Ветреный день (джен)

Тридцать восьмой — самый последний — колокольчик вплели в волосы с первым лучом солнца, как того и требует обычай. Майто облегченно выдохнул и позволил себе наконец повести затекшей за ночь шеей: успели! Ему-то уж было показалось, что все придется начинать заново — а ведь нет худшей приметы, чем переносить Ветреный День, да еще и не по совету старшего айсо, а по собственной человеческой нерасторопности. И все же — успели.

Он отбросил за спину тридцать восемь кос — длинных, тяжелых, достававших сейчас, пока он сидел, до самого пола и ложившихся на пеструю циновку причудливыми кольцами. Колокольчики молчали, лишь тихонько постукивали друг об друга. Все верно — немые они пока, безъязыкие, и долго им еще такими оставаться, до самого полудня, пока не начнут прилетать Ветры один за другим, не разговорят неживой металл — каждый свой. Пока не дарует старший айсо каждому из них свою песню, и не сложатся они в хор столь совершенный, что слышно его, негромкий совсем, будет и на самой дальней окраине Девятигорья. А от каждой из гор разнесется клич дальше, дальше, через Ньоггийскую пустыню, через Ортский лес, долетит и по ту сторону Легкого моря — чтобы все знали, что в этот раз Ветры благоволят людям.

О том, какие двадцать семь лет ждут мир в том случае, если Ветрам не понравится хоть что-нибудь в совершённом ритуале, Майто даже думать не хотел. Хватит уже того, что в позапрошлый раз неверно было произнесено одно из имен — и двадцать семь лет беспрерывного гнева даже одного из Воздушных Братьев обернулись голодом и неведомой чумой. Майто застал только последние шесть лет той страшной эпохи, но даже малышом, которым тогда был, запомнил ее навсегда. Так хорошо, что и безбожным племенам исси не пожелал бы ни единого подобного дня. Шутка ли — смотреть, как год за годом рассерженный Ветер выдувает сначала посевы, потом плодородную землю с твоих полей, а после и самую жизнь из людей. Они становятся тоньше и прозрачнее, их глаза обретают цвет осеннего бледного неба, а потом они просто исчезают, оставив от себя лишь тонкую, ломающуюся в руках оболочку, подобную сброшенной змеиной коже — так, что и похоронить толком нечего.

Нет, сейчас, когда ему самому тридцать три, когда последние тринадцать из них он готовился к этому дню, когда восемь суток постился, еще трое воздерживался от сна, а последнюю ночь — и от малейшего движения — сейчас имеет ли он право сделать что-нибудь не так?

Майто поднялся с циновки, обернулся к мальчикам, заплетавшим его косы. Тройняшки, да еще и близнецы, — почти невероятная удача, даром, что в быту редкостные сорванцы и балбесы. Неторопливо поклонился каждому по очереди, проводил их взглядом до двери и вздохнул. Теперь у него есть полчаса — последние полчаса, все еще хоть сколько-нибудь принадлежащие ему самому. Он раздвинул нитяную занавесь и вышел на балкон.

Над Первой Горой вставало солнце. Само оно, конечно, появится еще нескоро, но верные предвестники-лучи уже непоседливо разбежались во все стороны, образуя корону, за которую Первую гору и почитают Первой. Девятигорье нежилось в последних сладких сумерках, и на первый взгляд могло показаться, что долине предстоит самый обычный день, каких с избытком хватает в каждой человеческой жизни. Но первый момент уходил, и в глаза вдруг бросалась непривычная пустота выпасных склонов, куда обычно выгоняют на лето миниатюрных коз. Зато вот загоны для ушастых ежей забиты так, будто никто и не думал их выпускать на вольную охоту. И за занавесями в домах нет-нет да и мелькнет огонек непогашенной еще смоляной чаши: это Майто сегодняшней ночью нельзя было зажигать огонь, а остальным-то никто не запрещал, даже наоборот. И если уж окна комнаты выходят на Пятую или Шестую гору, то придется жечь смолу чуть ли не до полудня, чтобы разогнать темень в углах.

