Безлюдие (джен)

Что остаётся от сказки потом —

После того, как её рассказали?

В. Высоцкий

Это случалось до того:

Маленькая Алиса подбежала к любимому дядюшке Чарльзу, влезла к нему на колени и потребовала:

— Дядя Чарльз, расскажи мне сказку! Для меня.

— Для тебя или про тебя? — лукаво улыбнулся мистер Доджсон.

— Для меня и про меня! — тут же потребовала девочка.

— Отлично, — согласился дядя Чарльз, ненадолго задумался, а потом начал: — «Алиса сидела со старшей сестрой на берегу и маялась: делать ей было совершенно нечего, а сидеть без дела, сами знаете, дело нелёгкое…»

Это случалось после того:

— Папа, мы так редко видимся, — сказал Тимур, обнимая отца.

— Да, я бы тоже хотел чаще бывать вместе. Но даже когда тебя нет со мной, я о тебе думаю. Все мои рассказы посвящены тебе.

— Правда? — Тимур присел рядом.

— Разве я стал бы обманывать, сын? — отец, кажется, не обиделся. — Я пишу о детях и для детей. Почему бы мне не думать при этом о тебе? Ведь ты такой же ребёнок, как мои герои.

— Тогда напиши обо мне, а? — вдруг пришла Тимуру в голову замечательная идея — даже глаза загорелись.

— Я попробую, — согласился Аркадий Гайдар.

В тот же вечер он открыл тетрадь в клеенчатой обложке и написал: «Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Вероятно, он был на фронте…»

И это наверняка случится ещё не раз за историю человечества.

Талантливые писатели вводят реальных детей в придуманный мир. И чем больше восхищённых талантом читателей прочтёт книгу и поверит в написанное — тем более зримой становится фантазия, более настоящими — герои, более выпуклыми — детали. Мир оживает.

Однако реальный ребёнок вырастает и покидает сделанный для него мир, ведь это — всего лишь игрушка. А взрослые не играют в игрушки.

* * *

В опустевшем без Кристофера Робина Лесу всё стало совсем не так.

Не так пели птицы, не так цвели цветы, не так шумела листва. Даже наводнений больше не случалось, уж не говоря о грозах или бурях. Только солнце исправно вставало по утрам и пряталось за деревьями по вечерам.

Каждый день стал неотличимо похож на предыдущие.

Сначала обитатели Леса ещё пытались вести прежний образ жизни: собирались вместе, играли в Пустяки, просто бродили туда-сюда в ожидании чего-то неведомого. Но неведомое медлило, интересное загуляло где-то в других местах, весёлое сбежало за границу, а чудесное вовсе забыло дорогу в Стоакровый лес. И стала наваливаться Пустота.

Оказывается, всё, что происходило раньше, происходило только и исключительно для Кристофера Робина. А теперь, когда он ушел, мир остановился. Замер в одной точке, забыв, зачем ему двигаться вперёд.

— Я думаю, нас законсервировали, — поначалу важно говорил Кролик. — И теперь мы должны ждать. Нас снова откроют, когда мы понадобимся.

— А если мы не понадобимся никогда? — однажды спросил Тигра после того как Кролик озвучил своё мнение в тысячный раз.

И ответить ему оказалось нечего. Потому что это самое зловещее «никогда» надвигалось всё ближе — неотвратимо и безжалостно. Это чувствовал каждый из них.

— Я не понимаю, — качала головой Сова. — Даже если Кристофер Робин не вернётся, неужели дети больше не играют в игрушки? Неужели наш Лес не нужен никому?

Сначала Пух ещё возражал, что Кристофер Робин вернётся обязательно, и незачем отдавать их маленький мир другому ребёнку. А потом и он замолчал.

— Всё вокруг жило только пока здесь присутствовала фантазия, — утверждал Иа-Иа. — У плюшевых игрушек, к сожалению, нет фантазии, если вы понимаете, что я имею в виду. И наш мир умирает без человека.

— А мне кажется, любой человек нам не подойдёт, — возражала Кенга. — Наш Лес был создан именно для Кристофера Робина, и кроме него никто не сможет прийти сюда. А ему мы больше не нужны… Лучше бы он уничтожил нас сразу. Например, бросил в огонь и сжёг. Это было бы милосерднее.

