Кожа (гет)

— Я вижу тебя, правда?

Джеймс присаживается на кровать, и она не издает лишних скрипов. Звуков и вовсе никаких нет. И для начала он нарушает тишину.

— Главное, — говорит он и делает долгую паузу. В это время он изучает глаза: видят ли они. За минутную передышку он успевает пережать кровоток в пальцах, чересчур сжимая их. Теперь пальцы ватные и нечувствительные. Джеймс прикасается к чужому лицу и просит: — Не закрывай глаза.

Главное — смотри на меня. Признание легко слетает с губ:

— Я нуждаюсь в тебе больше, чем ты думаешь.

На стене висят часы и какие-то пейзажные картины, каждую из которых приобрел чужой человек. В комнате неуютная полутьма, которую хочется нарушить. Как жизнь, которая уже затянулась и надоела всем. На стене висит окно за плотной занавеской и обои, наспех поклеенные. То есть как будто вверх тормашками, задом наперед. Внешняя часть обоев прижимается к стене, та, что без узора, — к людям.

Джеймс говорит:

— Только смотри на меня.

Глаз в полутьме нет. То есть они должны быть, конечно, и что-то даже блестит влажно, ловя отголоски света. Голос Джеймса дрожит и просит. Его пальцы скребут лицо. Естественно, не свое.

Нарушив тишину, он продолжает нарушать. Сперва второе, третье, а дальше…

Где-то на стене висит дверь. Сквозь замочную скважину можно заглянуть во тьму. Или тьма может забраться внутрь сквозь трещину или царапину на коже.

— Помоги же мне! — Джеймс склоняется. Падает все ниже и ниже. Это бесконечность, чем же еще может закончиться бездонный провал?

Ногти скребут по лицу. Чешуйки кожи сходят неохотно, оставляя после себя кожу нежно-розовую и болезненную.

Кожный покров — это второе, что нарушает Джеймс.

— Я хочу помочь, — говорит он, мягко касаясь пальцами новой кожи. Он ловит глазами взгляд, но тот, пустой и бессмысленный, направлен сквозь него. — Мне кажется, я знаю, как это сделать. Только не засыпай. Смотри, я здесь.

Глаза в ответ смотрят невидяще, рот беззвучно приоткрывается. Главное — я рядом. Главное, что мы вместе с тобой.

— Скажи мне что-нибудь! — просит Джеймс.

Кожа у рта плохо сходит. Кожа губ слишком тонкая, под ней слишком много кровеносных сосудов. Мелкие трещины на лице кровоточат. Сквозь них тьма заглядывает внутрь.

Потом все должно опасть, раствориться. Или подняться воздух, будто листья на ветру. Чешуйки кожи должны исчезнуть, как будто их и не было. И ничего этого не было.

Третье, до чего он хочет добраться, — он сам. Только он теперь слишком глубоко в себе, не достать.

Рот открывается сильней. Джеймс прикасается рукой ко лбу: горячий. Жар — это плохо? Что пишут медицинские справочники?

Все что угодно иногда может приносить пользу. Даже кожу снять, может быть. Об этом справочники молчат. Самое важное все равно погребено где-то между страниц, что и не разглядеть в свалке мусора. Между строчек. Или где-то в конце.

Мэри говорит:

— Ты делаешь больно, Джеймс! — и глаза теперь смотрят. Смотрят с мольбой.

Какой бы ни была, фраза звучит ободряюще. А глаза блестят.

— Нет, — Джеймс скользит пальцами по коже. И руки у него зачем-то становятся красными. Кончики пальцев немного шершавые, они царапают.

Капилляры испещряют лицо. Нет же, больно не так. Больно тогда, когда все уже кончено. Когда единственный шанс — всего лишь иллюзия. Которая затем скользит к обломкам, и потолок падает на голову. Последняя надежда уже в канаве. Сгнившая.

Или же, когда больно, все еще впереди? Нельзя что-то почувствовать, когда чувств никаких нет. Боль, как жар, — это может быть полезно.

— Если ты чувствуешь, значит все хорошо. — Джеймс прижимается лбом к ее щеке. Он говорит: — Ты в порядке?

Он говорит, а выходит, что спрашивает. Ее дыхание раздается рядом с ухом. Только внутри него, в остальном вокруг пустота. Персональный кошмар, удивительно личный и тонкий, как кожа.

— Помоги мне, — повторяет Джеймс.

Кусочки кожи почти прозрачные, тонкие. Отходит только верхний слой, который мертвый. Опаленный, загрубевший, больной. Под ним кожа почти хорошая, только кровоточит. Под кожей новая кожа, и так всегда.