Но в остальном долина старательно делала вид, что спит, что ничего не должно произойти, и что от единственного человека, смотревшего на нее сейчас с балкона в доме старшего айсо, не зависит ее судьба.

Майто зябко повел плечами: воздух еще не прогрелся, и стоять на открытой площадке вот так, неодетым, было прохладно. Он отвернулся и вошел в комнату. Цветные нити занавеси бесшумно сомкнулись за его спиной.

* * *

— А когда Ветров было только девятнадцать, и самому младшему из них не исполнилось еще и трех лет, был другой случай.

Маленький Мич сидел ближе всех к отцу — в кои-то веки то, что он младший в семье, принесло хоть какую-то пользу. Трем его братьям и двум сестричкам положено было сидеть дальше, по старшинству, ну а самая маленькая сестренка еще не умела сидеть сама, поэтому сучила ножками на руках у матери. Впрочем, Мич пару раз ловил на себе ее взгляд и мог поклясться, что уж она-то понимает все происходящее гораздо лучше, чем, скажем, средний из братьев, Лийк, который то и дело осоловело мотал головой, пытаясь стряхнуть одолевавшую его дремоту. И ведь как вчера мать с отцом уговаривали его лечь поспать днем, знали ведь, что ночью перед Ветреным Днем нельзя прикорнуть ни на минуту — так нет, возомнил себя равным старшим, заартачился — и вот результат. Так что получает теперь поминутно тычки в бок от всех, кто рядом, — чтобы не смел засыпать, пока не погашена смоляная чаша, а Первую гору не короновало солнце. Зато Мич послушался старших, и теперь спать ему совершенно не хочется. И страшно интересно: что же натворил молоденький Девятнадцатый Ветер.

— Всем известно, что чем Ветер моложе, тем он добрее к людям, — продолжал меж тем говорить отец. — Чем же он старше, тем больше его заботят совершенно иные дела, и о людях он вспоминает в основном в моменты гнева.

Так вот, как-то три старших Ветра затеяли состязания: кто сумеет больше сдуть за сутки. Улетели они за горы, за море, поближе к Ортскому лесу, выбрали место и начали соревноваться.

Третий Ветер, Шимши, решил выдуть лес, и дул для этого целый день и целую ночь — но за такой короткий срок у него хватило сил только на небольшую часть леса. И стал лес меньше, а перед ним раскинулась мертвая пустыня. Второй из Воздушных Братьев, Ньогги, решил выдуть море, которое в ту пору плескалось между нашими горами и лесом, и дул для этого также целый день и целую ночь. За это время он успел поднять воду из моря высоко в воздух, но далеко унести не смог: вода пролилась с неба и образовалось новое море. С тех пор его называют Легким, а оставшуюся на его прошлом месте пустыню — Ньоггийской. Первый же Брат, Айсу, решил, что деревья и вода — это слишком просто для такого старого и могучего Ветра, и решил сдуть горы — все девять, по очереди.

Мич замер, стараясь не упустить ни слова из истории. Это что ж получается, горы, окружавшие долину, когда-то сдул Айсу? А откуда взялись те, что стоят сейчас? И ведь они совершенно точно настоящие: Мич с братьями не раз проверял это, разыскивая по осени на склонах припозднившихся с охоты ежей. А уж когда он попытался прошмыгнуть по тропинке дальше, на перевал, чтобы посмотреть, что творится с другой стороны гор... В общем, сам Мич когда-нибудь, может, и забудет этот день, но вот его зад — вряд ли.

— Разогнался Айсу и полетел к горам, и только пустынный песок под ним взлетал и кружился в маленьких смерчах.