У Пятачка каждый раз замирало сердце, когда он думал о том, что всё вокруг, возможно, действительно никому-никому не нужно. Что они так и проведут здесь целую вечность в одиночестве, умирая день за днем. Безлюдие ужасало до колик в животе.

Но от жестоких слов Кенги внутри просто всё сжалось и затрепетало. Он испугался, что их прямо сейчас действительно начнут бросать в огонь. А ведь огонь — это очень, очень больно, как он слышал от того же Кристофера Робина, обжёгшего однажды руку на костре.

Но Кенге никто не возразил. Все расходились хмурые и молчаливые, думая каждый о своём.

Чтобы назавтра собраться снова. И снова говорить то же самое теми же словами. Потому что боялись Пустоты. А за умными словами Кролика она будто бы таяла, пряталась на время где-то в высоких кронах, подглядывала, но не спешила сползать вниз.

— А, может быть, это просто эксперимент, — стал говорить Кролик позже, гораздо менее уверенным тоном. — Научный, который никому из нас не понять. Может быть, изучают, как мы будем себя вести в естественной среде.

Но никто из обитателей Леса не умел вести себя в естественной среде. Или думал, что не умел. И звери не вели себя никак, в конце концов даже перестав встречаться. Пустота всё-таки высунулась из крон и неторопливо, сыто сползла вниз по стволам, потянула щупальца в разные стороны.

Зверям незачем было ходить в гости, потому что видеть друг друга надоело и больше не хотелось, а все слова, которые один из них мог сказать другому, они давно выучили наизусть. Но новостей взять было неоткуда. И даже разговоры о погоде больше не могли задержать Пустоту, вызвав хоть какой-то интерес — погода ведь не менялась: как остановилась на солнечном начале осени, так и стояла, уныло оглядываясь по сторонам. Чуть прохладный ветерок, едва тронутые желтизной листья, ярко-синее небо и высокий круг солнца в нём.

Пятачок перестал каждое утро проведывать посаженный желудь, Сова — читать книги, и даже Кролик забросил огород. Он забились в свои дома и ждали неизвестно чего. Не то когда закончится консервация и снова можно будет жить, не то когда экспериментаторы решат, что эксперимент завершён.

Первым развалился дом Иа. Древоточцы проели сердцевины веток, и шалаш рухнул на землю грудой бесполезных палок. Иа грустно постоял над ними, опустив голову, а потом побрёл в сторону, вяло свесив хвост.

Следующей стала осыпаться нора Кролика. Первое время он старался как-то укрепить ненадёжные своды, а потом плюнул и выбрался наружу — всё равно ни дождя, ни снега больше не существовало, можно было прожить и на свежем воздухе. Тогда же он заметил, что стал потихоньку забывать буквы, и обгладывание веток на кустах теперь привлекает его куда больше, нежели чтение малопонятных книг.

Затем закончился мёд, и Пух не смог отыскать ни одного дупла диких пчёл, в котором бы его изготавливали. Пчёлы только жужжали и больно жалились, но совершенно не собирались летать от цветка к цветку, собирая нектар. Как будто вовсе разучились это делать.

Дуб перед домом Пятачка тоже перестал давать обильный урожай желудей, и поросёнку с каждым днём приходилось всё дальше забредать в чащу в поисках любимого лакомства. Но однажды и он не смог найти больше ни одного желудя во всём Лесу.

Чуть погодя рухнул дом Совы: дерево, в котором располагалось её дупло, совсем прогнило. Сова улетела искать новое жильё, и больше её никто не видел. Только по ночам слышалось утробное уханье где-то вдалеке.

Когда закончился рыбий жир, Кенга выгнала Тигру из своего дома, сказав, что ей не нравится, как он смотрит на Крошку Ру. И вскоре встретить его в лесу стало почти невозможно — Тигра научился хорошо прятаться среди неувядающей травы, кустов и деревьев.

Потом стали по одному пропадать Родные и Знакомые Кролика. Заметили это не сразу, ведь их было так много. Но даже когда заметили — вялые поиски закончились ничем.

Ещё через какое-то время исчез Крошка Ру. Кенга давно не выпускала его гулять в одиночестве, постоянно находилась поблизости. Однако стоило ей отвлечься на непонятный шум — Ру словно растворился в воздухе. Только что сосредоточенно шлёпал лапой по мячику, время от времени подпрыгивая вместе с ним, и вот уже желтый мячик лежит на зелёной полянке один-одинёшенек.

