Domini Canis (джен)

— Кто там еще?! — не выспавшаяся, злая и трезвая Эда открыла дверь. — Если здесь опять начнется перестрелка — пеняй на себя, кто бы ты ни был!

— Бог в помощь, сестра, — гостем оказался высокий сухощавый монах в белой рясе. — Я — брат-проповедник Гжегож. Могу ли я увидеть сес­тру Иоланду?

— Не знаю, кто и зачем тебя послал, — монашка фыркнула, — только много ты тут не напроповедуешь. Так что иди-ка спасать души в дру­гое место — авось и шкуру спасешь.

Это было не слишком частым делом, но и не особенно редким — идиоты, которые притаскивались в Роанапур проповедовать и спасать грешников, время от времени находились. Большинство вовремя вспоминало о бренности плоти и убиралось. Меньшинство… Впрочем, мо­нах оказался не просто из меньшинства, а уникумом…

— И все-таки, сестра, могу ли я побеседовать с почтенной Иоландой? — откуда у поляка появился в руке ТТ, Эда не поняла, но сам аргу­мент оценила.

— Заходите, брат-проповедник. Матушка предпочитает молиться в уединении, но вскоре выйдет.

— Я уже здесь, — послышался голос старой монахини. — Эда, греховодница, ты что, опять собралась пить прямо на алтаре?

— Матушка, это брат-проповедник Гжегож, — елейным голосом сообщила Эда, — искал вас.

— Неужели то, что вы сказали про пьянство — правда? — удивился гость.

— Истинная правда, брат Гжегож. Эти негодяйки — она и девушка-стрелок из «Лагуны» — вечно хлещут тут ром, режутся в карты, а то и па­лят во все стороны…

— И не стыдно вам, сестра, — Гжегож немедленно переключился на Эду, — напиваться здесь, в доме Господа, богомерзким ромом, каковой гонят еретики и нечестивые язычники? Разве не говорил Спаситель: вино есть кровь Моя? Разве не в вино обратил Он воду в Кане Га­лилейской? Разве не вина просил Соломон, опаленный любовью? Так отчего же, желая упиться, не упиваешься ты вином, как подобало бы то доброму христианину, ибо пить ром или, хуже того, водку — ересь! Покайтесь, сестра, и впредь оставьте сей нечестивый напиток ради благословенного вина!

— Вот и ни фига себе… — ошалевшая Эда поспешила скрыться и — на всякий пожарный — действительно поискать какого-нибудь вина пок­репче. Удалившись от церкви на приличное расстояние, она проворчала:

— Ну, этот точно не пропадет…

Наполнив чашку гостя чаем, настоятельница полюбопытствовала:

— И как же вы попали в наши края?

— Позволил себе задать вопрос: почему церковь и даже сам Папа Римский меняют свое мнение о том или ином, основываясь не на яв­ленном им откровении, а на суетных желаниях мирских владык? Некоторые епископы оскорбились самым неподобающим образом, а меня лишили прихода и попытались привлечь к светскому суду и оштрафовать. Это им, однако, не удалось, потому как в моих действиях не нашли преступления. Тогда в церковь, где я служил, вломились бритоголовые молодчики, принявшиеся громить все подряд и избивать прихожан. Тут уж мне пришлось наглядно объяснить всем, что есть воинствующая церковь — и в результате этого покинуть Польшу. А пос­кольку я слышал однажды об этом городе, то подумал: если есть хоть одно место, где люди хотя бы честны в своих грехах, то еще не все потеряно — и для меня, и для них…

— Да, из всех пороков, свойственных человеку, вы не найдете здесь лишь лицемерия, — усмехнулась монахиня, — уж праведников из себя здесь никто не строит… Что ж, милости прошу в нашу скромную общину. Возможно, с вашей помощью мы сумеем спасти души этих грешни­ков и нашу собственную бренную плоть… Правда, мы не в чести у иерархов церкви и потому часто нуждаемся в деньгах…

— О, об этом не беспокойтесь. Я знаю немало людей, которые с большим удовольствием внесут свою лепту в богоугодное дело, если напом­нить им о том, что тайна исповеди может быть и нарушена, если того требует закон…

— Что ж, брат мой, — заключила Иоланда, — думается мне, что вы у нас приживетесь…

— Эда, ты чего носишься, как обкуренный олень? — лениво осведомилась Двурукая, когда монашка влетела в бар и потребовала «вина, и покрепче». — И зачем тебе вино? На свидание, что ли, собралась?

— Да какое, на хрен, свидание, — Эда была категорически не в настроении шутить. — Похоже, «Бакарди» у нас больше не будет…

— Не поняла?..

— Да я сама не поняла, — Эда крутила бокал, принюхиваясь к напитку. — Явился какой-то доминиканец, с ходу закатил проповедь, что нельзя пить ничего, кроме вина, помахал пистолетом и, блин, приглянулся Иоланде. Так что, боюсь, придется с ромом завязывать… — она залпом опорожнила бокал под возмущенный вопль Бао о лучшем портвейне и потребовала повторить. Эту порцию она пила уже гораздо медленнее, рассказывая об утреннем происшествии.