Девятнадцатый же Ветер, Суихо, был еще молод и очень привязан к людям. Он знал, что без леса и моря они смогут обойтись, но вот если уничтожить горы, то с одной стороны приплывут безбожные исси, а с другой придет пустыня, и от долины ничего не останется, и некому будет исполнять Ветреный День. Тогда он собрал всех остальных Воздушных Братьев и убедил их, что Айсу надо остановить. Ветры послушали его, и когда Первый Брат подлетел к горам, он обнаружил, что вокруг них воздвиглась плотная стена. Шестнадцать Ветров кружили у гор, не задевая их, и в долине ни единого листа не упало с дерева, а снаружи бушевала стихия. Не раз и не два Айсу пытался прорваться к горам — он то хотел перелететь через воздушную стену, то, напротив, подныривал под нее, но каждый раз натыкался на кого-то из Братьев. Он думал было попросить помощи у Шимши и Ньогги, но и они прислушались к тому, что говорили им младшие, и вступились за горы.

Так продолжалось двадцать пять лет. Все эти годы Ветры защищали долину, а когда кто-то из них уставал, ему на смену приходил самый младший, Девятнадцатый — казалось, он вовсе не знал усталости и готов был дуть вечно.

Отец замолк, глядя на огонек над смолой. Конечно, не так он был стар, чтобы помнить события, о которых рассказывал, — он когда-то узнал о них от отца, а тот — от своего, и так далее. Но люди Девятигорья тем и отличались от других, что раз услышав истории о Воздушных Братьях, не забывали их никогда, а ощущали их как часть самих себя, своей жизни. Потому-то и переживал сейчас каждый в этой комнате страх от того, что могучий Айсу в любой момент может прорвать кольцо защитников долины и сдуть горы. Потому-то и испытывали они такую искреннюю благодарность к юному Суихо.

— А когда силы Братьев были уже на исходе, старший айсо вышел исполнять Ветреный День, — неожиданно для самого себя сказал Мич.

Все повернулись к нему: сестры с братьями смотрели удивленно, мать, отец и самая маленькая сестренка — одобрительно. И даже Лийк перестал зевать и таращился на него во все глаза. Мич улыбнулся — конец истории пришел к нему сам, как всегда приходит к будущему главе рода. Надо же, как получилось — младший из братьев, а теперь им всю жизнь придется слушаться его и обращаться как к старшему.

— И когда старший айсо вонзил посох в жертву, называя имя Первого Брата, тот наконец перестал сердиться и на других братьев, и на людей. Он попросил кого-нибудь из Ветров полететь с ним в долину и забрать то, что приготовили ему люди. И Суихо, самый юный, вызвался сопровождать его. И это был единственный случай, когда в долине дули два Ветра одновременно.

Мич замолчал и посмотрел в окно: снаружи уже почти рассвело. Он встал и погасил смоляную чашу. Вот теперь можно немного поспать.

* * *

Старшему айсо этой ночью было видение: будто стоит он на самой высокой скале, какой и в мире-то нет, и вокруг тихо-тихо, ни единого звука, ни малейшего шевеления воздуха, только у ног его толпятся, будто козлята, Ветры — толкаются, отпихивают друг друга, трутся о ноги, будто выпрашивая первую, самую сладкую плошку молока. И на руках у него самый младший из них, только что рожденный, еще теплый и пахнущий больше землей, чем небом. И так сложно старику заставить себя отпустить его, аккуратно положить на спины братьев и наблюдать, как они уносят малыша далеко-далеко, а он хохочет и переливается серебряными струйками под полуденным солнцем.

Хороший знак, добрый. Это не значит, конечно, что можно провести ритуал спустя рукава, но и переживать так, как еще накануне, старший айсо уже не будет.

Он тяжело поднялся с циновки, кликнул младших, чтобы принесли воды и позвали мальчишек-тройняшек. Пусть ему нельзя увидеть Майто до начала церемонии, но хотя бы справиться, как себя чувствует ученик, он может.

Близнецы явились так быстро, словно поджидали его приглашения под дверью. Хотя кто их знает: эти шалопаи, конечно, сущее бедствие, если жизнь течет размеренно, своим чередом, но когда речь заходит о чем-то действительно важном, они схватывают все не с полуслова даже, а с полумысли. Из них выйдут отличные айсо со временем, и наверняка кто-то из них станет старшим.

