Одна беда на двоих (джен)

Когда предрассветный туман рассеялся, и моему взору явилось чистое голубое небо, я первым делом подумал, что вероятнее всего нахожусь уже в раю. Однако омерзительный тошнотворный запах крови, ударивший мне в нос в следующую секунду, заставил меня усомниться в своих предположениях. Я повернул голову вправо и прямо перед собой увидел искаженное жуткой гримасой лицо мертвого человека. В мутных глазах покойного отражался весь ужас и боль предсмертных страданий, а еще в них я прочел немой укор, и поэтому сразу же поспешил отвести взгляд. Запоздалая реакция на боль в ноге заставила меня сначала нервно дернуться, а потом, совладав с собою, сесть и осмотреть полученную рану. Готовый увидеть вместо конечности искромсанный кусок мяса, я от удивления поднял брови, ибо неглубокий порез кожи никак нельзя было назвать боевым ранением. Я подивился боли, прошившей мое тело, но потом понял, что это всего лишь защитная реакция усталых мышц. Последний бой по своей продолжительности был настолько затяжным, что после четырех часов беспрерывного размахивания мечом, мне показалось, что мои руки действуют чисто по инерции. Я рубил, резал, пронзал вражескую плоть, совершенно позабыв о том, что я вообще человек. Я не видел себя со стороны, но точно был уверен, что злобное существо с горящими глазами вряд ли можно было назвать разумным созданием.

Кружение воронов над головой заставляло непроизвольно вжимать последнюю в плечи. Черный окрас перьев символизировал траур, и я подумал, что эти птицы изначально были созданы на случай таких вот событий. В который раз я порадовался тому факту, что Бог обделил меня слухом, и мне не приходится выслушивать их леденящие душу пронзительные крики. Отсутствие слуха лишало меня возможности получения полного представления о природе, но я был почему-то уверен, что звук, издаваемый воронами, вряд ли можно было назвать пением райских птиц.

Повернувшись на бок, я сначала облокотился на руку, а после, превозмогая боль, медленно поднялся на ноги. Картина, раскинувшаяся перед глазами, была еще более ужасающей, чем я ее себе представлял, лежа на спине. Куда бы ни падал мой взгляд, повсюду были мертвые тела, застывшие в неестественных позах, и с почти одинаковыми выражениями на обескровленных лицах. Я забегал глазами по полю, вглядываясь настолько далеко, насколько только мог сфокусироваться мой взгляд. Я хотел уловить хотя бы малое движение, хоть что-то, что могло бы дать мне понять, что не я один остался в живых после того, как один на один наш отряд встретился с самой Смертью. Выбирая островки голой земли, я пытался ставить ногу так, чтобы ненароком не наступить на мертвое тело, но как ни старался, все равно рано или поздно чувствовал под сапогом чью-то остывшую плоть.

Я шел через поле, усеянное трупами, и по моим жилам бежал тот же самый страх, который я ни раз испытывал в детстве, сбившись с тропинки и заблудившись в лесу. Меня не пугали высокие деревья, качавшие своими кронами где-то в облаках, странные тени, которые как мне казалось, по форме своей напоминают грозных диких животных, поваленный ельник, создающий дополнительную преграду на пути. Меня пугала неизвестность, которая с каждым новым шагом обволакивала все мое тело, тем самым замедляя мое движение. Вот так же было и сейчас. Я брел, совершенно не зная, что ждет меня впереди и с какими еще испытаниями мне суждено столкнуться. Казалось бы, что хуже уже быть не может, но именно сейчас, по неведомым мне причинам, я чувствовал опасность намного острее, чем это было несколько часов тому назад.

Минут через сорок я начал осознавать, что мои попытки найти живых постепенно сводятся к нулю. Переворачивая очередное хладное тело, я разочарованно мычал, тем самым выражая свое бессилие в сложившейся ситуации. Я хватал ртом недостающий моим легким воздух и отчаянно, воздев руки к небу, молил всевышнего о помощи. Отстегнув флягу с пояса своего покойного сослуживца, я потряс ее и к своей радости ощутил, как внутри сосуда заплескалась вода. Откупорив ее, я жадно припал губами к горлышку, и пил до тех пор, пока сосуд не опустел. Правильнее было бы оставить несколько глотков на потом, но в тот момент, начинавшее палить солнце, казалось, уже высушило мне часть головного мозга, отвечающего за разумные поступки. Отбросив пустую тару в сторону, я решил двинуться в сторону лагеря, хотя все мое естество тогда говорило мне этого не делать. Единственный оставшийся в живых — это вам не радостные возгласы (которые я все равно не услышал бы) и не восхищенные взгляды. Это подозрение, временами перерастающее в ненависть. Это вечные пересуды, сомнения в том, что наравне с товарищами плечом к плечу выживал в самом сердце ада, а не отсиживался за ближайшим кустом, трясясь от страха.