— Вот и ни хрена себе! — подвела итог Двурукая. — Хорош монашек… Вот что, я, пожалуй, к вам загляну — посмотреть на этого проповедни­ка…

— Посмотри, он того стоит, — Эда допила портвейн и крикнула: — Эй, Бао! Отправь пару ящиков в Церковь, Рикардо расплатится, а будет выступать — скажи мне, я его взгрею. И, черт его побери, этого поляка, но он прав: вино — отменная штука!

Любопытство, как известно, сгубило не только кошку, но Двурукой на это обстоятельство было глубоко наплевать — особенно после дозы спиртного. И потому она немедленно отправилась к церкви — выяснять, что же вынес на берег прилив на сей раз…

Монах оказался именно таким, каким и описала его Эда, и, более того, он опять проповедовал — на сей раз мальчишке с загадочной клич­кой Сен, одному из самых наглых карманников Роанапура. При этом — для лучшей слышимости — держал он Сена за ухо.

— Воровство само по себе есть грех и дурное дело, — вещал поляк, — но ограбление церкви или священника — грех почти непростительный. Ты, язычник, поди, веришь в карму и думаешь, что не отягчаешь ее? Ты ошибаешься, и когда ты умрешь, что может случиться весьма ско­ро, тебя будут ждать преисподняя и черти с огнем, кипящей смолой и вилами. Но ты еще можешь все исправить, если покаешься и бу­дешь держаться от меня подальше. Потому что всеблагой Господь тебя, возможно, и простит, но я, человек слабый и грешный, вряд ли… Понял ты меня, сын мой?

— Понял…

— Тогда ступай и больше не греши, — отец Гжегож отпустил ухо мальчишки и повернулся к Реви. — Бог в помощь, дочь моя. С чем пожало­вала?

— Да так, интересно стало, что ты за птица такая…

— Всего лишь скромный серый воробей, многое повидавший, — монах махнул рукой, — вот, и сюда залетел…

— Тут, знаешь ли, и не таким шею сворачивают, так что летел бы ты обратно… — вот откуда он вытащил ствол? Из рукава, кажется…

— Воробьи, дочь моя, иной раз больно клюются, а святой Доминик недаром был прозван Псом Господним — зубы его были остры, да и наши не хуже, а чутье на ересь не ослабло. Не думай, что вера наша беззащитна. Ну а если желаешь припасть к груди Спасителя — дорогу сюда ты знаешь, приходи в любое время. Только не пей с Эдой прямо на алтаре, прошу тебя, для этого ризница есть…

Протрезвевшая и слегка ошалевшая от увиденного, Реви изложила всю историю остальной команде.

— Весьма любопытно… — протянул Датч, — и что ты собираешься делать?

— Прямо сейчас? Пойти и выпить спокойно. А вы?

— Да мне как-то все равно, — Бенни пожал плечами, — я же еврей. Вот если б это был любавический ребе, это было бы интересно. А так…

— В общем и целом, поддерживаю, — Рок извлек сигарету и бросил пачку Двурукой. — Я не христианин даже теоретически, но с этим деяте­лем надо будет поговорить — фиг знает, чего от него ждать…

— Ну а я, — закончил Датч, — пожалуй, схожу в воскресенье, послушаю мессу. Что-то давно я этого не делал, даже и нехорошо получает­ся… Если хотите, можете составить компанию, а потом и со своими делами разбираться…

— Рок, — Реви выбросила недокуренную сигарету, — пошли к Бао, а?

Получилось слегка жалобно, но Рок, в любом случае, не смог бы отказать в такой просьбе.

— Пошли, — согласился он, бросая окурок в пепельницу.

В баре, разумеется, о новичке уже было известно. И разговоры шли, в основном, о нем же. Кто-то, естественно, всерьез его не принимал, кто-то считал, что его следует опасаться, а кто-то — как, например, Чистильщица — попал под его обаяние и был готов хоть сейчас сорвать­ся в крестовый поход куда угодно.

— Вот зараза, — ворчал Бао, вручая парочке бутылку «Бакарди», — мне из-за его проповедей теперь тратиться придется лишний раз — вина им, понимаешь, подавай…

— И много таких? — полюбопытствовал Рок.

— Не то, чтобы уж очень, — отозвался бармен, — но моих запасов надолго не хватит, пришлось еще заказывать. А вообще, вот что я вам ска­жу: я здесь уж с четверть века живу, как не больше, а так всех перебаламутить разве что русские смогли, когда появились, да еще та чок­нутая горничная. А ведь он, почитай, и не сделал ничего, даже никого не убил…

— Зато дал понять, что с легкостью это проделает, — заметил Рок. — А вообще, да, нашумел этот тип изрядно… Интересно, что будет даль­ше?