Вот и сейчас, не успел старик ничего спросить, как один из них состроил чрезвычайно серьезное лицо и деловито сообщил:

— Успели.

Это старший и так уже понял по их довольным физиономиям. И то, что справился и Майто, не шелохнулся за всю длинную ночь, тоже ясно, иначе давно уже ломился в комнату наставника, валился прямо на ярко-синюю циновку для медитаций и смотрел умоляюще. Сколько раз такое было за время ученичества — не счесть. Здесь ухо зачешется так, что никакой мочи нет терпеть, тут ночная бабочка неожиданно на плечо сядет, а то просто глаза не выдержат, и моргнет ученик, и прибегает к старшему айсо за наказанием и утешением, как нашкодивший щенок.

— Расскажите про Майто, — голос старшего звучал хрипловато, да и немудрено — почти трое суток молчания парой фраз не разгонишь.

Тройняшки переглянулись.

— От него пахнет Седьмым Ветром, — подумав, наконец сказал один из них. — И глаза бледнеют, как осеннее небо.

— Осеннее или зимнее? — резко переспросил старший айсо.

— Зимнее, — уверенно ответил второй мальчишка. — Как над Третьей горой сразу после того, как все ручьи схватываются льдом.

Старик перевел взгляд на третьего из братьев — тот подтверждающе закивал.

Что ж, видно, не обманывает видение, не морочит его. И это тоже добрый знак. Давно уже не было в долине людей, способных пахнуть Ветром, о таких старик слышал только от своего наставника, да и то в ту пору, когда сам еще был таким же непоседливым мальчишкой, как эти трое.

— Спасибо за службу, — наконец сказал старик. — Идите домой.

Мальчуганы дружно расплылись в совершенно одинаковых ухмылках, церемонно поклонились и со всей возможной для одиннадцатилетних детей степенностью вышли из комнаты. Напоследок старик услышал топот трех пар босых ступней по деревянным полам.

Старший айсо улыбнулся и покачал головой. Затем обернулся к окну — солнце уже золотило крыши самых высоких домов в долине. Это значит, что пришло время начинать ритуал.

Старик раскатал серебристую праздничную циновку, развернул тонкое узорчатое полотно, накинул его на голову и сел, подогнув под себя ноги. Всего дважды в жизни до сегодняшнего дня ему доводилось проводить эту церемонию, и нынешний — третий — станет последним. Зато если видение все-таки не лжет, долго еще люди Девятигорья будут поминать его добрым словом.

Старший айсо развел руки в стороны, будто изображая большую птицу — края узорчатой ткани легли по бокам словно разноцветные крылья. Наклонился вперед, почти коснувшись лбом циновки, а затем выпрямился, свел пальцы перед лицом и запел. Нет, это звучала еще не та песня, что призовет Воздушных Братьев и наполнит мелодией колокольчики в волосах ученика, но теперь каждый житель долины знал, что обряд начался. С этой минуты ничего нельзя ни остановить, ни изменить. Услышал эту песню и Майто в соседней комнате, и мальчишки, бегущие домой по широкой улице, и полусонный Мич, укачивающий на руках раскапризничавшуюся маленькую сестренку, и пастухи, следившие, чтобы ежи раньше времени не разбежались по склонам. Услышали ее и сами Ветры, но пока не позвали каждого из них по имени, пока не взметнулся в руках старшего айсо посох цвета зимнего неба, будут они только ждать да обнюхивать вершины гор, а в долину не сунутся.

Старик перебирал пальцами, будто был у него под руками какой-то неведомый инструмент, и воздух вокруг вибрировал, словно и впрямь тревожили его незримые струны.

А старший айсо все продолжал петь, не прерываясь ни на миг ни когда поднимался с пола, ни когда надевал беленую рубаху до пят, ни когда опоясывался тем самым узорным полотном. Длилась и длилась его песня вплоть до того момента, пока не вышел он из дома на прохладный утренний воздух и не остановился на площади, поджидая своих помощников. Лишь тогда он замолчал, и каждому в Девятигорье показалось, что стало слишком тихо. У старика оставалось еще несколько минут, чтобы передохнуть.