Мой путь лежал через маленькую деревеньку, к которой мы всеми силами пытались не подпустить врага. Уже издали мне стало понятно, что этого нам не удалось. Черный дым столбами поднимался к небу и, развеваемый там ветром, смешивался с облаками, придавая им неприглядный вид. Я шел, и уже заранее знал, какой именно предстанет перед моими глазами сожженная дотла деревня. За шестнадцать лет военных походов мне пришлось многое повидать, и посему я против своей воли сумел закалить свою душу, сделав ее практически непробиваемой.

* * *

Я примкнул к отряду, когда мне только стукнуло семнадцать, и за все это время ни разу не пожалел, что сбежал из родного дома. Помимо меня в семье было семь голодных ртов и, как мне кажется, родители в какой-то мере были счастливы, что их первое неудачное творение покинуло родные пенаты. В силу того, что от рождения я был глух и нем, я рос угрюмым и малоподвижным ребенком. Когда другие дети весело носились по улице, играя во всевозможные соответствующие их возрасту игры, я тихо сидел на лавке у окна, и единственным моим занятием было наблюдение за своими сверстниками. Мне всегда казалось, что судьба обделила меня чем-то жизненно важным, без чего мое существование на этом свете не имеет никакого смысла. Я не понимал, почему Бог не прибрал меня и почему, если мы все перед ним равны, я вижу такие сильные различия между людьми. Возможно, я предавался бы этим мыслям до скончания своего века, но, однажды летом через наше село проходило войско и, почти не раздумывая, я присоединился к нему, уйдя из дома поздней ночью ни с кем не попрощавшись.

Поначалу я подвергался насмешкам со стороны будущих товарищей по оружию, так как всерьез семнадцатилетнего глухонемого доходягу никто не хотел воспринимать. Меня постоянно дергали, толкали, заставляли выполнять грязную работу, запрещая подходить к мечам. Все были уверены, что в первом же бою, мне снесут голову, ибо мой дефект не позволит мне реагировать на ситуацию должным образом. Однако, я не просто выжил, но еще и сумел уложить пяток наших заклятых врагов, посягнувших на наши земли. Я не слышал лязга мечей, не слышал бранных криков, которые всегда сопровождали сражения, но я чувствовал. Каким-то шестым или черт его знает, каким там чувством, но ощущал опасность и вовремя ее предотвращал.

Свою ущербность я стал воспринимать, как дар, и отныне благодарил всевышнего за то, что он меня им наградил. Я был счастлив от того, что мне не доводилось слушать стенания раненых, рыдания вдов и матерей, плач детей. Мои глаза видели столько горя, что отныне я думал, что если бы у меня был слух, то вероятнее всего, мне было бы стократ тяжелее. Я топил в себе все свои переживания, не имея возможности поделиться ими с товарищами, и это тоже делало меня счастливым. Я знал, что им и без этого больно, так к чему же еще эти дополнительные страдания?

* * *

Первый шаг на усыпанную пеплом дорогу и первые жертвы отступающих врагов. Не щадили никого, в который раз такими жуткими способами доказывая нам свое превосходство. Алчность и жадность — одни из главных пороков людей, превращающие их в гнусных хищников. Но завоевывая чужие земли, враги заранее обрекали себя на вечные муки, ибо земля, орошенная кровью невинных, навсегда останется проклятой.

Из ближайшей калитки под ноги мне бросилась собака и, моментально среагировав на нее, я схватил валящийся рядом чей-то меч и чуть ли не выпустил ей кишки наружу. Прижала уши к голове, спрятала хвост между ног и, практически прижавшись брюхом к земле, смотрела на меня до боли печальными глазами. Сплюнув, я повесил меч на пояс и пошел дальше, желая поскорее покинуть этот «коридор смерти».

