Сказки лгут (гет)

Благовоспитанным барышням положено читать романы, немного музицировать и вздыхать о полном отсутствии событий в размеренном ходе жизни. Вот только сложно называться благовоспитанной, если ты дочь трактирщика. А фортепиано на Фронтире увидишь разве на странице единственной, невесть какими путями попавшей в трактир книги. Зато Белль отлично держалась в седле, умела извлечь пулю из раны и лучше всех чистила отцовский карабин — предмет неподдельной зависти всех охотников и трапперов в округе.

Если верить отцу, лучшего оружия и в метрополии было не сыскать. Он с равной лёгкостью бил в глаз белку на расстоянии трёхсот шагов и валил медведя. Не раз и не два в трактир приходили с предложениями продать карабин, но отец не соглашался, сколько мехов или золотого песка ни сулил покупатель. Даже офицер королевской армии, забредший в здешнюю глушь по делам службы, получил отказ, как и все прочие, несмотря на оттягивающие его кошель соверены. Подвыпив, отец любил хвастаться, что с таким приданым его дочка станет самой завидной невестой отсюда и до столицы.

Ясноглазая и чернобровая, Белль и безо всякого приданого притягивала восхищённые мужские взгляды. Хороша была дочка трактирщика. Удивительно хороша. Создатель наделил её той особенной, диковатой красотой, что сродни красоте нетронутого топором леса, стремительного горного потока и льдистого осеннего утра. То была красота звонкая, острая, бередящая душу. Она не обещала тепла домашнего очага, не обещала уюта и вереницы мирных дней. Оттого и мялись женихи. Любовались, вздыхали и шли сватать других, не отмеченных тревожной печатью Леса.

И только Гунтер, самый отчаянный из местных храбрецов и самый удачливый из охотников, забияка, весельчак и красавец, разбивший немало женских сердец, заглядывался на Белль и только на Белль.

Трактирщик, отец её, смотрел на зачастившего в его заведение молодца с одобрением и наливал гостю с друзьями пива из особой, праздничной, бочки. Каждое возвращение Гунтера с долгой, длящейся недели, а иной раз и месяцы охоты отмечалось праздничной гулянкой. Что трапперы, что охотники — народ лихой, удалый. Когда на протяжении долгих дней не видишь ни единой живой души, а словом перемолвишься разве что с собакой, с особенным удовольствием меняешь плоды своих трудов на пенное веселье. И меньше всего, вернувшись из не прощающего ошибки Леса, хочется считать монеты.

Надо ли говорить, что карманы трактирщика тяжелели день ото дня, обещая Белль всё более завидное приданое. Ухажёр тоже не скупился на подарки и осыпал свою красавицу соболями с такой же щедростью, как восторженными взглядами. Все ждали свадьбу. Если не завтра, то в нынешнем году точно. И уже заранее предвкушали, какой пир закатит трактирщик по столь знаменательному поводу.

Общего энтузиазма не разделяла лишь сама Белль.

Ей не нужен был первый красавчик. И соболя не нужны. И трактир с карабином впридачу без надобности. Она желала лишь слушать неясный шёпот звёзд, чувствовать запутавшийся в волосах ветер и найти настоящую любовь.

Вечер не задался с самого начала. Не спешили веселиться охотники, задумчив и мрачен возвышался над стойкой хозяин. Даже пиво старалось шипеть в высоких, налитых доверху кружках потише, чтобы не нарушать атмосферу общего уныния.

Гунтер, обещавший вот-вот вернуться, всё не объявлялся.

— Метели выли злющие намедни, вот и подзадержался, — в десятый раз повторил один из его приятелей.

— Скажешь, Тони уже второй месяц не объявляется тоже из-за метели? — возразил второй приятель. — А Смит куда запропал? Нет, ребята, не метель это. Вы лето, лето вспомните. Давненько такого скверного не выпадало. Зверь жиру набрать не успел, то-то теперь никакой добычи, убыток один. А сейчас с погодой не пойми что, то мороз зарядит на неделю, то оттепель, порастает всё. Самая погода для шатуна.

