеличенно ласковое, благостное:

— Миланэ! Миланэ! — так зовут детей, когда надо выпить очень горькую настойку.

— Да, мама? — послышался кроткий, спокойный голосочек.

Через миг Смилана вошла в столовую вместе с дочерью за руку. Львёна была худощавая для своего возраста, миловидная, с первыми знаками обаятельной маминой красоты: округлыми андарианскими чертами, маленьким подбородком и непременной тёмной каймой на кончиках ушей; ничего резкого. Окрас оказался немного темнее, чем у матери и отца — тёмноянтарь — что всегда объяснялось наследством от более давних предков. Улыбчивая и ласковая из виду, она имела забавное отличие: всё чуть прижимала уши, словно в знак неведомой вины; такое кокетство хорошо известно в среде молодых львиц, особенно городских (уши чуть прижми, голову опусти, засмейся). Выразительные серо-зелёные глаза.

Сзади плелась старшая сестра, лет одиннадцати от роду, усвоившая внешность рода отца — угловатая, нескладная, грубоватая. Когда мать и Миланэ с небольшой неловкостью встали рядом с сестрою-Ашаи, то она обошла их, вильнув хвостом, вежливо поздоровалась, села себе на стул и начала распоряжаться на столе, накладывая поесть.

Ваалу-Мрууна не проронила ни слова, лишь смотрела в глаза Миланэ. От этого взгляда львёна чуть поникла и застеснялась.

— Садитесь, дети, садитесь, — запоздало спохватилась Смилана, оставив Миланэ в одиночестве перед Ашаи.

Сложив руки на платьице, львёна не двигалась, спокойно ожидая своей участи.

— Присаживайся возле, — пригласила её Мрууна. — Наверное, ты знаешь, что меня зовут Ваалу-Мрууна. А тебя?

— Миланэ-Белсарра, сиятельная.

— Смею звать просто «Миланэ»?

— Конечно. Все так зовут.

— Будете с нами кушать? — с суетливой заботливостью спросила мать, уже накладывая дочери всё подряд, без разбору.

— Спасибо. Я и Дайни только что... поели, — застеснялась Миланэ, но ослушаться не посмела и придвинула тарелку.

— Вот гляди, твоя сестрица всё равно кушает, — заметила Ашаи.

Растерявшись, Миланэ не нашлась с иным объяснением:

— Она любит поесть.

— Эй! — обиделась та, со звоном бросив ложку.

— Милани! Дайни! Ведитесь прилично!

Но далее разговор потёк вполне чинно. Мрууна взялась расспрашивать Миланэ тою самой сахарной манерой, что любят взрослые: а сколько тебе лет? а в школу ходишь? ну и как тебе, что успехи? во что любишь играть, чем заниматься? какие праздники больше всего веселят? знаешь ли двенадцать велений Ваала для жизни Сунгов? знаешь? ты хорошая, маленькая Сунга? Отлично. Каковы были вопросы, таковы и ответы — без энтузиазма, натянутые. Тем не менее, Миланэ отвечала очень вежливо, с подбором слова, не по возрасту храня уважение к собеседнику и беседе. Но в какой-то момент Миланэ снизу вверх посмотрела на сестру-Ашаи, словно давая понять о подозрении: хватит сего, ты пришла с чем-то — так с чем?

Этот взгляд произвел необыкновенное влияние на Ваалу-Мрууну. Она заметно отшатнулась, даже уцепилась когтями в край стола со слышным звуком; потом, с обретением самообладания, поднялась и ещё раз уселась, расправив подол одежд.

— Я хотела бы побеседовать с Миланэ наедине, — и отметив дружный кивок матери с отцом, теперь спросила у неё: — Ты не против?

— Хорошо, — с улыбкой пожала плечами львёна.

Мрууна увела её в соседнее помещение, уютное и большое, с двумя картинами, изображающих охотников и всяких зверей, целой стеной со всякими рукодельными вещами, как-то маленькие тарелки, расшитые куски ткани, амулеты, ленточки и прочее. Там львёна должна была быть усажена на диван, но оказалось всё чуть иначе, и Миланэ предложила место для сестры-Ашаи, а сама уселась рядом — ну, право, хозяйка.