Самый последний двор. Чудом уцелевший дом, у которого спалена только крыша. Я сглотнул слюну и порадовался, что почти покинул деревню. Вспомнил свой опрометчивый поступок с водой, и мысленно разозлился на себя за него. Жажда так высушила горло, что даже слюны не хватало, чтобы его увлажнить. В раздумье я прошел через поломанные ворота, движимый желанием найти в доме немного воды, чтобы смочить глотку. Заметив какое-то движение у крыльца, снова схватился за меч. Очередная собака, волею судьбы, оставшаяся в живых. Не бежала, дергалась на месте и, кажется, совсем не реагировала на мое приближение. Мне так не хотелось стать для нее палачом, так как за последние сутки я отправил на тот свет и так слишком много душ.

Подойдя ближе, я увидел, что принимаемое за собаку существо на самом деле было человеком. Мальчишкой лет семи-девяти от роду. Ребенок беспомощно ползал по земле на коленях, шаря перед собой руками и, видимо, отчаянно крича. Вены на шее были слишком напряжены. Я сел перед ним на корточки, все еще не понимая, почему он меня не замечет. В следующую секунду я в ужасе прикусил губу, не в силах справляться с шоком, который был вызван лицезрением лица мальчика. Белокурые волосы, слипшиеся от крови, беспорядочно разметались по испещренному ссадинами большому лбу. На потрескавшихся губах бугорки запекшейся крови. Кожа на подбородке была содрана так, что один ее большой лоскут болтался, норовя и вовсе отвалиться. На месте левого глаза кроваво-черное месиво, а правый, небесно-голубой, хотя и был на месте, но, как я сразу догадался, был совсем бесполезен. Видимо, мальчик был слеп с самого рождения, а подвернувшись под горячую руку уставших варваров, был искалечен ими еще больше. Не знаю, почему они вообще оставили его в живых, но, судя по увечьям, сделано это было не из благих побуждений. Скорее всего, наши враги хотели, чтобы этот ребенок стал прямым доказательством того, что победа будет вырываться любыми способами.

Я осторожно коснулся плеча парнишки, но, как и следовало ожидать, он испуганной ланью метнулся в сторону. Дезориентированный в пространстве ударился головой о ступеньку и, как я увидел, еще громче закричал. Вены на его тонкой шее напряглись так, что казалось, могут лопнуть в любую минуту. Выставив руки вперед, парнишка ощупал землю и, поднявшись на ноги, сделал несколько неуверенных шагов вперед. Споткнулся, но удержавшись на ногах, глубоко вздохнул и продолжил свой путь в никуда. Я стоял, не смея сойти с места, и совершенно не знал, что мне делать дальше. Конечно, я мог бы взвалить этого испуганного щенка себе на плечо и, невзирая на все его сопротивление, отнести в лагерь, где о нем незамедлительно позаботился бы наш лекарь. Но чем больше я наблюдал за этим несправедливо обиженным жизнью ребенком, тем меньше всего мне хотелось совершать по отношению к нему хоть какие-то действия насильственного характера. Парнишка подобрал с земли какую-то палку и начал махать ей перед собой, отгоняя невидимых ему врагов. Я горько усмехнулся, ибо этот мальчик был невероятно трогателен в своей беспомощности. Я обошел его справа и снова хотел коснуться, как вдруг получил увесистый удар в челюсть тем самым куском деревяшки. Я отскочил в сторону, дивясь уснувшей на время своей бдительности и потирая ушибленную физиономию.

Я подумал схватить мальчишку со спины, но этим жестом боялся напугать его еще больше. Хотя, я понимал, что любая попытка вступить с ним в контакт обернется крахом. Но медлить было нельзя. Я должен был торопиться в лагерь, и поэтому нужно было решать, как сделать так, чтобы мальчик пошел со мной по доброй воле.