— Да что ты запричитал, словно баба! — замахал руками первый. — Это только для тебя, мокроштанника, шатун невесть какое чудовище, ненароком приснится — портков не отстираешь. А Гунтер парень крепкий, его шатуном не возьмёшь. Он ещё этой твари голову отрежет, да к своим воротам и прибьёт.

В прозвучавших словах прозвучало столько уверенности, что приунывшие было охотники приободрились и потянулись к позабытым кружкам, чтобы с запозданием отдать заслуженное внимание содержимому хозяйского погреба.

— Нужны Гунтеру те ворота. Он же не фермер, чтобы ворон пугать. Спорим, он предпочтёт кинуть трофей к ножкам своей зазнобы?

— Ха! К таким изящным ножкам я б и сам кинулся.

— Эй, хозяин! Ты, никак, своё черноокое сокровище от нас прятать повадился? Что-то Белль сегодня в общий зал и носа не кажет.

— Вот забрехал так забрехал, пустолайка, — ворчливо откликнулся трактирщик. — Белль я сам наказал баклуши не бить, в общем зале лясы не точить, а большой пирог к сегодняшнему вечеру испечь, вас, лоботрясов, угощать.

Охотники понимающе переглянулись, а самые нахальные присвистнули. Да никак помолвка намечается? Гуляем, братцы!

И правда, вскорости дверь на кухню скрипнула, впуская в зал томительный аромат пекущейся сдобы. Увы, запахом дело и ограничилось. Потому что вместо красавицы с выпечкой появилась служанка со шваброй, недовольно оглядела собравшихся, словно те находились тут исключительно со зловредными намерениями помешать почтенной старушке в благородном деле уборки, и принялась свирепо возить тряпкой по успевшему затоптаться полу.

— И где только хозяин отыскал такую ведьму? — посетовал кто-то из гостей, но вопрос остался без ответа, потому что именно в этот момент дверь в трактир с шумом распахнулась, впуская холод, запах хвои и нового гостя.

— Гунтер!

— Вернулся, чертяка!

— А я вам что говорил?! Гунтера так просто не возьмёшь!

Тот же не спешил отвечать на сыплющиеся со всех сторон приветствия. Молча поставил в угол ружьё, скинул забелённый морозом полушубок и, так и не промолвив ни слова, пересёк залу и угрюмо облокотился на барную стойку. Трактирщик посмотрел на него и, не задавая лишних вопросов, плеснул самогона. Гунтер придвинул к себе стакан, повертел его в пальцах.

— За Тони, чтоб земля ему пухом, — медленно проговорил он наконец и залпом опрокинул выпивку.

— Земля пухом, — присоединился трактирщик, а затем и охотники один за другим принялись прикладываться к своим кружкам и бормотать положенные слова.

— Так ты его нашёл, Гунтер? — спросил кто-то.

— Можно сказать и так. Нашёл упряжку. Точнее, что от неё осталось. Если это шатун, то очень прожорливый. От Тони я нашёл только сапоги. Собак он сожрал вместе с ошейниками.

— Если? Кто ж это еще может быть, как не шатун? — удивился один из охотников, совсем недавно поселившийся в здешних краях.

Гунтер не ответил.

— Старожилы поговаривают всякое, — помрачнел трактирщик. — И ничего хорошего их рассказы не сулят.

— Если поблизости ходит Зверь, надо искать его дневную личину.

— Кто из новых переселенцев появился одновременно с первыми исчезновениями?

Все уставились друг на друга с внезапно вспыхнувшей подозрительностью. Как определить, действительно ли твой знакомец тот душа-парень, каковым ты привык его считать? А может, по ночам он надевает иную, хищную личину?

— Это совсем необязательно должен быть кто-то из новых, — покачал головой трактирщик. — Зверь умён и может таиться годами, уходить ради промысла за сотни вёрст. Подстерегать только тех, кого не хватятся. Эдак нам всех придётся подозревать, даже старую Мэгг.

Та негодующе фыркнула и огрела шваброй ближайшего к ней охотника, уставившегося на неё слишком пристально. Идея признать больше похожую на ведьму, чем добропорядочную поселенку, служанку Зверем набирала популярность на глазах.