Кенга обегала всю округу, заглянула в каждую нору и под каждый куст, обошла дома всех зверей, где в основном увидела лишь пыль и запустение, застав на месте одного Пятачка, сидящего под кроватью.

Пятачок не видел Крошку. Откровенно говоря, он и Кенгу видеть не собирался, если бы не её настойчивость и смутно знакомый голос под окном. Ну и, конечно, то, что на дворе было светло. Ночью Пятачок не решился бы выглянуть на стук ни за что на свете. Ему уже давно казалось: что-то ужасное и злое бродит вокруг его дома в темноте, время от времени пробуя на зуб то раму, то дверь. Там, снаружи, слышались какие-то завывания, рычание, вздохи, время от времени даже раздавались удары…

И теперь, когда Пятачок узнал, что Крошка пропал днём, к тому же почти на глазах у Кенги, он испугался гораздо сильнее и поклялся себе быть ещё более осторожным. Ну а в идеале — никогда-никогда не вылезать из-под кровати.

Как именно сгинула Кенга, рассказать было некому. Возможно, она настолько помешалась от горя, что не вернулась к вечеру в свой дом, а, может быть, прыгнула в реку, надеясь поискать Крошку Ру там, и не справилась с течением, а, может быть, вовсе ушла тем самым Обычным Путём, которым здесь появилась. Во всяком случае, в Стоакровом лесу опустел ещё один дом.

Давно не появлялся на глаза Кролик. И Иа-Иа, ушедший в чащу искать чертополох, потому что на любимой опушке он больше не рос. А его хвост с прогнившим гвоздиком, которым Кристофер когда-то прикрепил хвост обратно к телу, болтался на одном из кустов.

Пятачку всё чаще думалось, что он остался в Лесу один. И от этого становилось так страшно, что предложенное когда-то Кенгой сжигание казалось более правильным и простым выходом. Только кто бы мог ему этот выход открыть?..

Он сильно исхудал, и уши стали совсем огромными по сравнению с худеньким тельцем. После недели, проведённой в доме безвылазно, ему волей-неволей пришлось выйти наружу, потому что кончилась вода. Если без еды поросёнок обходиться худо-бедно научился, хотя и с трудом, то без воды не получалось никак.

«Я же игрушка, — приходило иногда ему в голову, — почему я не могу не есть и не пить? Все игрушки это могут!»

Но Пятачок был не просто игрушкой, как и все остальные. Они были одушевлёнными чужой верой обитателями Стоакрового леса и подчинялись особым правилам — правилам создавшей их человеческой фантазии.

Не исключено, что тот Пятачок, с которого всё началось и который на самом деле был игрушкой, сейчас гнил на чердаке старого дома, брошенный в одиночестве в темноте сундука, и ничего не хотел, не испытывая никаких страданий. Но этот Пятачок, выросший из того, отделился и обрёл Существование, всё чувствовал и понимал. И переживал и мучился за двоих: за себя и свою игрушечную копию.

В конце концов Пятачок вышел-таки из дома, прижимая к груди большое жестяное ведро, и стал красться к ручью за водой, на всякий случай по пути вертя головой — а вдруг попадётся на глаза случайный желудь?

Желуди не попадались, а лес вокруг внезапно стал покряхтывать от удовольствия. И в результате выплюнул навстречу Очень Маленькому Пятачку троих. Двое появились с разных сторон, отрезая ему пути к отступлению, а третий навис сверху, устроившись на ближайшем суку. Один бил себя по ногам длинным хвостом и, порыкивая, обнажал очень острые клыки, другой ревел и точил когти о кору высокого дерева, третий просто предвкушающе жмурился и ухал.

Пятачок не узнал никого. И не слышал, как и о чём они спорили. Потому что не понимал ни слова. Он выронил тут же покатившееся куда-то ведро и закрыл глаза — лапками и ушами.

Наконец трое пришли к согласию.

Одни клыки впились Пятачку в ляжку, другие — в переднюю лапку, а клюв ударил куда-то в живот.

И пока его с восторгом, захлебываясь упоением разрушения, рвали на части, он успел подумать, что это совсем не больно. Наверное, потому, что человеческая фантазия не предусмотрела боли для игрушек.

А ещё — что когда-то он был счастлив в Стоакровом лесу, но, к сожалению, счастье не бывает вечным. Поэтому за вечность оно съело само себя…