Я встал напротив него, и в тот момент, когда он застыл на месте, видимо прислушиваясь к шорохам вокруг, я сделал шаг вперед, перехватывая тонкие запястья и сжимая на них свои пальцы плотным кольцом. От неожиданности парнишка выронил свое оружие, но в следующую секунду начал биться у меня в руках, подобно пойманной в силки птице. Он несколько раз стукнул меня по коленям ногой, а затем что есть мочи вцепился зубами мне в ладонь. Боль была не настолько сильной, чтобы разомкнуть пальцы, но и не такой слабой, чтобы злобно не зашипеть. Я начал злиться и хотел было уже ударить ребенка, как вдруг почувствовал, что мою руку обожгли его слезы. В отчаянии я прижал мальчика к себе и, вспомнив, как успокаивала меня в детстве мать, принялся ласково гладить его по голове. Парнишка заупрямился, продолжая отчаянно вырываться из моих объятий, но я был решительно настроен не сдаваться. Наклонившись, я коснулся носом исцарапанной щеки мальчика, а затем осторожно поцеловал его влажный от слез глаз. Ребенок замер, доверчиво поднимая вверх лицо и что-то неразборчивое моему уху шепча сухими губами. Я напрягся и постарался выдавить из себя хоть какой-нибудь звук, чтобы мальчик понял, что я не желаю ему зла. Сдавленное мычание из моего горла было единственным, что я смог ему ответить. Парнишка поднял руки, и его теплые пальчики пробежались по моему лицу, едва касаясь подушечками кожи. Я растянул губы в глупой широкой улыбке, надеясь, что, может быть, именно так мой найденыш догадается о том, что я не враг. Маленькая ладошка прошлась мне по волосам, скользнула за уши, потянула за мочки. Затем пальцы ребенка вновь вернулись к моему лицу, но только в этот раз уже не спешили, задерживаясь на каждой выпуклости и изучая ее. Я видел, как сосредоточенно хмурится лоб парнишки, видел, как его личико меняет свое выражение, делаясь то удивленным, то вновь испуганным. Грудь мальчика так и вздымалась от тяжелого дыхания, но судя по тому, как ровно она двигалась, ее больше не сотрясали его нервные всхлипы.

Я терпеливо ждал, когда парнишка закончит меня ощупывать, и мы сможем отправиться в лагерь. Я очень боялся, что раны на теле ребенка смогут воспалиться, и попавший в кровь гной разнесет заразу по всему организму. Скользнув ладонью по моей заросшей щетиной щеке, мальчишка еле заметно улыбнулся и прильнул ко мне, тонкими ручонками обхватив за бока. Я потрепал его за ушком, как собачонку, а после, взяв за руку, повел за собой.

Мальчик шел неровно, постепенно то и дело останавливаясь и начиная крутить головой по сторонам. Я замедлял шаг, давая ему почувствовать дорогу, и одобрительно гладил по затылку, когда он вновь собирался духом и решал продолжить свой путь. Несколько раз он широко раскрывал рот и пальцем указывал в него, видимо, пытаясь сказать мне, что он хочет пить. Я жалел, что так и не обшарил дом, обрадовавшись тому, что ребенок согласился уйти со мной. Как на зло по дороге нам не встретилась ни одна речка, и поэтому, когда я увидел первые палатки в лагере, я несказанно обрадовался.

К моему удивлению, меня встретили очень тепло, и ни у одного моего сослуживца не повернулся язык упрекнуть меня в том, что мы проиграли битву. Несмотря на поражение, нам все же удалось ослабить силы врагов, тем самым значительно сбив с них спесь. Я узнал, что на поле боя противники потеряли своего предводителя, и сразу понял, что сожженная деревня стала объектом их мести за его погибель.

Передав мальчишку в руки лекарю, я пошел к своей палатке, намереваясь немного отдохнуть, перед тем, как нам снова придется возвращаться на место сражения. Сбор и захоронение трупов — такая же неотъемлемая часть войны, как наступление и атака. Новая вспышка чумы или холеры никому не нужна, и поэтому, с некоторых пор, вторая профессия воина — могильщик.

Я не успел пройти и десятка метров, как меня вновь потревожили. По лицу лекаря и по тому, как интенсивно он размахивал руками, я понял, что мой найденыш, видимо, устроил в лазарете новое представление. Я метнулся назад и, обогнав лекаря, ворвался в палатку, где двое мужчин насильно удерживали моего мальчика на большом столе для операций. Я подбежал к ним и, растолкав, взял ребенка на руки, начав сразу же осыпать его вновь заплаканное личико поцелуями. Громилы ошарашенно пялились на меня, а лекарь застыл в полном непонимании на пороге. Мальчишка царапнул мне ноготками по щеке, но в следующую секунду, ощутив что-то знакомое, дернулся и принялся трогать меня, как делал это несколько часов тому назад. Я осторожно усадил его на стол, не переставая мычать ему в лицо и тереться об него своим носом. Я крепко сжал его маленькую ладошку, давая обещание, что я ее не выпущу и не оставлю его. Жестом я подозвал к себе лекаря и позволил ему дотронуться до ребенка. Мальчонка сразу почувствовал прикосновение чужих рук и протестующе замотал головой. Я снова поцеловал его в щеку и, положив руку ему на затылок, стал осторожно почесывать его, успокаивая. Глянул на лекаря и, кивнув головой, опять дал согласие на манипуляции. Мальчик понял, что действия постороннего человека тоже не принесут ему вреда и, покорно сложив руки на коленях, разрешил себя осмотреть.