— В Клейвилле года три назад тоже искали Зверя, — медленно, но веско продолжил речь трактирщик. — Повесили трёх бродяг и одного траппера. Затем, для надёжности, сожгли домик вдовы вместе с самой вдовой, единственным доказанным прегрешением которой был сварливый нрав. Шатуна нашли в ловчей яме через неделю после пожара, с останками ещё одной жертвы в потрохах. Лично я не хотел бы брать на свою душу кровь невинных.

Один за другим охотники отворачивались, опускали взгляд. И что на них нашло? Вот так поддашься порыву и натворишь дел, потом до седин людям в глаза не посмотришь. Что они, шатунов не видели?

Тут, на счастье, снова отворилась дверь кухни, на этот раз впуская раскрасневшуюся в кухонном чаду и оттого ставшую ещё более привлекательной Белль. В руках девушка держала здоровенный поднос с зажаристым, испускавшим головокружительный аромат пирогом.

Гунтер вскочил и, небрежно пораскидав приятелей в стороны, оказался подле неё.

— Здравствуй, Белль. Как поживала без меня? Много слёз пролила, дожидаясь?

— Ни одной, — построжела, отодвинулась та и, ловко увернувшись от потянувшегося забрать поднос поклонника, водрузила пирог в центр общего стола.

— Постой! — поймал за рукав попытавшуюся улизнуть девушку Гунтер. — Куда ты так торопишься? Побудь с нами.

— И вправду, дочка, ты хорошо потрудилась сегодня, так почему бы теперь хорошо не отдохнуть? Тем более в такой компании! — поддержал его трактирщик.

Белль смешалась, неуверенно оглянулась на отца и позволила усадить себя на свободный стул. Надо ли говорить, что он оказался, совершенно случайно, рядом с местом Гунтера?

— Эй, старая! — щёлкнул пальцами последний, подзывая Мэгг. — В санях лежит тюк, на самом верху, не перепутаешь. Принеси-ка его сюда. — И уже обернувшись к трактирщику, добавил: — Думаю, Белль пригодится новая шубка.

Белль залилась густой краской и кинула на отца умоляющий взгляд, но тот призыву не внял и только закивал. Выглядел трактирщик невероятно довольным.

— Пригодится, а как же! Девка-то моя в самом соку, только и успевай сбыть с рук, пока не пропала. Так не в обносках же мне её в церковь везти.

Замершей, похожей на затравленного зверька Белль оставалось только переводить взгляд с отца на жениха и обратно.

Увы, мнение самой невесты никто принимать во внимание не собирался. Она беспомощно смотрела, как Гунтер с торжественным видом лезет за пазуху, когда входная дверь с грохотом распахнулась.

— Кого там нелёгкая принесла? — недовольно поинтересовался Гунтер, оборачиваясь. И тут же сплюнул. — Бьорн.

Огромный и кряжистый мужчина, живший бирюком на самом отшибе, практически в Лесу, в посёлке появлялся нечасто. Белль при виде него испуганно сжималась и стремилась поскорее убежать подальше. Слишком неприятным казался его взгляд, цепкий, изучающий. Нехорошим веяло от того взгляда. Под ним Белль чувствовала себя беззащитной и почти голой.

Но сейчас приход бирюка оказался спасением. Никогда прежде она так не радовалась этому угрюмому, неразговорчивому человеку. Даже внешность его, совсем недавно угрожающая и малопривлекательная, показалась ей вдруг вполне симпатичной.

— Здравствуйте, Бьорн! — вскочила она. — Проходите, пожалуйста. Мы рады вас видеть! У нас тут пирог, хотите? Садитесь-садитесь, я уже ухожу.

Не успели Гунтер, отец и сам Бьорн опомниться, как Белль затащила нового гостя на своё место и поставила перед ним тарелку со здоровенным куском пирога. Все прочие, не считая Белль, присутствующие смотрели на чужака опасливо и неприязненно. Того, впрочем, подобные мелочи не волновали. Он пошевелил губами, точно раздумывая, поблагодарить гостеприимную хозяйку или так сойдёт, всё-таки промолчал, откусил половину предложенного пирога разом и смачно зажевал, роняя крошки на бороду и грудь.

— Ты, — ткнул он пальцем в Гунтера. — Должен мне. За шкуры.