— Мэри, поговори же со мной!

Она издает странный звук, собираясь с силами. Просто язык уже не ворочается. Ее пальцы наконец сжимают руку Джеймса, после чего быстро вновь расслабляются. Она сама — расслабляется.

— Джеймс… — Ее глаза оживают и начинают медленно двигаться. По сторонам никого нет, в центре никого не видно. — Джеймс… — Она не может найти его взгляд и только проводит по его скуле пальцами. — У тебя гладкая кожа.

Джеймс озадаченно улыбается:

— Только не засыпай.

Кожа на ее лице, изменившаяся под влиянием болезни, в морщинах. Лицо одутловатое и измученное. Эта кожа не его Мэри. Эта кожа другой Мэри, той, которая больна. Он снимает не ее лицо, но кожу, будто обгоревшую на солнце. Легкую ткань, пленку, которая на деле — силиконовая маска. Тонкая.

— Оставь меня. Ты можешь…

— Ты мне не помогаешь, — говорит Джеймс с упреком, сосредоточено скребя ногтями кожу на лбу у волос.

Надо сказать: все будет хорошо. Или: я тебя не оставлю. Или сказать, или все вниз насквозь провалится. Падать можно долго: в Сайлент Хилле нет дна. И стен нет, только человек с распотрошенным сознанием.

Падать придется бесконечно.

Мэри пытается сказать, а потом будто ее голос пожирает страх:

— Живи своей… — и глаза прикрываются.

— Я не могу жить. — Джеймс обхватывает пальцами ее плечи. На мягкой ткани пижамной куртки теперь красные отпечатки пальцев. Крупные смазанные точки. Он говорит, склонившись к самому ее уху: — Меня не стало, когда ты закрыла глаза.

Мэри чуть заметно шевелится. Ее лицо — испещренная капиллярами маска.

Джеймс продолжает:

— Когда ты последний раз вздохнула, меня уже не было.

Ты больше не умрешь. Ты должна мне за то, сквозь что мне пришлось пробираться. Внутри собственного страха. Ты должна мне. Он пока молчит, вспоминает и слегка укачивает собственное воображение, свою же слабость.

Прижимая мягкое тело к себе, Джеймс говорит:

— Ты красивая. — Он тянет руку к тумбочке, ищет на ощупь зеркало. — У меня хорошая кожа? Твоя теперь не хуже, смотри.

Кусок отражающего посеребренного стекла размером с ладонь пускает солнечного зайчика по стенам. Лампа стоит едва живая. Свет в ней раз в минуту прерывается. И жизнь оканчивается раз в час.

— Теперь ты снова красивая. Мэри?

Едва живая.

Отражение в зеркале — искусственная структура. Джеймс разворачивает зеркало на себя, одни глаза смотрят оттуда. А взгляд не иначе звериный.

Ты мне любая нравишься, Джеймс глотает слова.

— Мэри?

Прерывается раз в час.

— Каждый раз тебе удается ускользнуть от меня.

Глаза-то в порядке, формой, цветом. Взгляд — нет. Джеймс прикасается к своему лицу, к нижнему веку. Пальцы липкие.

— Каждый раз, когда я думаю, что уже рядом.

Вихрь тончайших как бумага чешуек поднимается ввысь, занимая взгляд, застилая воображение. В комнате очень светло. От избытка белого ослепнуть проще, чем от тьмы. Ничего даже под носом своим не разглядишь.

— Раз так… — Джеймс глубоко подавлено вздыхает.

— Зачем ты здесь? — говорит слабый голос… Мэри.

Джеймс не слышит. Запутавшись в себе, он ищет выход. В Сайлент Хилле нет дна, а у него нет никаких шансов. Он произносит, коснувшись губами ее лба:

— Тогда я сделаю тебя своим кошмаром.

Невесомая рука ложится на колено Джеймса. От яркого света он не видит ее, только чувствует.

— Ведь мои кошмары уже никогда не оставят меня в покое.

Надо сказать: я буду всегда.

— Я не могу им противостоять, я слаб, — он извиняется, или оправдывается, или...

Лицо Мэри близко, прямо тут, напротив. Лицо напротив без кожи. Он выгреб ее оттуда, из-под омертвевшей кожи. Под ней застыл кошмар, но теперь он мозолит взгляд, не позволяя забыться.

— Теперь ты вечна, а я вновь один на один… со своим кошмаром.

Надо услышать: ты больше не один.

Но ничего не слышится.