* * *

Толпа собралась такая, какой Майто никогда не видел. И неудивительно: в прошлый Ветреный День долина была куда малочисленнее, а в воздухе так пахло страхом, что люди казались вполовину меньше. Но за минувшие годы выросло уже почти два поколения тех, кто не помнил страшной эпохи, для кого сегодняшний день был тем, чем и являлся изначально — праздником. Оттого и горели любопытством детские глаза, оттого провожали его кокетливыми взглядами девушки, не подозревая, как изменится его тело, открытое сейчас всем напоказ, уже через несколько часов.

Майто медленно шагал к площади. Не смея лишний раз повернуть голову, осторожно ступая босыми ногами по утоптанной глинистой дороге. Глухо постукивали за спиной колокольчики, расступалась толпа, тени холодили обнаженную кожу. Ни единого изъяна не должно быть на теле того, кто сегодня совершит восхождение на Первую гору — их и не было.

Но вот замерло человеческое море, умолкли все шепотки, даже скотина в стойлах перестала всхрапывать и переступать с ноги на ногу. Площадь. Медленно, не отрывая взгляда от старшего айсо, Майто поклонился ему. Старик на секунду прикрыл глаза, но тут же распахнул их снова: время начинать.

— Есть ли здесь тот, кто готов подняться со мной на Первую гору? — ритуальные слова сорвались с языка бездумно, легко.

— Я готов, — Майто сделал последний шаг вперед.

— Есть ли здесь тот, кто готов заменить этого мужчину в его учении, когда он уйдет?

Тишина окутала площадь. Старик мысленно улыбнулся: родители очень хорошо подготовили своих сыновей. Никто не кинулся вперед, крича о том, как хочет стать новым учеником в доме айсо, хотя редкий мальчишка об этом не мечтал.

— Если позволит старший айсо, я хотел бы сам выбрать себе преемника, — голос Майто звучал чисто, ни единой фальшивой ноты, но его наставник прекрасно чувствовал, как нелегко давались эти слова. Самая сложная часть ритуала — не стать жертвой, а указать на следующую. Указать на того, кто следующие двадцать семь лет будет пользоваться не только небывалым почетом, но и одиночеством, обречь какого-то мальчишку на уважение, но и на мучения. И все для того, чтобы в следующий раз было кому вплетать в косы колокольчики, чтобы и он выбрал себе преемника и ушел вслед за старшим айсо на Первую гору.

— Делай свой выбор, — как бы старику ни хотелось, он не мог прервать ритуал.

Майто медленно повернулся вокруг себя, обводя глазами толпу. Он всегда боялся именно этого мига: то, что последует дальше, не так страшно, но сейчас... Справится ли он, увидит ли того, кого нужно, не покинет ли его сила в самый последний момент? Взгляд его скользнул по лицам мальчишек, которых предусмотрительные родители выпихнули в передние ряды. Вдруг будто бы рябь пробежала по воздуху, смазав все вокруг... Или нет, не все — вот ведь четко видно лицо. Перед ним стоял совсем еще ребенок, лет пяти: темные вихры, серьезные глаза и, что уж совсем неожиданно, младенец на руках. Но сомнений быть не могло — всем своим существом Майто ощущал, что делает верный выбор. Глядя на мальчика в упор, он подошел ближе.

— Готов ли ты заменить меня в моем учении, когда я уйду?

Мальчик молча кивнул.

— Тогда пойдем.

Уже отступая назад, Майто увидел, как его преемник передал младенца на руки кому-то в толпе, и рукава рубахи чуть приподнялись, обнажая тонкие запястья и широкие тисненые кожаные браслеты на них. Неужели этот малыш — будущий глава рода? Ох, и нелегко придется его семье, когда он уйдет учиться в дом айсо. Но и ошибки здесь быть не могло, слишком уж явно Майто ощущал, как сам воздух ластился к этому маленькому человеку. Ровно так же, как к нему самому.