— Ничего я тебе не должен, — сплюнул тот. — Не знаю, что ты делал с этими шкурами, но они оказались скверно обработаны и стухли задолго до того, как я добрался в город. Вместе с ними провоняла и часть моих, так что это ты должен мне.

Бьорн помолчал. Снова пошевелил мясистыми губами. Со стороны казалось, что он вспоминает слова.

— Шкуры. Верни тогда.

— Ты думал, я буду таскать негодное дерьмо туда и обратно? Они давно выкинуты. Так что вали-ка, приятель, подобру-поздорову и радуйся, пока я добрый и прощаю тебе неустойку и за причинённый ущерб, и за то, что из-за тебя сгонял упряжку порожняком.

— Шкуры, — упрямо повторил Бьорн и схватил Гунтера за шиворот.

Тот вскочил на ноги, опрокинув стул, и со всей силы вмазал настырному подельнику в челюсть. Бьорн ударил в ответ, и Гунтер отлетел к стене. Тут уже повскакивали остальные, присоединяясь к веселью, а Белль поймал и утащил вверх по лестнице бдительный отец.

— Сколько раз говорил, что зашибут, дурёха!

— Но папа! А как же... как же Бьорн?! Его же забьют насмерть, всем скопом.

— Туда ему и дорога, — буркнул трактирщик, но дочь всё же выпустил и поспешил вниз. Только смертоубийства в его трактире не хватало!

Белль юркнула за ним. Опасения оказались не напрасны. Сколь бы силён ни был бирюк, с таким численным превосходством он не совладал. Здоровенное тело беспомощно распростёрлось на полу в луже собственной крови, а вокруг валялись обломки стульев и прочей использованной в ходе умиротворения мебели.

— Хватит уже! — поспешил унять разошедшихся охотников трактирщик. — Мне тут мертвяков не надобно. Выкиньте-ка приятеля на мороз, поостыть, и дело с концом. А ты, дочка, кончай глазеть и марш наверх. Сейчас же!

Тон трактирщика стал железным, и Белль оставалось только кинуть полный сострадания взгляд на несчастного и понуро побрести в свою комнату.

Во всём произошедшем она винила себя.

Ночь прошла как в бреду.

Белль металась на постели, терзаемая тревогой. Образ Бьорна, такой пугающий раньше, приобретал всё более милые сердцу девушки черты. Как же слепа она была, считая его угрюмым и неприветливым! Как глупа, невнимательна. Как жестокосердна.

Живое воображение Белль с лёгкостью дорисовывало улыбку на суровом обветренном лице, мысленно расчёсывало бороду, отстирывало и приводило в порядок одежду. В руках любящей, заботливой женщины любой мужчина преобразится. Ласковое тепло отогреет даже каменное сердце. Кто виноват, что раньше Бьорна окружали только холодные и бесчувственные эгоистки, не сумевшие оценить по достоинству ни его суровую мужественность, ни его неброское и, надо признаться, едва различимое обаяние?

Большинство видит в других только внешнее, напускное. Недаром все сходят с ума по Гунтеру, а Белль он и с приплатой не нужен. Куда лучше стать женой такого человека, как Бьорн, и явить миру чудо его волшебного преображения, чем превратиться в куклу и украшать собой сиятельное великолепие самовлюблённого красавчика.

К утру Белль решилась. По счастью, отец не держал её на привязи и позволял дочери отлучаться из дому, когда той вздумается. Доверие его было оправдано: Белль сызмала росла вдумчивой и благоразумной девочкой и глупостей не допускала. Да и обстановка, в которой она воспитывалась, не располагала к легкомыслию. Сколь бы мирно ни протекала жизнь посёлка, близость к Лесу давала о себе знать. Поэтому каждый из его обитателей был готов ко всему, от нападения волчьей стаи до опустошительного набега Лесного Народа.

Лес, такой близкий и одновременно далёкий, всегда присутствовал в мыслях тех, кто осмелился поселиться на Фронтире. Однако за все восемнадцать лет своей жизни Белль только раз бывала на опушке. Сейчас надо было зайти туда снова, и от этого становилось немного не по себе. Мало кто отваживался селиться так далеко, как Бьорн. Только самые бедные и самые отчаявшиеся. И ещё меньше выдерживало опасное соседство. Немногие везунчики успевали опомниться и сбежать, от остальных находили лишь кости.