— Миланэ, есть маленький разговор. Мама очень волнуется, она говорит, что в последнее время ты изменилась.

— Да. Я знаю, что мама стала чаять меня странной, слышала разговор.

— Подслушивать — плохо.

— Знаю, великая. Пусть простится. Но я должна быть честной; ведаю, что Ашаи-Китрах нельзя врать.

— Это правда, — как-то тяжко согласилась Мрууна, словно это было великим наказанием, а не благом. — А ты тоже так считаешь? Ты изменилась?

— Да, — очень просто ответила Миланэ.

Легонько хлопнув в ладоши, Мрууна поудобнее уселась, упрятав хвост под лапы:

— Раз уж мы беседуем откровенно, то ответь: ты спишь хорошо?

— Да, — ответила львёна после небольшого раздумья.

— Помнишь, что видишь во сне?

Миланэ на миг поглядела в потолок, потирая шёрстку на предплечьях.

— Кое-что. Но не так, как помню что-то наяву, — на выдохе сказала она.

— Любишь играть с подругами? У тебя много подруг, друзей?

— Люблю. Не так много, — начала считать она на маленьких когтях, но бросила. — Им тоже известно, что я по ночам брожу. Им это смешно.

— Обижаешься? — сощурилась Мрууна

— Нет, — с отрицанием покачала головой Миланэ, всё глядя не в глаза, а куда-то вниз.

Да, Ашаи уже заметила, что маленькая собеседница вдруг пленилась кинжалом-сирной на её поясе. Как и все стеснительные львёны, она просто мельком, искоса глядела на предмет интереса, а потом продолжала высматривать пол.

— Есть симпатия? Ты в кого-то влюбилась? — продолжила расспрос Мрууна.

— Нееет, — застеснялась Миланэ, и стало понятно, что «да».

— Учиться трудно?

— Нет, очень просто. Скучно.

— Слыхала, ты боишься темноты.

— Да, стала бояться, — закивала Миланэ и начала болтать лапами; когти заскрежетали по полу.

— Можешь ответить, почему?

— Нет. Не знаю, — неуверенно ответила она. — Там что-то есть. Другие не видят.

— А ты — видишь? — Ваалу-Мрууна сняла с пояса сирну и поставила возле Миланэ; но львёна не осмелилась притронуться.

— И я не вижу. Я просто знаю. День это знание как бы… смахивает. А ночь всё раскрывает сызнову. А можно...

— Что?

— Я хотела бы посмотреть, только потрогать... — Миланэ осторожно указывала на сирну.

— Вообще-то нельзя. Но сделаю исключение, если ты никому не скажешь.

— Не скажу, — с готовностью поклялась Миланэ и тут же, одухотворённая кивком Мрууны, взяла в ладони ножны сирны. Повертев их, она наполовину вынула кинжал Ашаи, нашла на поверхности клинка своё нестройное отражение.

— Ты нигде нечаянно не падала, не ушиблась? Бывает такое, что болит голова?

— Нет, — отдав обратно сирну, ответила Миланэ.

— Случалось нечто, что сильно испугало? Или обидело?

— Да ничего такого. Разве что папа закрыл загон для быков, а я в нём была, и быки меня чуть не затоптали. А ещё… мы с папой пошли на рынок в Ходниан, и там один лев сказал папе, что у него роскошная дочь.

Странный эпитет, спору нет.

— И что? — всё же спросила Ваалу-Мрууна.

— Он с плохим намерением сказал, этот лев. Он смотрел на меня.

— Откуда знаешь, что с плохим?

— Знаю, — с бесконечной уверенностью ответила Миланэ.

Спрашивать особо больше нечего. Эта львёна — здорова; у неё нет душевного расстройства в обычном смысле. Знамо: так с нею будет около года или двух, а потом она перерастёт, и станет поздно.

— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? — приосанилась Мрууна.

— Не знаю. Кем бы я ни стала, я хочу быть ею хорошо.

Здесь нечего думать. Здесь всё очень ясно.