Тем временем старший айсо оглядел малыша и одобрительно кивнул. У одного из младших он взял большую корзину и тонкий легкий посох, больше похожий на охотничий лук, и протянул их мальчику.

— Отныне ты, Мич из дома Цейто, лишаешься рода и семьи, родителей, братьев и сестер. Отныне ты будешь называться лишь учеником старшего айсо, не прибавляя к своему имени больше ничего. Готов ли ты принять учение прямо сейчас?

— Я готов, — детский голосок звонко разнесся над площадью. Мич взял корзину и посох — оба этих предмета были чуть ли не вдвое больше его самого, но именно ему предстояло сегодня нести их за старшим айсо до самой верхней ступени. Только они вдвоем и увидят, что там произойдет. Только Мич и узнает, что именно ждет лучшего, любимейшего ученика, но будет молчать, связанный вовсе не клятвой ценою в жизнь, а пониманием, что людям долины живется гораздо лучше без этого знания.

Старший айсо взмахнул рукой, запрокинул голову к небу и запел. Произносил он еще не имена, что призовут каждого из Воздушных Братьев, но уже звал их всех вместе, обещая подарки, дразня и веселя, предрекая праздник и для Ветров, и для людей. И толпа подхватила его песню, подстраивалась слаженным хором — каждый из тех, кто пришел сегодня на площадь, пел о благодатных временах, которые обязательно вскорости наступят, об урожаях и теплых дождях, об облаках, что согревают долину зимой и защищают от палящего солнца летом. И о Братьях, конечно, которые приносят облака, или тучи, или взвесь морской воды, или горку песка, если вдруг кому-то из жителей придет в голову построить с детьми песчаный домик.

Старший айсо развернулся и пошел к Первой горе, Мич засеменил рядом. Майто шел последним и чувствовал, как за его спиной смыкаются ряды. Дорога до подножия была недолгой. Всего-то пройти по главной улице да перебраться по мосту через реку. Именно отсюда, с небольшой вымощенной белым камнем площадки, и начнется восхождение старшего айсо и двух его учеников. Все другие останутся внизу, не смея и шага сделать на широкую, полированную ступень лестницы, да еще и постараются разойтись поскорее, чтобы слишком пристальными взглядами не смутить Воздушных Братьев.

Но вот сделан шаг на первую ступень — и манера песни старика разительно изменилась. Теперь это было уже не обещание, а прямой приказ. Старший звал самого юного из Ветров на угощение. Мич вытащил из корзины и подал ему первый из традиции восьми кинжалов — самый новый, самый чистый, лезвие которого еще оставалось почти такого же белого цвета, каким было при создании, лишь тонкая розовая полоска проявлялась ближе к острию. Майто протянул вперед правую руку. Старик перехватил его за запястье и аккуратно надрезал кожу на ладони. Несколько капель крови сорвались с пальцев, но не упали на землю — старший ловко поймал их прямо в воздухе, сжал кулак и встряхнул им, резко раскрывая пальцы. На каменную ступень упала длинная розоватая струна. Мич подал старику посох, и тот с неожиданной силой согнул его на манер лука, зацепив струну словно тетиву. Затем он легко коснулся ее — и в тот же миг Тридцать Восьмой Ветер, Вахха, прилетел на зов, закружил небольшим смерчем вокруг людей — и тут же тихо зазвенел первый из колокольчиков в косах Майто. Станет он теперь звенеть до самой последней ступени, а жители Девятигорья будут сидеть в своих домах и прислушиваться: не стихнет ли звон, не ошибся ли кто из троих, исполняющих Ветреный День, не накликали ли беду.

* * *

Шаг, еще шаг, еще. Солнце почти в зените, осталось всего полчаса до завершения ритуала, и оно печет так, будто Айсу попросил его зажарить жертву к верхней ступени. А может быть, Майто лишь кажется, просто он слишком вымотан.