Бьорну пока везло. Его не трогали ни волки, ни Лесной Народ. И если с первой опасностью справлялись многие из охотников и трапперов, вроде Гунтера и его приятелей, достаточно отважных, чтобы заходить в Лес зимой, пока Лесной Народ спит, то летом за опушку не совались даже королевские войска. Обитатели Фронтира предпочитали хорониться за стенами хорошо укреплённых фортов с весны и до осени. Но даже там, несмотря на порох и пушки, Лесному Народу удавалось за короткое северное лето вырезать до последнего человека пару-тройку гарнизонов.

Немудрено привыкнуть к страху перед Лесом, если полгода проводишь запертой за высокими каменными стенами, а оставшееся время вздрагиваешь от каждого шороха и даже засыпаешь только с ружьём в обнимку. Белль боялась как и все, но одновременно Лес её манил. За зелёным частоколом из сосен и берёз лежал целый мир, дикий, неизведанный, неприступный. Он заставлял кровь девушки бродить, как бродит сок винограда, чтобы обратиться в вино. Заставлял отзываться на загадочный, неслышный прочим зов и тянуться к Лесу, словно там, под сводом крон деревьев, среди нерукотворных колонн находился её настоящий, подлинный дом.

Поэтому сейчас, седлая Лапку, покладистую серую волчицу, взятую отцом у мимопроезжего гостя в счёт долга, Белль испытывала смесь страха и предвкушения. Жизнь, совсем недавно размеренная и предсказуемая, несмотря на все опасности Фронтира, готовилась сделать крутой поворот. Это пугало. И завораживало.

Одно движение, и Белль в седле. Глаза горят. На щеках румянец. Из-под шапки выбилась непокорная прядь. Увы, поблизости, как назло, ни одного поэта, чтобы воспеть прелесть девушки, решившейся совершить первый в своей жизни значительный поступок. Нет и художника, чтобы запечатлеть её чарующий образ на холсте.

Жаль. Кто знает, представится ли им такая возможность ещё раз?

Белль трогает поводья и направляется к Лесу.

К жилищу Бьорна куда проще было бы добраться на собачьей упряжке, чем верхом. Если бы не малоснежная зима, Белль бы так и завязла вместе с Лапкой в сугробах. Дорогой пользовались не просто редко, её вовсе не существовало, только неровная цепочка следов вилась по снегу, подсказывая направление.

Неказистый, сложенный из необтесанных брёвен сруб походил на своего хозяина. Такой же неприглядный с виду и такой же крепкий. Сердце Белль упало при виде пятен крови на крыльце, но тревога мешалась с облегчением. Раз Бьорн сумел добраться домой, значит, дела его не так уж и плохи. Отец вмешался вовремя, не позволив переломать бедолаге все кости.

Белль повернулась к Лапке за корзинкой с угощениями и обнаружила, что волчица прижала уши и угрожающе скалится. Крови испугалась, что ли?

— Ну-ну, — попыталась успокоить животину Белль и пригладила вздыбленный загривок.

— Всё хорошо, Лапка, всё хорошо. Мы совсем ненадолго. Отдам припасы и сразу же назад.

Она прекрасно знала, что волчица не понимает смысла обращённых к ней слов, только интонации. Слова были нужны самой Белль. Потому что она тоже не отказалась бы от успокаивающей руки на загривке.

Покрутив головой, Белль попыталась понять, что кажется ей неправильным в окружающем пространстве. На первый взгляд всё выглядело обычным. Грубая, но прочно сколоченная хижина выглядела точно так же, как сотни других хижин здесь, на окраине цивилизации. Сваленные в беспорядке дрова, сарай, бочка для воды, растянутые для просушки шкуры — нехитрый быт траппера с Фронтира.

Рычание всегда тихой Лапки ударило по ушам, и Белль с опозданием осознала, что волчица не рычала громче обычного. Рык только казался громким из-за стоявшей вокруг тишины.