По мере того, с какой силой ребенок сжимал мои пальцы, я понимал, насколько ему больно в данную минуту. У меня предательски слипались глаза, но оставить парнишку, доверившегося мне после перенесенного им ужаса, я просто не мог. Выданной мне лекарем салфеткой я то и дело промокал слезинки, выкатывающиеся из глаза мальчишки, и не переставал перебирать потные прядки волос на его затылке.

К тому моменту, как лекарь закончил латать моего найденыша, на небе появилась первая звезда. Случилось так, что кое-кто из солдат отыскал детскую одежку, и после недолгих уговоров, моего мальчишку удалось даже обмыть и переодеть в чистое. Я не слышал, но по движению губ понял, что лекарь о чем-то расспрашивал ребенка. Тот отчаянно продолжал молчать, выдавив из себя одно единственное слово, которое к нашей радости оказалось его именем. Лекарь нацарапал на земле прутиком буквы, и улыбнувшись, я узнал, что мальчишку звать Ульриком. Я взял из рук лекаря импровизированное перо и рядом написал свое имя. Ткнул в него и указал на мальчонку, прося, чтобы ему озвучили, как меня зовут. Лекарь обхватил ребенка за запястье и поднес его ладонь к моему лицу. Я уткнулся в нелепо распахнутую пятерню носом, а когда поднял глаза, то увидел, как мальчик улыбнулся и потом произнес мое имя: Торвальд. Его голосок звучал в моей голове, и ощущение счастья так сильно меня захлестнуло, что я почувствовал, как к горлу подступил ком.

Запахло кашей и, повернув голову к выходу, я увидел, что кто-то наконец догадался принести нам поесть. Я поставил миску Ульрику на колени и, вложив ему в руку ложку, с умилением начал наблюдать, как он жадно начал есть. Первые несколько ложек он почти заглотил, и только после начал немного жевать. Вспомнив про то, что мы до сих пор не утолили свою жажду, я, используя жест своего найденыша, раскрыл рот и пальцем показал присутствующим, что было бы здорово в него чего-нибудь залить. Сразу несколько человек передали мне свои фляги, и я, открыв одну из них, отдал ее Ульрику. Ребенок залпом выпил всю воду и дал понять, что хочет еще. Лекарь рассмеялся, а вслед за ним (я понял это по трясущимся животам) разразились хохотом и остальные мужчины.

Спать Ульрика естественно я привел в свою палатку. Расстелил на земле одеяло, а второе положил рядом, чтобы, когда мальчик ляжет, накрыть его сверху, чтобы не замерз. Я опустился на ложе и, взяв мальчишку за руку, потянул на себя, давая ему понять, что пришла пора спать. Ребенок заупрямился, и я снова не сразу разобрал, чего он хочет. Он переминался с ноги на ногу и трогал себя внизу живота. Улыбнувшись, я вывел его из палатки и, заведя за нее, легонько толкнул в спину. Мальчонка спустил штаны, а я деликатно отвернулся, давая справить ему нужду в гордом одиночестве.

Когда мы вернулись в палатку, я практически уже валился с ног, и поэтому очень обрадовался, увидев, как Ульрик сам лег на покрывало и даже нащупал рукой второе и натянул его себе до подмышек. Я устроился рядом, и тут же был схвачен за палец цепкой ладошкой. А потом я почувствовал на щеке теплые влажные губки. По их движению я догадался, что мальчик повторяет мое имя. Я склонился над ним и нежно поцеловал грубые нитки, какими лекарь зашил его подбородок, затем невесомо коснулся повязки на глазу и в завершении осыпал поцелуями замазанный обеззараживающим пахучим раствором его лобик. Мальчонка прижался ко мне, я и обнял его, согревая своим дыханием, и давая ему защиту, в которой он сейчас так нуждался.

