Я все равно тебя не слышу, мама! (джен)

В жизни возможны только две трагедии:

первая — получить то, о чем мечтаешь, вторая — не получить.

Оскар Уайльд

Некоторые звуки бывают приятнее прочих в разы и в сотни. Например, скрип половиц, когда ноги в мягких шерстяных носках наконец переступают порог родного дома. Или, например, тарахтение вентилятора под потолком, который не охлаждает воздух, а лишь гоняет повсюду пыль, что чихнуть хочется. А потом останавливается, падает и больше не шумит, и все вокруг так и остается в спокойствии.

И, конечно же, звук отпираемой двери, щелчок замочного механизма оглушительный в тишине. Но приятнее всего, то тянущее душу предвкушение, уже возможно вытянувшее ее в тонкую едва заметную нить. И легкий скрип, отличимый от звука продавленных ступеней.

Узнать можно каждую деталь, даже самую незначительную. Так, будто знал ее всю жизнь.

Дверь в комнату отворилась с мелодичностью колыбельной, что на мгновение сердце замерло. Уолтер отпрянул, он уже не слишком рассчитывал, что мама услышит его и впустит внутрь.

Он смотрел заворожено, взглядом долгим и испытующим. Он ждал, что вот сейчас выйдет кто-то чужой. Неважно даже, кто именно, ведь так всегда и бывало прежде.

Эта несбыточная мечта, которая не таяла, но и не отпускала, а давила всей тяжестью прошедших дней. Их было так много, что не счесть. Громадой потусторонних миров на детские плечи. Мечта его не отпускала, а мама не слышала, и так могло продолжаться до бесконечности, ведь время отсутствовало. Просто прекратило существовать.

Засомневавшись еще на секунду, он постоял у порога все также с замершей в воздухе рукой, которой стучал до этого. Комната была такой же, как он ее запомнил, когда видел давным-давно лишь мельком. Так, как видел ее сейчас. Она не изменилась, словно не было всех этих безумных лет.

Но что-то было. Что-то неизменно казалось внутри испорченным.

Он принял безмолвное приглашение хоть и без живости, но с трепетом. Его шаги были почти беззвучными, его движения — невероятно медленными. Он привыкал. Он оглядывался по сторонам с величайшим интересом. И даже не сомневался, что знает здесь все, ведь это была его мама. Только его.

Не только в детстве есть такие вещи — игрушки, бумажки, какие-то памятки, — которыми делиться не захочется ни за что на свете и ни с кем. Они только твои. Даже если они — вовсе и не вещи, все равно твои.

Мама — единственная, кто был у него во всем мире. Он был единственным у мамы. Только ее.

И он вслушивался в тишину и терпеливо ждал, сам не зная еще, чего именно. Что-то должно было поменяться, помимо самого факта, что он с мамой. Что-то непременно должно было произойти.

Этот подарок был огромным и волнующим, но, как и все дети, Уолтер хотел еще. Он ждал с истлевающей покорностью, что будет дальше. В комнате же по-прежнему царила тишина.

Сердце изнывало от счастья, от этой заботящейся близости, от ожидания.

И Уолтер думал, что комната была такой, какой он и видел ее, едва родившись. Он прилег, безмолвно радуясь и веря, что мама поступает так же. Он хотел на нее походить, потому и хранил молчание. Как и она.

Если бы только знать, что делать после того, как мечта всей жизни (и даже больше) наконец сбудется… Но Уолтер об этом знать не знал. И он спрашивал, утыкаясь носом в подушки:

— Что же дальше?

Но никто не отвечал, и ничего вокруг не происходило.

Теперь мама навсегда останется с ним, а он — с ней. Теперь. Навсегда.

Только его немножко — совсем чуть-чуть — терзал вопрос: как же узнать, что она о нем думает? Он очень хотел ей понравиться, чтобы она его любила. Он хотел этого до безумства и боли в голове.

Знать, что о тебе думают, всегда очень важно. От доброты тает сердце и замирает в груди. Наверное, должно быть именно так. Вообще он плохо в этом разбирался, но знать хотел.

Пока что мама сделала единственное добро — это он. И, конечно, любил он ее безгранично, безвольно, безответно, просто за то, что она его мама.

Единственный, кто любил, — это он.

Глаза сонно закрывались, но он стойко боролся со всем, что пыталось разлучить его с мамой. Сон он победил, как и людей, со сложностями и отступлениями. Но он выиграл, и приз был велик для его рук.

Уолтер спрашивал у разъедаемых красными жилами стен:

— Что мне теперь делать?

Ведь он не знал, где ее голова. Где глаза, в которые так хотелось посмотреть. И только надеялся, что ей не слишком больно.

— Скажи, — просил он.

Просто в какой-то момент он почувствовал, что людям, живущим в доме, вдруг стало нехорошо. Всем тем гадким людям, которые ненавидели его всем своим жалким существом, вдруг стало нехорошо настолько, что некоторые из них никогда больше не смогут открыть глаза. Они никогда больше не смогут встать и выпустить из своей глотки хоть слово. Хоть кому-нибудь.

И никогда больше ему. Ни слова.