Места человеческого обитания всегда наполнены звуками. Бренчит посудой рачительная хозяйка, кричат и смеются играющие дети, на подворье кудахчут куры, мычит скотина и лают собаки. Здесь же только Лес приглушённо шумел вдалеке, да ветер хлопал неплотно прикрытым ставнем.

И почему-то от этой тишины у Белль пересохло в горле, а по спине побежали колкие, леденящие мурашки. Чтобы вернуть самообладание, пришлось сделать глубокий вдох и сердито отругать себя за разыгравшееся некстати воображение. Разумеется, тут тихо. Бирюк живёт один и надолго уходит в Лес за добычей. Как бы он смог завести скотину, если за той некому присматривать? Дура ты, Белль. Дура и трусиха.

Решительно расправив плечи, девушка примотала повод Лапки к колышку, взяла корзинку и постучала в дверь.

Внутри раздался шорох, но на стук никто не отозвался. Белль постучала громче и, стараясь говорить медленно и внятно, чтобы за дверью разобрали её слова, сказала:

— Это Белль, дочь хозяина трактира. Принесла вам немного припасов, если позволите. Можно войти?

Никакого ответа не последовало, но Белль решила считать молчание за согласие и толкнула дверь. Та оказалась не заперта. И тотчас же стало понятно, почему. Здесь, внутри, крови было куда больше. Бьорн всё-таки пострадал серьёзнее, чем она надеялась, и когда добрался до дома, едва ли сохранил силы возиться с засовом. Хорошо ещё, что на запах свежей крови не пришли волки.

Встревоженная Белль бросилась к постели, если так можно было назвать лежанку из наваленных прямо на полу шкур, на которых лежал и истекал кровью хозяин дома.

Меньше всего сейчас стоило заботиться о чистоте юбок, и Белль упала на колени прямо на не слишком чисто выметенный пол и попыталась оценить серьёзность ранений. Пальцы её дрожали, прикасаясь к жёстким волосам на затылке, сердце сжималось от тревоги и нежности.

Как хорошо, что она догадалась положить в корзинку не только хлеб и варёное мясо, но и корпию вместе с некоторым другим лекарским инструментом. Пусть Белль не обучалась в медицинской школе, но сложить кость, наложить повязку и зашить рану сумеет. Однако, к некоторому её удивлению и радости, дела у Бьорна шли лучше, чем на первый взгляд. Кости черепа остались целы, и даже необходимости зашивать рану не было. Бьорн оказался крепким орешком, и заживало на нём как на собаке.

Всё же Белль продолжила осмотр, смущённая, но горящая решимостью довести свою благородную миссию до конца. Пациент лежал неподвижно, никак не реагируя на возню девушки, но дышал ровно и отдающим концы не выглядел. Мало-помалу Белль вошла в роль врачевательницы и совсем осмелела. Убедившись, что руки-ноги Бьорна целы, она принялась расстегивать ему рубашку. Следовало удостовериться, что и рёбра не пострадали.

И тут Бьорн открыл глаза.

— Здравствуйте, — пролепетала заалевшая как маков цвет Белль, до которой только сейчас дошло, что её намерения могли быть превратно истолкованы. — Я тут… пришла помочь. Сейчас я согрею воду, промыть вашу рану на затылке. Надо наложить повязку, чтобы она не загноилась. А в остальном с вами, вроде бы, всё в порядке. У вас что-нибудь болит?

Бьорн молчал. Молчал и смотрел. Белль совсем смешалась и принялась неловко подниматься, но тут её запястье сдавила чужая, похожая на клещи, хватка.

— Ой! Зачем вы?.. Пустите. Мне надо…

Она осеклась на полуслове, сглотнула и застыла, не в силах отвести взгляд от неподвижного лица. Бьорн разглядывал незваную гостью в упор, и от этого Белль становилось холодно и очень страшно. Она с запозданием поняла, что находится совсем одна, в полной власти чужого мужчины.

— Пустите, пожалуйста, — попросила она и осторожно потянулась из железного захвата. Куда там! Проще было пытаться сдвинуть скалу.

Вдруг руку пронзила острая боль, Белль толкнуло, перевернуло, и она обнаружила, что лежит на спине поверх шкур, а сверху давит тяжесть мужчины.