— Да все, что угодно. Забыл, где живешь? Правда, в том, что его не убьют, я уверена — уж больно ловок. Даже мне с ним пришлось бы по­возиться…

— Ты серьезно? — удивился Окадзима. Такое заявление было редкостью и говорило очень многое…

— Да. Слушай, Бао, тащи-ка еще одну бутылку, а тот тут такой бардак, что только и осталось напиться…

Следующие несколько дней команде было явно не до Церкви Насилия — Датч вытряхнул своих сотрудников из постелей около полудня и, милосердно позволив опохмелиться, погнал на катер. Отправлялась «Лагуна» в Сингапур и вернуться должна была как раз в воскресенье, так что все это время монах оставался без присмотра. Датч по этому поводу заметил, что опасается, как бы чего не случилось, на что Рок, пребывавший в самом скверном настроении (ему не удалось ни затащить Двурукую в постель, ни выспаться, ни даже толком опохмелить­ся), ответил:

— Да хоть бы его и вовсе взорвали со всей его лавочкой, начиная с Папы Римского. Я лично только спасибо скажу тому, кто это сделает…

— Рок, побойся бога…

— Вашего гайдзинского бога мне бояться не с чего, — сердито перебил его Окадзима, — а этот инквизитор перевернет город вверх дном уже к нашему возвращению, вот увидишь.

— Заткнитесь оба, без вас голова болит! — встряла в дискуссию Реви. — Датч, блин, так только в Королевском Флоте лет двести назад раз­влекались, да и то похмелиться давали!

— Вот увидишь, все это добром не кончится, — мрачно предрек японец и отправился вниз за пивом.

Предсказания Рока не сбылись — ничего заслуживающего внимания в городе не случилось. Гжегожа, разумеется, в «Желтом флаге» все еще обсуждали, но как-то вяло. Поначалу, потому что вскоре после полудня в бар заявилась Шеньхуа и заявила:

— Никогда не видела, чтобы в церкви столько народу было, и все, типа того, этого попа слушают. Даже, типа того, Волшебник с Чистиль­щицей приперлись…

— Ну и что? — флегматично осведомился Бао. — Ты вон русских спроси — они тебе скажут, что у них все воры верующие…

— А действительно, я тоже такого ни разу не видела, — Ребекка задумчиво крутила стакан, — даже Датч на моей памяти в церковь только однажды заглядывал, да и то на Филиппинах… А похоже, что ты и прав был, японец — город он таки перевернул вверх дном, ну или почти перевернул. И, самое странное, — тихо.

— Добрым словом и пистолетом можно добиться куда большего, чем одним добрым словом, — пожал плечами Рок, — а он ни с тем, ни с дру­гим проблем не испытывает… интересно, Датч там надолго застрял?..

— Ite, missa est! — провозгласил отец Гжегож, и Датч, перекрестившись, подождал, пока священник спустится с амвона, после чего нетороп­ливо встал, полюбовался на витражи и неспешно вышел из церкви. На душе было удивительно легко — словно и не было всей его долгой и кровавой жизни, а был лишь Четырехглазый Дик — гарлемский мальчишка, однажды спрятавшийся от дождя в церкви вместе со своим при­ятелем…

— Давно не виделись, Четырехглазый…

— Грег?! — на мгновение и матерый контрабандист, и монах-доминканец снова стали нью-йоркскими мальчишками. — А ведь я тебя и не уз­нал…

— Да будет тебе, я тебя тоже не сразу признал, — усмехнулся Гжегож, — и не узнал бы, если б ты на витражи таращиться не стал — точь-в-точь как тогда… Рад, что ты пришел…

— Грег, я же всегда старался быть добрым католиком, а к мессе не ходил так давно, что стыдно стало. Ну а тут какая месса — с этими-то вертихвостками…

— Ну, Иоланду не срами — она и епископом могла бы быть, если б такое дозволялось, а уж ума у нее хватит на нас обоих, да еще и на Эду останется; а вот американка и Рикардо… Ладно. Приходи и без всякой мессы — посидим, винца выпьем, прошлое помянем…

— Да уж приду, не беспокойся. Что я, не помню, до чего ты настырным всегда был, что ли?..

Новый священник был темой пересудов еще несколько дней. Потом его прочно вытеснил один из помощников мэра, вообразивший, что ему положен такой же кусок, что и его боссу, и не понимавший намеков. За обсуждением эффектного конца его карьеры о Церкви На­силия слегка подзабыли. И покладистость нового чиновника, присланного из столицы, списали на очередной пухлый конверт… В общем, жизнь Роанапура шла своим чередом.

Впрочем, кое-что все же изменилось. Реви и Эда, например, перенесли свои попойки в ризницу, да и сделали их не столь буйными — пос­леднее, впрочем, скорее благодаря вину, на которое монахиня перешла окончательно, чем возросшей добродетели.

Датч, Сойер, Лоттон и еще пара десятков человек стали посещать церковь регулярно, да примерно столько же — от случая к случаю, а у некоторых известных в городе людей неожиданно прорезалась склонность к альтруизму, и они весьма охотно жертвовали изрядные суммы на нужды Церкви.

Сен, ко всеобщему удивлению, перестал воровать, подался в Церковь Насилия служкой, по слухам, крестился и занялся каким-то никому не понятным мошенничеством, за что был Чангом переименован в Рупию.

Ну а Иоланда, как и всегда, оставалась столь же загадочной и невозмутимой, как сам Будда, и если кто-то и знал, что у нее на уме, то предпочитал об этом не распространяться…