Мама тоже не отвечала. Он думал, что ей стало очень нехорошо, как и другим людям. Он хотел о ней позаботиться, но элементарно не умел. Он и представить себе не мог, как это делается, он даже не был уверен в том, что лучше было бы сейчас сказать.

Она никогда не принимала от него подарки. У него зарождался страх, что она держит на него обиду. Или, что по всему гораздо хуже первого, что мама до сих пор так и не проснулась. Но ведь это было невозможно, она впустила его.

Здесь был голос, но он обращался не к нему. Он говорил, что делать дальше, но делать не ему. Голос повелевал и приказывал. Голос принадлежал не маме, а значит, обращался к кому-то другому, к кому-то, кто никогда здесь больше не появится.

— Я все равно тебя не слышу, мама!

А она так и хранила сонное — мертвое? — молчание. Он утешал себя, что говорить, как все, она просто не может, ведь она не была обычным человеком.

Он утешал себя, потому что больше было некому.

Некоторые звуки приятнее прочих в сто крат. Он воображал себе мамин голос, каким тот мог бы быть. Далеким от человеческого и приятным.

Он знал о ней все, что только можно, потому что мог себе это вообразить. И казалось, она о нем не знает ничего. Это было, как отдать единственную игрушку. Против воли. И он об этом старался совсем не думать, просто выкинуть из головы.

— Вместе... навсегда... дома. Ты рада, мама?

Он был счастлив, чувствуя себя в безопасности как никогда прежде. С мамой. Только она ни за что бы его не обняла, потому что и не знает его как следует. И только спустя вечность что-нибудь может измениться. А может, и нет.

Из ничего рождается только ничто, исключений быть не может. Но он не понимал, уже однажды услышав то, что ему было так нужно. Пелена обмана слишком хорошо походила на сказку, чтобы просто так перестать тянуться за ней, чтобы просто так взять и сорвать с глаз.

Ощущая себя не менее одиноким, чем раньше, он таковым и остался. Чувство стен вокруг немного согревало, но было недостаточным.

Люди в доме видели страшные сны.

Но он не видел.

Люди в доме понемногу и по очереди сходили с ума.

Но он остановился, потому что дальше идти было просто некуда.

Голос говорил об этом и еще кое о чем. Голос воспринимался как монотонный жужжащий звук, и это была незначительная помеха, не замечать которую было просто.

Мама не отвечала. В комнате ничего не менялось, вообще ничего не происходило, а он всё ждал и ждал, как было и до этого. В сущности, изменилось столь немногое, что на это можно закрыть глаза с той же легкостью, что и на голос.

И если б знать, что делать уже с исполнением великой мечты. Ведь после нее, изменившись едва ли, жизнь потечет вперед, оставляя греться в обнимку с насквозь прогнившим счастьем. А может, и вовсе убьет, не оставив и следа от былого.

Невозможно убить того, кто не имеет тела. Тогда и воскресить такого невозможно, ведь все должно хотя бы в подсознании производить обратный эффект.

Уолтер не знал.

Тогда не знал и сейчас не увидел. Он с мамой не обнимался. Просто не мог.

И если слова «навсегда» и «вечно» имеют схожий смысл, то его незнание будет длиться вечно, пока мир понемногу заполняется оболочками душ. Соседей, горожан. А дальше — всего мира.

Его мира, созданного для него и мамы, но используемого по-иному против воли. По незнанию, которое вечно.

Некоторые звуки казались противнее прочих. Например, здесь всюду были люди. По коридору бродили призраки-тени, их шаги эхом разносились во всех плоскостях. Их стоны пробуждали ото сна. Само их существование выглядело против воли.

Призраки-люди населяли этот мир, переполняя его. С каждым днем мир увеличивался. Кроваво-красный он разрастался, как язва. Он пожирал людей, обращая их в тени.

Уолтер не хотел этих жертв. Он был не против их смерти, ему было просто все равно. Но он не желал затягивать сюда лишние никчемные души, ему даже видеть их здесь было неприятно.

Это был его мир.

И, пожалуй, еще никогда он так серьезно не ошибался.

Мама же по-прежнему спала. Или просто молчала. Или просто еще чего-то он не знал. Может, она сердилась. Уолтер ждал, находясь с ней рядом, но все было, как и раньше.

В одиночестве среди людей таких же, как и он.

Со временем мир, вконец переполнившись, лопнул, как стертая мозоль, выплюнув наружу всю эту пакость и разорвав разум в клочки. И это не значит, что гадкий мир пустых оболочек исчез, уступив место миру реальному.

Нет.

Просто реальный мир затянулся в жерло, обратившись могилой человечеству. Сам серый воздух отравил тела людей. И они, пустые и озлобленные, продолжали скитаться без жизни и без эмоций. Потому что здесь не могло быть никакой жизни. Здесь даже время отсутствовало и всякие контуры. Умереть по-настоящему было тоже невозможно. Ведь здесь совсем ничего не было, даже смерти.

А он, глупый, искал здесь мать.

Те, кто обернул мир сизой пленкой, бродили в новом мире с остальными. С прежней своей жестокостью, но главное, что без памяти.

Потому что «ничто» никогда не сможет стать «чем-то».