— Не надо! — пролепетала бедная девушка. Происходящее было настолько неправильным, что казалось ей дурным сном. — Пожалуйста, ну пожалуйста, отпустите меня.

Чужие руки принялись ощупывать её тело, больно мять грудь, сдавливали бёдра и ягодицы. Белль попыталась сопротивляться, но все потуги казались жалкими ей самой. От бессилия она расплакалась, но Бьорна слёзы не тронули. Оторвавшись на время от её тела, он рванул ворот платья. Ткань с треском поддалась, открывая острые девичьи груди.

— Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — повторяла девушка, пока жёсткие заскорузлые пальцы больно оттягивали тонкую нежную кожу и выкручивали соски.

— Пожалуйста, — шептала она, когда мужские руки задирали ей юбку и сдирали нижнее бельё.

— Пожалуйста… — всхлипывала Белль, когда ей раздвинули колени, а между ног упёрлось что-то скользкое, горячее, страшное.

А потом её тело разорвала боль, и больше слов не осталось, только вопли. Бьорн навалился на неё всей тяжестью, грубый и жадный, точно дикий зверь. И сколько Белль ни кричала, сколько ни плакала, жалости она так и не дождалась.

Снаружи металась на привязи и безнадежно выла, вторя доносящимся из окна звукам, брошенная волчица.

Больше ничего, никогда не будет прежним.

Мысль, первой проникшая в сознание очнувшейся Белль, была короткой, как её жизнь, и острой, словно лезвие ножа. Юность закончилась. Умерла в слезах и криках под взламывающим тело Белль мужчиной.

Прошлого уже не вернуть, как бы ни хотелось обратного. Не забыть боли и ужаса прошедшей ночи, не выкинуть из памяти бесстыдные прикосновения, не забыть собственную униженную покорность, с которой она отдавалась мужчине в надежде вымолить хоть каплю снисхождения.

Нет больше Белль, беззаботной девчонки, любимицы балующего единственную дочь отца. Нет ветреной красавицы, собирающей восхищённые взгляды и сердца поклонников. Есть комок боли и позора. Сгусток стыда.

Слёзы снова хлынули по щекам, жгучие, неостановимые. Они лились и лились, заставляя Белль давиться рыданиями и пытаться поглубже зарыться в ворох шкур, будто те могли её спасти, вздумай лежащий рядом мужчина продолжить развлечения. Бьорн и вправду зашевелился, вызвав у Белль приступ панического ужаса. От одной мысли, что он снова будет орудовать внутри её тела, хотелось кричать.

Но нет, кажется, чудовище насытилось. По крайней мере, на время. А может, Бьорну просто захотелось отлить, но он поднялся и вышел на улицу, хлопнув дверью.

Несколько минут Белль лежала тихо, словно мышка, как будто верила, что малейший шорох заставит мучителя вернуться. Но время шло, а хозяин дома всё задерживался. И тогда Белль решилась. Опрометью кинулась к двери, прижимая к груди тряпки, когда-то называвшиеся её одеждой, и выскользнула наружу. На пороге её встретил мороз, обжёгший обнажённое тело, и сиротливо болтающийся обрывок верёвки там, где была привязана Лапка.

Поманившая Белль надежда растаяла.

Возвращаться в посёлок пешком, ночью, полуголой сулило верную смерть. Белль поняла, что оказалась слабой и трусливой. Но выбирая между унижением и смертью, она не смогла выбрать смерть. Оставалось только отступить обратно в дом и задвинуть засов в надежде, что тот выдержит ярость вернувшегося хозяина. А в том, что Бьорн сильно разозлится, когда обнаружит дверь запертой, девушка не сомневалась.

Для надёжности она придвинула к двери стол, пометалась в полумраке освещённой только лунным светом комнаты в поисках оружия или чего угодно, способного за него сгодиться, не нашла, остановилась у узкого, больше похожего на бойницу, окна и попыталась высмотреть Бьорна.

Во дворе его дома, отлично различимый в свете полной луны, бродил огромный медведь.

Неизвестно, сколько Белль простояла так, не в силах отвести взгляда от зверя. Пять минут? Час? Столетие?