* * *

Весь следующий день я проработал могильщиком. Ушел рано утром и возвратился поздно вечером, когда на реку уже осел туман. Обмыл свое тело в нагревшейся под лучами солнца воде, и сразу же поспешил навестить Ульрика. Мальчик встретил меня неласково, и даже ударил меня по руке, лишь только я его коснулся. Заглянувший к нам лекарь, на пальцах объяснил, что ребенок не притрагивался к предложенной ему пище, и всякий раз, когда его хотели вывести из палатки, начинал вопить во все горло. Оставив миску с кашей у входа, мужчина удалился, а я, сев рядом с обиженным мальчишкой, принялся уплетать разваренную крупу. Ульрик повернул голову в мою сторону, и я увидел, как задергались его ноздри. Принюхивался. Я осторожно потрепал его по волосам и, не встретив сопротивления, притянул к себе и чмокнул в висок. Вложил ему в руку ложку и отдал миску, шутливо про себя отметив, что голод все же оказался сильнее каких-то там глупых обид.

Глядя на жующего ребенка, я вдруг вспомнил, что недавно, когда у меня выдалось свободное время, я вырезал ножом из куска деревяшки лошадку. Покопавшись в кармане своего плаща, аккуратно сложенного у меня за спиной, я извлек из него игрушку и решил подарить ее своему найденышу в знак примирения. Пустая миска была отставлена в сторону, и несколько минут Ульрик неподвижно сидел, видимо, о чем-то задумавшись. Потом вздрогнул, выставил руки, и принялся искать меня, цепляясь за воздух. Я тут же перехватил его ладонь, и мальчишка, радостно улыбнувшись, подобрался ко мне и поцеловал перепачканным кашей ртом меня прямо в губы. Затем потерся щекой мне о грудь, выпрашивая аки кот, небольшую порцию ласк. Я уложил его рядом, прижав худое тельце к своему боку, и аккуратно вложил ему в руку игрушку. Пальчики резво забегали по деревянной гриве, скользнули по спинке, ощупали хвост. Я увидел, как губы ребенка произносят какое-то слово, и одобрительно погладил его по волосам. Наверное, он говорил, что это «лошадь» или «хорошо». Неважно, что это было, важно то, что он при этом улыбался. Детям свойственно быстро забывать все плохое. Становясь взрослыми, мы утрачиваем эту способность, и оттого нашим душам так тяжело от груза нескончаемых обид и ненависти.

* * *

Неделю спустя, свернув лагерь, мы снова собирались в дорогу. Суета происходящего вокруг передавалась мне лишь наполовину, ибо к радости своей, я не слышал бесконечной перебрани воинов между собой, топота копыт лошадей, грохота повозок. Я был растворен в каком-то неземном умиротворении и смотрел на все будто бы со стороны, невзирая на тот факт, что принимал активное участие во всей этой суматохе.

Ульрик до последнего сидел в палатке, судорожно прислушиваясь к происходящему снаружи. Когда я пришел забрать его, он забился в угол и оттуда глядел в мою сторону испуганным затравленным взглядом. Я догадался, что страх мальчика быть брошенным овладел им с головы до ног, и что сейчас эта палатка является ему домом, который он не хотел покидать. Впервые за долгое время, я вдруг подумал, что больше не желаю воевать. Резкая тоска по семье заставила душу скорчиться в комок, и несколько мгновений глубоко дышать, прогоняя подступившие слезы.

Я подошел к Ульрику и, взяв его на руки, вынес на улицу. Лекарь махнул мне рукой и указал на свою повозку, но я отрицательно качнул головой, сильнее прижав к себе свою ношу. Усадив мальчишку на коня, я сунул ногу в стремя и, оттолкнувшись, лихо вскочил в седло. Одной рукой обнял ребенка, а второй натянул поводья, и уже минуту спустя мы не спеша двигались по запыленной дороге навстречу новому дню.

Идея оставить службу и вернуться в родное село взбудоражила мое сознание, и первые полчаса езды я был так возбужден, что несколько раз хотел пришпорить коня и, пройдясь по его бокам плетью, заставить нестись прочь во весь опор. Смысл моей теперешней жизни сидел, прижимаясь худой спиной к моей груди, и его тепло, передаваясь мне, медленно растекалось по всем моим венам, вызывая все новые и новые всплески радости в моем организме. Хотелось жить…

Пугающая неизвестность постепенно растворилась, и на смену ей стали приходить целостные, завершенные картины из моей будущей жизни. Я еще не знал, как скоро она наступит, но уже сейчас был уверен, что этот момент не заставит себя долго ждать. Я поднял глаза вверх и, улыбнувшись чистому голубому небу, облегченно вздохнул, понимая, что я все-таки обрел свой рай. Маленький, теплый, уютный, дающий спокойствие и побуждающий творить добро.

Эта была высшая награда за мои страдания, и другой мне было уже не нужно. Хотелось просто жить…