Ваалу-Мрууна была уже немолодой Ашаи. Ей перевалило за сорок, а есть такие, что обзаводятся ученицами к тридцати. Потому она успела наслышаться, кто и при каких обстоятельствах встретился со своею первой ученицей. Но все говорили, что ощущение предназначения вот этой, именно этой конкретной души, ещё заключенной в маленьком теле, хламай — ощущение незабываемое, нельзя его спутать ни с чем, в своём роде страшное, но с иной стороны — полное торжества. «Как придёт — так узнаешь».

Но кто мог подумать, что оно именно таково: словно бездна посмотрела в тебя. В нём оказалось так мало доброго, что умом Мрууна засомневалась: а оно ли? Нет ли ошибки? Конечно, эмпатия велела, эмпатия указывала, что — оно. Но видеть чужую судьбу за краткий миг, потом сразу забыть, сидеть с пустой душой после всего и вмиг вершить выводы, брать ответственность — нет, это слишком.

И Мрууна решила схитрить, подсунуть судьбе подделку; обвести её, жестокую, вокруг хвоста; пожалеть себя и маленькую львёну.

«Мне то что. Хламай не обязывает. Будет иное, будут другие — полегче», — думала, а у самой холодные мурашки ползали по спине, отдавая в хвост.

— Спасибо за беседу, Миланэ. Ты очень славна.

— Спасибо, — осталась сидеть львёна, разглядывая лапы.

С каким-то излишним торжеством сестра возвестила матери с отцом, выйдя из гостиной:

— Никаких беспокойств. Всё хорошо!

Подойдя ближе, заговорила тише:

— Возраст такой. Уже свои симпатии, она узнаёт мир, и так далее… — Мрууна заговорщически (заметно) и фальшиво (незаметно — Ашаи хорошо прячут ложь) убеждала родителей; и это было легко — Смилана просияла и растаяла:

— Это не… — с великой надеждой спросила она, совершив замысловатый жест у виска.

— О, нет-нет-нет, — выставила ладони сестра-Ашаи, застёгивая на лапах жёсткие кожаные кнемиды для дальних дорог. — Никаких причин к беспокойству, живите дальше. Пусть Ваал хранит ваш дом.

— Спасибо, сиятельная Ваалу-Мрууна, — суетилась Смилана вокруг гостьи, провожая.

— Не стоит, не стоит…

Пора и честь знать. Сестра Ваалу-Мрууна распрощалась с хозяевами, пообещала в следующий раз зажечь огонь Ваала в их доме, чуть неуместно восторглась гостеприимством; безусловно отклонила всякую попытку благодарности, ибо не за что. Тут она взялась за ручку входной двери, потянула на себя, но ничего не вышло; Мрууна хорошо, на всю жизнь запомнила эту дверь: большая, резная, надёжная, с основательным засовом, тёмная. И вот теперь эта дверь не поддавалась. Сестра дернула её раз, потом второй, затем обернулась в поиске объяснений и помощи.

— Сильнее, сильнее, — посоветовал отец.

От такой нелепости мать аж закрыла глаза

— Да помоги, наконец, — обернулась к супругу, но тот уже спешил на помощь.

Мрууна совершила очень злую попытку таки открыть шакалью дверь; она понимала, что нету никаких причин ей не открываться, и могло быть лишь одно внятное объяснение — некто несмешно шутит и придерживает с той стороны; но этот некто должен быть очень силён, а потому если он и шутит, то наверняка — всерьёз.

— До свидания, преподобная Ваалу-Мрууна, — послышалось сзади, спокойное, но словно с предвечной тоской. Кто имеет уши, тот бы услышал: «Прощай, Мрууна».

Но вдруг путь освободился:

— Что-то засов заел. Вот. Всё, — с трудом открыл дверь отец и пригласил к выходу.

Тут послышался такой звук, словно далеко-далеко затрубило в горный рог десять тысяч львов или запело столько же мансур. От него душа разделялась надвое: лёгкая часть уходила ввысь, тяжёлая — падала в пропасть.

— Вы слышали? — изумилась Ваалу-Мрууна.

Да, она бы никогда не подумала, что может совершить столько дурацких поступков за столь короткое время.

— Что? — закономерно спросили отец с матерью.

— Я слышала, — отозвалась Миланэ, сделав шажок.

Сквозь проём уже открытой двери они заметили львёнка, который бегал возле забора на улице и неумело дудел в маленький воинский рожок, утащенный у отца.