Она смотрела, и подлинный лик Леса смотрел на неё в ответ. Тот самый лик, что видели когда-то её предки — лишённый красивого ореола легенд, не овеянный романтическим флёром, которым наделили его, прячась от грубой правды, потомки.

Сладкие сказки об утерянном рае оказались ложью. Человек пришёл в мир жестокий и безжалостный. Мир, карающий за единственный непростительный грех — слабость.

Нет, человек не родился в раю. Он попытался его создать. Человек создавал свой собственный, рукотворный рай, когда зажигал первый костёр, чтобы согреться у его тепла. И тем очертил первую границу, отделившую его от жаждущего живой крови внешнего мира. Он создавал рай, возводя стены первого дома. Создавал его, вбивая колья первого частокола.

Снова и снова люди возводили бастионы и укрепления для защиты своего райского уголка и отгоняли враждебное и опасное всё дальше и дальше, чтобы затем позабыть о его существовании. Забыть, откуда пришли.

Может потому, что очень хотели забыть. Там, позади, таилось слишком много страха.

— Белль! Белль!

Знакомый голос показался родным. Белль прилипла к окну, разрываясь между вспыхнувшей надеждой и ужасом. Там, откуда доносились слова, мелькали огни и слышался собачий лай. Убежавшая Лапка всё-таки привела подмогу.

— Нет! — вскрикнула она, осознав, что сейчас произойдёт, прямо на её глазах. — Гунтер, беги!

Перед самым домом упряжка резко затормозила, собаки зарычали и испуганно попятились, но было поздно. Слишком близко от Зверя, чтобы надеяться от него убежать. Впрочем, Гунтер отступать и не собирался. В руках его угрожающе темнел карабин отца Белль.

Зверь встал на задние лапы и зарычал. Взвыла от страха и понеслась прочь трусливая Лапка , заскулили собаки, а у Белль отнялись ноги, и она свалилась на пол, больно ударившись о какой-то выступ.

За окном громыхнул выстрел, раздался крик боли, а рычание Зверя смешалось с лаем и отчаянным визгом собак.

Потом лай стих. И рычание тоже. Осталось лишь деловитое размеренное похрустывание. Зверь жрал.

Небо в узком прямоугольнике окна начало выцветать, и вместе с уходящей темнотой из Белль вытекал страх. С рассветом к людям возвращается надежда. А может быть, Белль просто устала бояться.

Снаружи больше не доносилось никаких звуков, но смотреть, что там происходит, девушка не стала. Она нацепила всё, что сошло за одежду, разобрала свою неумелую баррикаду, отодвинула засов и вышла.

Зверя поблизости не было.

Повсюду лежали тела собак, часть из них — полусъедена. Лежали и перевёрнутые сани Гунтера. Оказавшийся бесполезной игрушкой карабин. И кровь. Много-много крови.

Тела несостоявшегося жениха видно не было, и Белль двинулась вперёд, отыскивая его взглядом и страшась найти. Под санями вдруг что-то зашуршало, заставив сердце девушки уйти в пятки.

— Белль, это ты? — с надеждой поинтересовался из-под саней Гунтер.

Белль бросилась нему и после лихорадочных отчаянных усилий сумела отодвинуть сани в сторону. Жених обнаружился под ними, помятый, контуженый, но несомненно живой. Расплакавшись, на этот раз от счастья, она бросилась его обнимать.

— Ай, полегче, — стиснув зубы, попросил Гунтер.

Правая его рука висела плетью.

— Ничего-ничего. Я сейчас. Надо наложить… шину…

Оглянувшаяся в поисках подходящей палки, Белль наткнулась взглядом на Зверя. Тот неторопливо трусил в сторону дома, но заметив копошащихся во дворе людей, остановился.

Руки Белль разжались, выпуская Гунтера на свободу. Мечущийся в поисках пути спасения взгляд наткнулся на карабин. Рывком подняв тяжёлое оружие, Белль уперлась прикладом в плечо и прицелилась.

Мир сжался, оставив её и Зверя наедине.

Время застыло.

Взгляды Белль и Зверя встретились.

Белль отпустила курок.