Первые несколько ступеней всегда даются легко — так ему когда-то рассказывал старший айсо, говоря во всех подробностях о проведении ритуала. Младшие Ветры милостивы, они не требуют от человека больше, чем он может дать. Им хватает нескольких капель крови, струйки, половины чаши. Но чем дальше идешь, тем сложнее становится.

На двенадцатой ступени Майто впервые становится страшно — и это не тот мимолетный страх, что посещал его всего несколько раз в жизни, а полузабытый ужас, испытанный им двадцать семь лет назад, когда он, подобно Мичу сейчас, подавал кинжалы своему наставнику и смотрел, как тот шаг за шагом убивает любимого ученика. Тот же ужас он видит сейчас в глазах мальчика и кивает ему ободряюще: не бойся, малыш, я же не боюсь, вот почти совсем, ну разве что самую малость, но это простительно даже для того, кто готовился к этому дню так долго. Майто кажется, что если бы ему не приходилось смотреть в глаза Мичу каждый раз, как розовая кость кинжала прорывает кожу, чтобы получить новую порцию крови для следующей струны, он бы сорвался, закричал, набросился на старика, а то и вовсе сбежал на край мира, и будь что будет. Но он смотрит — и понимает, что тогда именно мальчику придется заменить его в восхождении, а этого Майто допустить не может. И идет дальше.

Семнадцатая ступень — и заговоренный кинжал проходит сквозь ладонь, отсекая пальцы. Осста, Двадцать Первый Брат, ликует, свистит в ушах, заходится щекочущим смехом.

Мич не отрываясь смотрит на белеющие среди алого месива кости, бледнеет, но держится хорошо. Отличного преемника выбрал Майто, молодец.

Двадцать девятая ступень — и вспарываются жилы под левым коленом: одной ноги вполне достаточно, чтобы преодолеть оставшийся путь. Двадцать девятая багровая струна натягивается на посох, взрезает воздух протяжной низкой нотой, поет старший айсо, приветствуя Девятого Брата, звенят колокольчики на спутавшихся от крови волосах.

Тридцать седьмая. Солнце заходится беззвучным насмешливым воплем, звон колоколец заглушает даже вой Шимши, оставшегося шагом ниже. Майто подтягивает себя к последней ступени, приваливается к ней спиной и ждет. Старший айсо вдруг замолкает и единым движением раскраивает его от шеи до паха. Ньогги взревывает, услышав свою струну.

Старик делает знак Мичу, и тот бросает пустую корзину, сжимая в руках единственный оставшийся кинжал. Вместе со старшим они втаскивают Майто на последнюю, тридцать восьмую ступень.

Старик берет в руки кинжал и медленно, почти ласково, по одной перерезает все тридцать семь натянутых струн. Затем опускается на колени перед телом Майто. Ребра царапают его руку, когда он погружает ее в грудь своего ученика, раздвигает легкие и смыкает пальцы на все еще истошно бьющемся из последних сил сердце. Трещат под пальцами связки, но старший айсо стискивает зубы и судорожно вырывает последнюю жертву на воздух.

— Айсу! — кричит он, вскинув в небо руку с зажатым в ней сердцем.

Старший из Ветров отзывается гулом во всем теле и приходит за обещанным подарком. Облетает неспешно, будто принюхивается. Старик замирает. Неужели?.. Уже почти двести лет не было в мире новых Ветров, но вдруг?..

Все тридцать восемь Воздушных Братьев слетаются к его ногам, вьются, толкаются, отпихивают друг друга, будто козлята, выпрашивающие первую, самую сладкую плошку молока. А в руке у него — самый младший из них, только что рожденный, еще теплый и пахнущий человеческой кровью. И так сложно старшему айсо заставить себя отпустить его, аккуратно положить на спины братьев и наблюдать, как они уносят малыша далеко-далеко, а он хохочет и переливается серебряными струйками под полуденным солнцем.

Старик смотрит им вслед и шепчет:

— Имя Тридцать Девятому Брату — Майто.