— Ах, вон оно что! Хастари, беги отсюда, не шали! — накричала на него мать Миланэ.

А Мрууна и дальше стояла молча, застыв у выхода. Она знала, что ничто не может запретить убежать отсюда; не уйти, именно убежать, ибо от зова только убегают. Но ещё она знала, что должна быть послушным орудием в ладонях судьбы, ибо добрая Ашаи — именно такова: не ведёт с нею спора.

— Хаману Смилана, сир Далиан, — Мрууна увела их обратно в столовую и обратилась тихим тоном. — Мне всё-таки надо удостовериться, не больна ли ваша дочь.

— О Ваал мой, а разве есть ещё сомнения? — удивлённо спросила Смилана.

Ах, Смилана. Сомнения лишь из моей трусости. Здесь нечего проверять. Здесь всё ясно, как день. Но боюсь я. Кто мог знать, что во мне нету безжалостия и храбрости настоящей Ашаи-Китрах? Мне и самой было неведомо. Мы ничего о себе не знаем…

— Меня терзает одно ощущение. И это ощущение возникает тогда, если чья-то душа скрыто, но тяжело больна…

— Кровь предков!

— …или же ей предназначены пути Ашаи-Китрах. Надо это определить, не отлагая.

Ваалу-Мрууна перешла на другой конец стола.

— Но для этого надо проверить её ладони игнимарой. Если ваша дочь предназначена для путей Ашаи — она переймёт моё пламя Ваала. Если нет — получит ожоги, что лечатся долго, с луну.

Не будь Мрууна уверенной в способностях Миланэ, она бы крайне рисковала. Первую игнимару большинство львён получают уже от наставницы, будучи ученицами, готовясь к этому одну или несколько лун. А проверка неподготовленной, незнакомой львёны всегда сопряжена с опасностями. И дело даже не в ожогах, неизменно сопутствующих неудаче (и даже удаче). Если Ашаи-Китрах ошибается, и дитя не пригодно к ученичеству, то негласные, но очень сильные традиции запрещают искать учениц и касаться наставничества, по крайней мере, год.

Но Мрууна знала, что не ошиблась, знала, что Миланэ пройдёт испытание. В нём не было никакого смысла, кроме одного: испросить у судьбы подтверждения, сжечь за собою мосты, понять, что именно сегодня и сейчас, без всякой подготовленности и ожидания с её стороны, без степенного расчёта — к ней пришла ученица; она всегда считала, что происходит важно и красиво, а вышло: быстро, врывисто, без жалости.

— Мне нужен таз с водой. И позовите Миланэ.

Вскоре принесли воду и привели саму львёну, чуть испуганную внезапной суматохой, неизвестной переменой.

— Покиньте нас, — приказала родителям.

Ваалу-Мрууна отвела Миланэ к окну, села возле него на колени и пригласила Миланэ сделать то самое. Она взяла сначала правую, а потом левую руку львёны, очень внимательно изучила. Мрууна приглаживала мягкую шёрстку, разглядывала маленькие когти, а Миланэ не понимала совершенно, что всё это значит.

— Сиятельная, я мыла руки сегодня, честное слово. Они чисты.

— Я вижу, что они чисты, — ответила Ваалу-Мрууна.

Пугающий звук, похожий на рычание, вдруг пронзил комнату. Железной хваткой Мрууна сжала левую ладонь Миланэ; звук не прекращался, а усиливался, ужасая монотонностью. Вдруг левой рукой наставница дотронулась к своему правому предплечью, а Миланэ, боясь и ничего не понимая, ощутила покалывание в левой ладони, какое бывает, если отлежать руку или лапу, только намного-намного сильнее. Она инстинктивно захотела отдёрнуть её, и не смогла, а затем ужаснулась: ладонь вместе с ладонью Мрууны пылала ярким синим огнём, большим — он достигал уровня глаз; и затем — она видела — воспылала её правая ладонь, совершенно сама; и затем — она не видела, но чуяла жарким чувством — крохотными, живыми языками пламени занялись кончики ушей.

Мрууна быстро отпустила руку львёны. Миланэ завороженно глядела, как её ладони продолжают пылать небольшим, но огнём, а окраска его сменялась с синего на зеленоватый.

Заворожение овладело и Мрууной. То, что она увидела, выходило из всяких ожиданий и не вписывалось ни в какие мысленные планы. Мало того, что занялась игнимарой её левая ладонь, так теперь ею обнялась и правая; но самое древне-жуткое — возгорелись кончики ушей Миланэ и неуверенно колыхался эфемерный воздух вокруг глаз.

Огонь через четыре-пять ударов сердца потух сам по себе, а покалывание никуда не делось, оно поползло вверх по руке, сковало тело, прошлось по спине и хвосту, добралось до шеи, и от всего этого Миланэ стало очень плохо. Она слегла на пол, а Ваалу-Мрууна тем временем внимательно осматривала её ладони и ушки, не заботясь об остальном.

Ничего. Никаких повреждений от огня.

Миланэ так и осталась лежать на полу, чувствуя себя плохо и слабо, а Мрууна незамедлительно встала, встряхнув покалывающую левую ладонь, и явилась в дверях перед взорами взволнованных родителей.

— Похоже, мне придётся переехать в Стаймлау.

Мать заметила, что дочь лежит на полу, слабо шевелясь.

— Что с ней?!

— Смилана пусть собирает вещи дочери. Мы должны уехать на дней шесть-семь.

— Как?.. — мать сделала слабую попытку войти, но Ашаи не дала. Вместо этого она громко, церемонно возгласила:

— С этого дня Ваалу-Миланэ-Белсарра, из рода... как имя вашего рода?

— Нарзаи, — ответила Смилана.

— ...из рода Нарзаи, становится ученицей Ваалу-Мрууны, из рода Аврау. Восславьте этот день, добрые Сунги.

— Ваалу-Миланэ-Белсарра? — Смилана изумленно повторила номен дочери. — Мы… Я…

— Дайте несколько мгновений. Сейчас мы выйдем.

Решительно закрыв дверь, сестра-Ашаи вернулась к своей воспитаннице, что продолжала лежать на полу, вполне в сознании, но без всяких сил.

— Сиятельная Ваалу… Мрууна…Не могу встать. Всё так, словно я отлежала всю себя во сне… И покалывает очень.

— Теперь именуй меня наставницей. Полежи, пока не пройдёт.

Мрууна присела возле неё; Миланэ лежала тихо, не шевелясь.

— Отныне ты — Ашаи-Китрах, Миланэ. Огонь Ваала пламенеет на твоих ладонях, и ты назначена к этому.

Львёна смотрела в окно, лёжа навзничь. Она не выглядела ни удивленной, ни испуганной столь великой переменой в своей маленькой жизни; казалось, она всё только и ждала, когда это произойдёт, и теперь с облегчением созерцает заоконную даль, освободившись от гнета ожидания.

— Наставница… значит, теперь я перестану бродить во сне?

Мрууна развела руками:

— Напротив, душа моя. Теперь ты будешь учиться этому.

* *

...Хвала вам, дочери духа Сунгов, слава, великие сёстры Ашаи-Китрах, преклонение вам, львицы Ваала. Сунги произошли от Ваала, но Ваал произошёл от Сунгов — честь тому, кто поймёт эту мудрость; и когда Сунги стали сильны, когда дух их стал безграничен, то на земли пришли дочери этого духа — они поняли и познали, а потому стали Ашаи-Китрах — сёстрами понимания. Ты исходишь земли от обильного запада к грязному востоку, от знойного юга к неверному северу — но не увидишь равных жрицам нашей веры, а лишь покорное преклонение, ничтожную ненависть и бессильное подражание. Гордись ими, добрый Сунг, прижимай уши, добрая Сунга, ибо их ученицы слышат Ваала, их сёстры видят Ваала, их ясная душа обретает огонь от Ваала, их ладони чисты, и потому пылают пламенем Ваала. Да, сёстры-Ашаи, вы не боитесь быть слабыми во благо Сунгов. Вы знаете, как быть сильными во славу Сунгов. Да, львицы-Ашаи, нет большей гордости, чем следовать с вами к Нахейму среди вечного Тиамата...

«Безупречные дочери истинных Сунгов»

Ману, из рода Умтаи

515 год Эры Империи